«Новая оптика»

Валентин Катаев, Разное, «Советский писатель», М. 1970, 320 стр.

В одной из главок пестрой по составу и разнообразной по литературному материалу новой книги Валентина Катаева «Разное» идет речь о новаторстве Герберта Уэллса. В. Катаев приводит выдержку из дневника Эдмона Гонкура, который, размышляя о природе писательского видения, о художественной самобытности, завершает свою мысль, таким сравнением: «…Посредством этого бинокля вы показываете картины под невидимым до сих нор углом зрения, вы создаете новую оптику». Истинно новаторская литература – подхватывает и развивает это суждение автор «Разного» – смотрит на вещи и события через такие стекла, которыми никто еще не пользовался.

Сборник статей, рецензий, литературных очерков и фельетонов одного из старейших наших писателей, сборник, в котором собраны его мысли и наблюдения над художественным творчеством за многие годы, можно в свою очередь уподобить небольшой лаборатории, где осмысливаются собственные и лучшие опыты по изготовлению этой «новой оптики». В книге В. Катаева читатель не найдет пространных теоретических рассуждений, здесь первое место отводится проницательному наблюдению над литературой и ее мастерами, здесь место тонко подмеченной детали и острому парадоксу, здесь господствует эссе. Нетрудно, впрочем, выделить и постоянные, излюбленные темы размышлений писателя – к ним он возвращается настойчиво. Любопытно следить, как год за годом вокруг этих тем накапливается все больше записей, все больше мыслей – подчас взаимоотталкивающихся, как бы спорящих между собой. Автор не стремится к тому, чтобы выстроить вполне законченную и совершенную концепцию, он, если угодно, всякий раз во власти творческого настроения, создающего ритм и последовательность непрерывного, деятельного исследования. И такой характер рассмотрения проблем искусства позволяет как бы ненароком подсмотреть то, что может быть в пропущено как несущественное при заданном намерении вывести строгую систему.

«Многие наши писатели, – пишет, например, В. Катаев, – не только так называемые «фантасты» – испытали на себе и постоянно испытываю» влияние Уэллса. Алексей Толстой не мог бы написать «Аэлиту», если бы не прочитал Уэллса, а если бы и написал, то она, «Аэлита», была бы более «жюльверноподобна», то есть лишена той грустной поэзии, которой пронизано все творчество Уэллса».

Надо ли говорить, насколько тонко это сближение и как верно – от противного! – объясняет определение «жюльверноподобна» смысл новаторской разработки А. Толстым унаследованной лирической темы в рамках определенного жанра. И заметим, это подобного рода «частное замечание» уже перестает, собственно, быть частностью, оно подключается сразу же к общим мыслям автора – позволяет ему свежо и фундаментально говорить на такую старинную тему, как традиции и новаторство в искусстве. А вот еще пример. Знаменитую строку Маяковского – «от слов таких срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек» – В. Катаев считает «могучей реминисценцией» из… гоголевского «Вия». Спорно? Пожалуй. Интересно? А это уж бесспорно…

В книге немало таких «звонких», далеких от критических штампов парадоксов. Кроме них сборник В. Катаева содержит и множество более привычных наблюдений над художественным творчеством писателей самых разных эпох, и такие размышления тоже привлекают к себе внимание.

Примечательна глава, посвященная творчеству Чехова. В. Катаев рассматривает талант Чехова как талант преобразователя в искусстве (и эта глава подчеркивает, что проблема новаторства одна из центральных в книге «Разное»). Чехов, по мнению В. Катаева, достиг величайшего совершенства в умении слить воедино два элемента художественной прозы – изобразительный и повествовательный. Чехов, утверждает автор книги, явился первооткрывателем целого большого художественного комплекса. «До Чехова повествование и изображение обычно даже у самых тонких мастеров, например Тургенева, за исключением разве Толстого и Достоевского, почти всегда чередовались, не сливаясь друг с другом. Описание шло своим чередом, повествование – своим: одно после другого.

У чеховского Тригорина, наблюдательного беллетриста, облако похоже на рояль. Недурно. Пахнет гелиотропом: приторный запах, вдовий цвет. Вдовий цвет – совсем хорошо. Даже отлично. Наконец, известное тригоринское описание лунной ночи: на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса. Вот вам и лунная ночь. Ничего не скажешь. Похоже. Ну и что же? Перефразируя знаменитое изречение Гёте по поводу похоже нарисованного мопса, можно сказать: одной лунной ночью больше, только и всего.

Но Чехов не Тригорин. У Чехова изображение лунной ночи настолько тесно слито с повествованием в движении человеческой души, с течением жизни, что уже представляет собой не просто неподвижную картину, пейзаж, а нечто неизмеримо большее и качественно совсем другое».

Столь же подробно разбирается дальше отрывок из повести «Три года». Еще одна «лунная ночь» пропущена тут через чувства героя повести Лаптева, стала неотделимой частицей его личности, равно как и «личности» валявшейся во дворе на камнях «черной собаки», которую удерживала здесь «привычка к неволе, к рабскому состоянию».

Чрезвычайно привлекает В. Катаева простота Чехова, та поистине волшебная легкость, с которой его мысль доходит до сознания читателя. Это высшая простота, которая стоит «гораздо дороже» изысканных построений и метафор, многозначительных архаизмов, красочных, картонных описаний («красочно»… у художников это бранное слово», – приводит автор фразу Чехова).

Простота художественной формы – предмет пристального внимания В. Катаева. Авторские размышления то и дело обращаются к сопоставлению двух ситуаций: художественная простота – художественная сложность. Настоящий гимн безыскусственности, точной строгости, пушкинской нагой речи звучит е первых же страниц сборника. «Для того, чтобы пришла настоящая, внутренняя сложность, надо стараться писать очень просто». Несмотря на внешнюю обыкновенность этого утверждения, оно по существу принадлежит к серии катаевских парадоксов. Сложность, требующая себе другой формы? Изменяющаяся благодаря этому? Или, напротив, особым образом закрепляющая свое богатство и качество с помощью художественного сознания? И едва ли не так: содержание, приходящее как результат обработки и отшлифовки материала, усилий чисто технических? Вопросов тут возникает немало, но, к сожалению, продолжение этой интересной мысли не дает на них ответа, а скорее сглаживает, снимает их: «Имение простота позволяет выразить спою мысль наиболее точке, коротко я сильно».

Между прочим, вчитываясь в рассуждения автора на эту тему, приходишь к убеждению, что В. Катаева она волнует остро и очень лично, что тут, пожалуй, решаемый, но еще не разрешенный спор с самим собой. Истоки его находим в ранних, первых творческих пробах писателя. Спор этот, казалось, был окончен в зрелую пору его работы, но затем как-то неожиданно заявил о себе в новой прозе, в «Траве забвенья», «Святом колодце», «Кубике». Чем же иначе объяснить явные разночтения в тексте книги «Развое»?

«Стремясь наполнить свои произведения идеей, мыслью, я всячески ограничиваю словарь. Я довожу его до возможной краткости. Я добиваюсь в то же время наибольшей нагрузки слова. Я хочу, чтобы слово с максимальной точностью соответствовало мысли, которая в нем заложена. Я хочу изгнать из романа метафору, этот капустный кочан, эту словесную луковицу, в которой «триста одежек и все без застежек» и в которой вместо сердцевины – пустота…»

Нетрудно увидеть в этих фрагментах, относящихся к 1933 – 1938 годам, продолжение все того же парадокса, рожденного поисками и сомнениями. Опять же: на усилия упростить форсу В. Катаевым возлагается надежда стимулировать содержание, сдерживающая активность внешних средств полагается возбуждающей богатство идейное. И потом эта яростная филиппика против метафоры, против украшательства и неточности, будто бы ей органически свойственных. Впрочем, в приведенной цитате видишь еще один, без авторского намерения возникший парадокс: ополчаясь против метафоры, писатель ради вящего эффекта и точности метафорой же и пользуется («капустный кочан», «словесная луковица»). И создает, между прочим, безупречный образ. Действительно, перед вами лаборатория «новой оптики», в которой одни опыт сменяет другой… В. Катаев, конечно, понимает и прекрасно чувствует колоссальные возможности метафорического мышления – мышления, которое позволяет улавливать такую сложность мира, которая несводима к часто лишь условной, принятой в виде нормы простоте. (Он, например, вполне сочувственно цитирует восторженные слова Есенина об одной из гениальных метафор Гоголя. «Понимаешь, там у Гоголя – дороги расползались во все стороны, как пойманные раки, когда их высыпят из мешка! Вот это, брат, настоящий имажинизм! Не нам чета!») Он рассказывает о давнишнем желании Юрия Олеши написать книгу «Депо метафор». И уж полностью проникается метафорическим строем поэзии Андрея Вознесенского, справедливо пишет о том, что метафора у А. Вознесенского не украшение, она всегда несет идейную нагрузку. «Поразительны метафоры поэта! Он никогда не унижается до упрощенных сравнений, не требующих от читателя творческого усилия. Читать Вознесенского – искусство». В. Катаев цитирует две строки поэта:

Вместо каменных истуканов

стынет стакан синевы –

без стакана.

И, комментируя их, пишет о том, что несколькими этими словами начертана картина современного аэропорта, что здесь высказался и художник-архитектор-поэт, и полемист, ядовито высмеявший старый архитектурный стиль «каменных истуканов».

Как уже говорилось, книга «Разное» многопланова, и нет оснований сводить ее к двум-трем важным, но, разумеется, никак не исчерпывающим ее темам. Автор много рассказывает о собственных творческих опытах, например делится историей создания тетралогии «Волны Черного моря». Он касается практических (и всегда теоретически интересных) вопросов перевоплощения писателя в обрезы его героев, рождения замысла произведения (книга начинается е темы, потом приходят характеры людей, вещи, элементы пейзажа; сперва все это несвязно и отрывочно, затем становится более «компактным»), сопоставляет зрительное и внутреннее постижение жизни, показывает, как происходит обобщение детали, какую тут роль играет творческая фантазия художника.

Для писателя раздумья о своем труде и труде своих «собратьев по цеху» никогда не отделимы от личности пишущего. И потому совершенно естественно, что в книге «Разное» один из разделов отведен литературным портретам людей искусства. Целая галерея проходит перед читателем: Короленко, Альбер Марке, Николай Островский, Хмелев, Маяковский, Куприн, Всеволод Иванов, Жан Эффель, Станиславский… Среди тех, кто запомнился автору и вызвал желание написать о нем, почетное место занимают художники. Это и понятно: искусство живописи давно и настойчиво привлекает к себе В. Катаева, а в книге «Разное» высказано на этот счет даже нечто вроде маленькой декларации: «Живопись – родная сестра литературы».

В сборнике В. Катаева есть два раздела, в которых сгруппированы его литературные фельетоны и очерки. Здесь помещены вещи смешные и серьезные. Скажем, написанная в 20-е годы острая пародия на обывателя, отирающегося в литературной среде. Или рассказ о посещении Магнитки в 60-е. Эти миниатюры добавляют немало колорита яркой книге Валентина Катаева.