Новая жизнь книги
А. Лежнев, Проза Пушкина. Опыт стилевого исследования, изд. 2-е, «Художественная литература», 1966, М. 263 стр.
Судьбы книг столь же неодинаковы, как и судьбы человеческие. Есть книги, рождающиеся мертвыми. Есть книги, которые почему-либо, по причинам, от них не всегда зависящим, на долгие годы выпадают из читательского поля зрения, и вот десятки лет спустя вы раскрываете их и почти тотчас убеждаетесь, что они звучат так, будто написаны сегодня или самое позднее – вчера.
К таким книгам относится «Проза Пушкина», написанная замечательным критиком и историком литературы Абрамом Захаровичем Лежневым в 1936 году, печатавшаяся сначала отдельными главами в журнале «Октябрь», а в 1937 году вышедшая в издательстве «Художественная литература». В 1966 году то же издательство дало этой книге новую жизнь.
А. Лежнев выпустил ряд книг о советской литературе. Книги эти обличали в их авторе глубину и остроту мысли, проницательность, умение ставить подчас хирургически точный диагноз, тонкость художественного восприятия, хорошо поставленный вкус, ибо у критика вкус должен быть поставлен, как у певца голос. Многие из его суждений до сих пор сохраняют всю свою справедливость. Его статья о Пастернаке – одна из лучших статей о поэте, помогшая в свое время читателю ориентироваться на этом новом поэтическом материке. И недаром в 1936 году Зощенко на вопрос корреспондента газеты «Литературный Ленинград», как смотрит он, Зощенко, на состояние современной критики, ответил, что он против огульного ее охаивания, поскольку у нас есть такие чуткие критики, как Абрам Лежнев. Однако в идейно-эстетической позиции А. Лежнева были и свои сложности, отдельные его теоретические положения и критические суждения страдали односторонностью и субъективностью.
«Проза Пушкина» – книга, возникшая не случайно. Она была подготовлена двумя предыдущими книгами Лежнева: «Два поэта» – о Тютчеве и Гейне (1934) и «Об искусстве» (1936).
Как-то в разговоре со мной, когда я был еще начинающим автором, А. Лежнев дал мне такой совет: «Писать надо только о таких писателях, которых вы или очень любите, или ненавидите лютой ненавистью. Никогда не пишите о писателях, вам безразличных». В книге «Об искусстве» мы встречаем такие высказывания А. Лежнева, благодаря которым становится особенно ясно, чем ему так дорог и близок Пушкин и почему за книгой «Об искусстве» последовала «Проза Пушкина».
А. Лежнев – враг нарядной, изысканной, претенциозной, манерной литературы. «У нас и в самом деле есть «красивописцы», то есть люди, которые воспринимают литературу как стиль, как слог – притом нарядный… – делится он своими наблюдениями в книге «Об искусстве». – Их мучает опасение отстать от моды… Может быть, слово «красивопись» им и не совсем идет: они пишут иногда намеренно угловато… Все равно: суть одна… Характер почерка важнее, чем то, что написано… Если стиль понимать как слог, то к нему скорее применимы слова Тургенева, сравнивавшего его со здоровьем, которое тогда хорошо, когда его не замечаешь… Это не значит, что фраза должна быть сглаженной… Это значит, что все ее элементы должны быть подчинены смысловому заданию, а не выступать самостоятельно, привлекая к себе внимание, как новые калоши на деревенском женихе» (курсив здесь и дальше мой. —Н. Л.).
Вот одно из самых заветных убеждений Лежнева-критика, один из главных критериев, с которыми он подходит и к творчеству современных писателей, и к великим писателям прошлого. И когда он с этой точки зрения исследует прозу Пушкина, то в ней он обнаруживает и не просто констатирует, а по своему обыкновению показывает читателю это ее важнейшее достоинство.
Для А. Лежнева Пушкин – новатор, и новаторство его – «во внедрении меры и вкуса, простоты и существенности, остававшихся до того в пренебрежении и загоне».
В «Прозе Пушкина» А. Лежнев много внимания уделяет простоте пушкинской прозы и своему пониманию этой сложной и глубокой простоты. В книге «Об искусстве» мы находим и первые попытки определить простоту пушкинской прозы, как бы эскизы к будущему широкому полотну, и рассуждение о простоте, вплотную подводящее нас к «Прозе Пушкина». И в той же книге «Об искусстве» есть слова, которые можно было бы поставить эпиграфом к «Прозе Пушкина»: «Для формалистов каждый элемент содержания не более, как форма. Для нас наоборот: каждый элемент формы раскрывается как содержание«. И далее: «Причем, деталь, метафора, орнамент могут быть поняты только в связи с тем, что они должны выражать и как они осуществляют стилевую идею и замысел вещи».
Слова эти явственно перекликаются со словами из краткого автопредисловия к «Прозе Пушкина»: «…в каждой… особенности, будь это даже особенность фразеологическая, просвечивает художник со своим пониманием искусства… со своим отношением к жизни… Стиль раскрывается не как совокупность формальных признаков, не как гербарий убитых и засушенных приемов.., а как живое и звучащее целое, как симфония смысла». Так говорит предисловие. Но печать антиформализма отчетливо проступает на каждой странице книги.
В том же предисловии А. Лежнев отмечает, что пушкинская проза – «целостная система». Целостность системы литературных воззрений самого исследователя, целостность представления, какое он составил себе о Пушкине-прозаике, – залог успеха книги у читателей. Оттого-то по прочтении книги у читателя остается ясное представление о Пушкине как о «родоначальнике русского реализма», как о реалисте, под пером которого художественная правда проступает в каждой мелочи, как о писателе народном в самом глубоком и в самом широком смысле этого понятия.
Для того чтобы с наибольшей четкостью выявить особенности пушкинской прозы, А. Лежнев прежде всего прибегает к анализу пейзажа, справедливо полагая, что пейзаж, будь то пейзаж «деревенский» или «городской», так же как и интерьер, чрезвычайно показателен для художественной манеры писателя: «Природа у Тургенева и Толстого, обстановка комнаты или физиономия какого-нибудь старого дома у Бальзака, груды мяса в галереях парижского рынка и толчея гигантского магазина у Золя – во всем этом особая манера художника получает самое характерное свое выражение. В тех же редких случаях, когда (как у Достоевского) пейзаж отсутствует, а интерьер доведен до крайнего минимума, само отсутствие описания или его зачаточность становится отличительной чертой стиля». Сперва А. Лежнев развертывает перед читателем пейзажи самого Пушкина, взятые из его повествовательной прозы, из его путевых очерков, из его писем, и приходит к выводу: «Он (Пушкин. – Н. Л.) не уничтожает описания, как Достоевский, но он придает ему подчиненное, служебное значение, решительно урезывая его в функции и объеме». Затем А. Лежнев проводит параллель между пейзажем пушкинской поэзии и пушкинской прозы, останавливая внимание читателя и на чертах сходства, и на чертах существенного различия, обусловленного различием жанров, а потом прибегает к своему излюбленному приему – приему сравнения различных компонентов прозы у разных писателей. Еще в «Двух поэтах» он сравнивал прозу Пушкина и прозу Гейне. В «Прозе Пушкина» А. Лежнев сравнивает пейзаж Пушкина с пейзажем его предшественников, его старших и младших современников – Карамзина, Жуковского, Федора Глинки, Марлинского, Гоголя. На этом фоне отчетливее выступают очертания пушкинской прозы и виднее гамма ее красок. И А. Лежнев приходит к выводам: вещи у Пушкина «словно вырезаны или высечены в камне». «Он явно сторонится живописных эффектов, картинных сопоставлений, громкой фразы; 1 он избегает слишком яркой частности, которая могла бы приковать внимание в ущерб целому. Это – не отказ от выразительности. Это – особая система ее… Но на общем приглушенном фоне… одна-две подробности выделяются своей резкой характерностью… Иногда это почти импрессионистическая, почти чеховская деталь: «В лужицах была буря»… И, наконец, более широкий вывод: «Особенности, которые мы могли установить у Пушкина-«пейзажиста», имеют значение гораздо более общее. Лаконизм, неукрашенность, предметность, деловой характер сравнений и метафор, простота фразы, ее действенность, ее стремление к типу «существительное – глагол», как к некоторому пределу, быстрота темпа, ровность и сдержанность интонации, – все это основные черты пушкинского прозаического стиля в целом».
Чего бы ни касался А. Лежнев, всюду находим мы верные частные наблюдения и замечания. Так, говоря о пушкинском сказе, он справедливо пишет: «У Пушкина нет погони за «вкусным» словом, за курьезом. Его сказ направлен на характеристический эффект. Он разнообразен, меняясь в зависимости от рассказчика и выявляя наряду с индивидуальными чертами его социальный облик». Равным образом и диалог Пушкина, по А. Лежневу, – «средство социально-бытовой и индивидуальной характеристики». Пушкин знал меру всегда и во всем. Как бы ни был колоритен тот или иной его персонаж, колоритен и в своем обличье, и в манере выражаться, Пушкин языковую его колоритность (это А. Лежнев показывает на примерах) дает умеренными дозами, не накладывая ОДИН словесный раритет на другой, а оставляя между ними пространство, чтобы было побольше воздуху, чтобы ложка не стояла колом, как в чересчур густой похлебке, чтобы эти самые колоритные словечки на фоне общеразговорном, на фоне речевого обихода еще ярче заиграли, а не утомили читателя своим эффектным однообразием. При этом все герои Пушкина изъясняются так, как они должны изъясняться – по своему социальному происхождению, положению в обществе, культурному уровню, в данных обстоятельствах и в данной обстановке. «…Острое ощущение несоответствий и несвоевременности, этот реалистический такт- одна из отличительных особенностей Пушкина», – не преминул подчеркнуть А. Лежнев.
Автор «Прозы Пушкина» прослеживает два «рукава», на которые разделяется эта река: «Капитанская дочка» построена безыскусственнее «Пиковой дамы» с ее ярким, полуфантастическим сюжетом, невольно выступающим вперед. Простота «Пиковой дамы» заключается в том, что Пушкин делает ее эксцентрику естественной и психологически закономерной, и в том, что он развертывает события в их линейной связи, пренебрегая ухищрениями сюжетосложения. Простота «Капитанской дочки» – это почти безыскусственность хроники. В самой фабуле нет уже ничего эксцентрического. Это простота повседневной жизни, которая может быть захвачена водоворотом чрезвычайных событий, но повсюду сохраняет свою естественную и будничную непосредственность. Это уже предвосхищение того рода сюжетов, который станет излюбленным в русской литературе, – у Лермонтова, у Тургенева и особенно у Толстого с его «Казаками», «Семейным счастьем» и, быть может, отчасти даже «Войною и миром».
«Пушкин раскрыт не в прошлое, а в будущее», – утверждает А. Лежнев, и не просто утверждает, а и, верный себе, почти везде демонстрирует это, показывает на примерах. От «Марии Шонинг» с ее темой «униженных и оскорбленных» и с ее тонкостью, с ее парадоксальной остротой психологического анализа он протягивает нить к Достоевскому, от «Истории села Горюхина»- к Щедрину, от пушкинского лаконизма и пушкинского пристрастия к выразительным деталям – к Чехову.
Необходимо отметить чрезвычайно важное и – скажем откровенно – редкостное свойство А. Лежнева, как критика и как историка литературы, свойство, которым он выделялся и среди своих литературных ровесников: я имею в виду его превосходный язык, богатый по своему составу; я имею в виду архитектоническое разнообразие его фразы; я имею в виду, наконец, гибкость его интонаций, то спокойно убеждающих, то страстных, то гневных, то восхищенных, то язвительных, то насмешливых, то задумчивых. В своей полемике А. Лежнев всегда был остер и резок, – к нему на зубок предпочтительно было не попадаться, – так же резок и остер он и в «Прозе Пушкина», особенно по отношению к формалистам, но в этой своей резкости А. Лежнев неизменно принципиален. Он пишет не только умно, но и темпераментно, увлекательно. Он полон интереса к тому, о чем пишет, и своей любознательностью заражает читателя. Характеристики стилевых принципов различных авторов у А. Лежнева по большей части образны, при всей своей сжатости они заменяют страницы сухих описаний.
Так, далевский сказ он уподобляет «мозаике, составленной из очень ярких цветных камушков». Не могу не привести еще два примера лежневского изобразительного искусства. Первый пример – это о пейзаже из «Мертвых душ», увиденном глазами полусонного человека: «Это – пейзаж, пропущенный сквозь сложное восприятие, как сквозь цветное стекло. Окраска восприятия здесь так же существенна, как сама действительность. Ощущение и реальность сливаются в одно, но не так, что одно поглощается другим (реальность – дремлющим сознанием), образуя фантасмагорию… а так, что реальность отчетливо проступает сквозь сильно окрашенное восприятие… С одной стороны – дорога, то есть пейзаж движущийся, меняющийся, в каждую минуту тот и не тот. С другой стороны – смутное, промежуточное между сном и бодрствованием сознание, только вспышками достигающее полной ясности. Ощущения «телесны», теплы, они воспринимаются не только глазами, но всеми чувствами, всей поверхностью тела («пробежавшая дрожь», «приятная теплота», «теснее и уютнее прижмемся к углу», «сквозь сон слышится», «крадется дремота»). Особенность восприятия, разрывающая действительность на отдельные звенья, отщепляющая одни чувства от других (не видно, но слышно), создающая ряд все более глубоких и отдаленных планов, так, что действительность надвигается откуда-то издалека и вдруг опять уходит, тонет в каком-то далеком ощущении… Слово несет в себе что-то сверх прямого значения, не до конца выразимое: как звук, как мелодия, как воспоминание».
Второй пример – параллель между творческим методом Пушкина и творческим методом Бальзака: «Дом Бальзака основательный, с резьбой и украшениями; в нем много комнат, жилых, рабочих, парадных, много мебели разнообразных, иногда и причудливых фасонов; тяжелые буфеты ломятся от посуды, шкафы полны белья и платья, полки гнутся под весом книг; на стенах висят редкие, фантастической расцветки ткани, картины и фарфор невольно привлекают внимание, и хозяин, подвижной сангвиник, радушно встречает гостей, с увлечением рассказывая им о происхождении и характере каждой вещи. Дом Пушкина прочен, но, на него пошло минимальное количество материала; издали он представляется как бы нарисованным, а не построенным, – так тонки его линии; в просторных комнатах много света, они кажутся почти пустыми, ибо в них имеется только необходимая мебель; она простой и удобной формы и сделана из лучших пород дерева; хозяина нет, но все для вас приготовлено».
Так о писателях мог написать только писатель.
Разумеется, не все в книге А. Лежнева бесспорно. Жизнь внесла поправки в иные из его суждений, иные формулировки страдают неполнотой. Без сомнения, если б автор был жив, он бы с этими внесенными самой жизнью поправками посчитался. Можно, например, сослаться на ряд чрезмерно строгих оценок, которые дает А. Лежнев современникам Пушкина. Вряд ли подходит, скажем, эпитет «приукрашивающий» к историческим романам Лажечникова – романам мрачным и трагическим. Вообще у А. Лежнева есть тенденция, выражаясь языком Баратынского, – кадя Пушкину, других «задевать кадилом». «…Почти вся непосредственно окружавшая его (Пушкина, – Н. Л.) литература (я имею в виду русскую) выпала из нашего сознания, забыта (и быть может, поделом)…». Вот это называется – похоронить заживо! К сожалению, А. Лежневу не суждено было увидеть, как наш современный читатель раскупает не только Вельтмана, не только Марлинского, не только Лажечникова и Загоскина, но и Погорельского, но и Одоевского, но и Даля. Как бы сознавая в глубине души излишнюю суровость иных своих приговоров, А. Лежнев делает многозначительную и очень правильную оговорку: «Впрочем, бывают ли литературные приговоры окончательными? В искусстве право апелляции неограниченно».
Удивительны не случайные анахронистически звучащие обмолвки А. Лежнева. Удивительно то, что их так мало. Удивительно то, какой живой, какой современной в самом глубоком смысле этого понятия оказалась его последняя книга, впервые изданная без малого тридцать лет назад.
Она современна, потому что показывает Пушкина именно таким, каким он был и каким он дорог современному читателю. Она современна, потому что А. Лежнев любит Пушкина как раз за то, за что его любим мы. И он последовательно проводит свою точку зрения на протяжении всей книги. Он доказывает верность своего взгляда на прозу Пушкина не только как кропотливый и пытливый ученый-исследователь, но и как писатель, сознающий, что писать о писателе и его языке хорошим слогом – это значит уважать и того, о ком ты пишешь, и великий язык, на котором тот писал, и тех, для кого ты пишешь. А. Лежнев пишет о языке Пушкина как стилист, безукоризненно владеющий родным языком, влюбленный в слово живое, сочное, многоцветное и полнозвучное.
- Ср. с этим признание в книге «Об искусстве»: «Когда я встречаю очень эффектную и самоуверенную прозу… то я чувствую какое-то недоверие. Я боюсь слишком звонких афоризмов, слишком картинных сопоставлений, слишком выделанных контрастов».[↩]