Новая агрессивная идеология

Мнения авторов статей, опубликованных под рубрикой «Полемика», могут не совпадать с мнением редакции.

Непосредственным толчком к появлению этих заметок послужила деятельность молодежного движения «Идущие вместе», апогеем которой (эти строки пишутся в июле 2002 года) стало возбуждение уголовного дела против писателя Владимира Сорокина. «НТВ», освещавшее громкое событие, предоставило слово литературоведу, продавцу книжной продукции и министру культуры, попросив их высказаться по этому поводу. На взгляд человека, давно следящего за деятельностью названного писателя, комментарии получились невнятными. Книжный продавец ссылался на то, что произведения Владимира Сорокина имеют стабильный спрос и, что особенно важно, покупают их люди интеллектуальные, отнюдь не потребители массового чтива. Этот тезис стал основой для следующего: раз читатели люди интеллектуальные, о какой порнографии может идти речь? С удовольствием оставляю без комментариев. Литературовед подчеркивала изысканную литературную ткань опуса, искренне жалея тех читателей, которые, встречая в тексте изощренные описания сексуальных упражнений Сталина и Хрущева, приходят в некоторое не вполне литературное возбуждение. Вывод из этого тезиса, надо полагать, таков: если читатель по прочтении того или иного текста ощущает в себе всплеск внелитературного возбуждения, этот текст – порнография; остальное – большая и чистая литература. Отсылаю интересующихся к специальной литературе, исполненной примеров того, какими необычными – на взгляд постороннего – могут быть, в этой тонкой области, провоцирующие импульсы. Если эксперту пришло бы в голову руководствоваться такого рода индивидуальными импульсами, ему пришлось бы наложить «вето» на добрую половину того, что не имеет прямой генитальной окраски. К примеру, запретить сцены убийств, врачебных осмотров, танцев и многое другое, что общественное мнение не относит даже к области эротики.

Ни коим образом не присваивая себе функций прокуратуры, пожелавшей разобраться со скандальным литератором, замечу, что на этой стезе – обвинения в распространении порнографии вряд ли приведут к ожидаемому результату.

Во-первых, потому, что, строго говоря, писания Сорокина порнографией скорее всего не являются. Ибо Сорокин не ставит перед собой тех целей, которые преследуют мастера «ягодного» жанра, подобные В. Ерофееву («Московская красавица»). Он не занимается выращиванием «клубнички». Его товар идеологический, и область «ниже пояса» интересует Сорокина постольку, поскольку – будучи превращенной в насыщенную до предела анально-генитальную смесь – «бьет по мозгам». Порнография – не агрессия: в известном смысле ее можно назвать сопереживанием. «Клубничка» обращена к среднему человеко-обывателю (как правило, невысокого интеллекта): сорокинское «сало», пропахшее агрессивной ненавистью, – к начитанному интеллигенту, крепко усвоившему и Булгакова, и Платонова, и Ахматову. В нашей – все еще довольно «начитанной» стране – таких людей много, что позволяет издателям Сорокина и дальше рассчитывать на крупные тиражи.

Однако есть аспект, который эксперты по неизвестной мне причине оставляют без внимания: оскорбление чести и достоинства людей, пребывающих в том мире, откуда заявления не поступают. Будь я родственником персонажей, под собственными именами вплетенных в грязную ткань «Голубого сала», я написала бы соответствующее заявление. Но поскольку родственником не являюсь, мне остается высказать следующее: к некоторым из персонажей я отношусь с глубоким почтением, к другим испытываю противоположные чувства, что, однако, не позволяет мне отказывать последним в том завоевании цивилизации, которое называется «privacy». Есть области жизни живых и умерших, в которые не позволено макать перо никому из потомков-литераторов. Если бы такой иск был Сорокину вменен, я приветствовала бы наложение на автора и его издателей крупного денежного штрафа, исчисляемого не в МРОТ-ах, а сопоставимого с издательскими прибылями. Тюремная камера в этом случае – явный перебор, причем довольно опасный. Эта – предполагаемая по примененной статье – форма пресечения провоцирует всякого рода спекуляции с понятием «свободы слова».

«Сорокинцы» утверждают следующее: «Это что же, дескать, выходит? Снова сажают писателя – а за что? Пусть себе пишет, что думает». С этим нельзя не согласиться. Писательское вдохновение, рождающее героев-говнофагов, – личное дело Сорокина. Общественным оно становится тогда, когда эта продукция начинает тиражироваться, и тут нельзя не задаться вопросом: нарушено или нет действующее законодательство, которое среди прочих гражданских свобод, охраняет честь и достоинство, содержит в себе такие понятия, как оскорбление и клевета.

Теперь, отдав дань обыденным объяснениям, побудившим меня сесть за клавиши, я позволю себе подробнее высказаться о том, почему писания Сорокина вызывают мое неприятие. Но прежде – несколько слов отступления.

Литературный процесс, развившийся на обломках советской империи, с самого начала был глубоко идеологизированным. Игорь Шайтанов, в своей статье «Бытовая история», опубликованной в «Вопросах литературы» (март-апрель 2002 года), подводя некоторые итоги, утверждает, что «новые» литературоведы, на двадцать лет опоздавшие с открытием для себя американского «нового историзма», выдают за откровение то, что кажется весьма спорным для тех их западных коллег, которые не склонны «здравствовать» на каждый чих очередной литературоведческой моды. Это утверждение, весьма строго доказанное, автор статьи обосновывает целым рядом объяснений. Одним из них является интеллектуальный провинциализм, естественный для одной шестой суши, долгое время оторванной от живой «всемирной» жизни. Характерно, однако, что именно люди, «сняв штаны» бегущие за западной модой, обвиняют в провинциализме тех, чьи руки не тянутся к пряжкам собственных ремней. Их обвинения носят столь агрессивный характер, что непредвзятый читатель, не относящий себя к определенному «лагерю», вправе усомниться в том, действительно ли игра идет на литературном поле или же ее целью становится навязывание интеллектуальному сообществу новой агрессивной идеологии, предлагаемой в литературной упаковке. Если допустить последнее, приходится признать, что агрессивная идеология, которую принято называть российским «постмодернизмом», новым призраком бродит по Москве и Петербургу. Призраку удалось ангажировать множество сторонников, но именно этот факт позволяет говорить о нем самом как идеологическом гомункулусе.

Нередко случается так, что художник испытывает потребность в споре с «предшествующей» культурой, самоутверждаясь за счет своей агрессивности по отношению к тому, что принято называть классическим наследием. Художник – своего рода революционер, ниспровергатель устоев. Однако этот тезис не зеркален. Далеко не каждый ниспровергатель, декларирующий о своем разрыве с этическими, моральными и прочими ценностями, – художник. Случай с Геростратом издавна служит иллюстрацией этого утверждения. Его имя действительно осталось в истории, однако вплоть до последних десятилетий XX века общественное сознание все- таки не вставало на Геростратову сторону, несмотря на то, что негативистский пафос был свойствен многим художественным течениям ушедшего столетия. Последовательное обоснование этот пафос получил лишь в последние десятилетия.

Кризис гуманитарного искусства XX века – тема слишком трудная, во всяком случае для статьи, посвященной частному вопросу, однако даже в рамках этих рассуждений нельзя не сказать о нем несколько слов, ибо трудно хранить молчание тогда, когда, отворачиваясь от человека и его духовного мира, культура делает шаг назад, какими бы формальными достижениями это отступление порой ни сопровождалось.

Многие современные доктрины (среди них – «новый историзм» и постмодернизм) утверждают: истории и искусству пришел конец. Что бы ни сотворил или ни разрушил художник, все окажется воспроизведением однажды сказанного и сделанного. Эти доктрины приветствуют наступление эпохи релятивизма, предполагающего множество равноправных подходов к действительности (иначе – «тексту»), в которой нет и не может быть ничего нового. Пытаясь сломать многовековую вертикаль (от Бога – к человеку и обратно), новейшие философия и искусство заменяют его разнообразными горизонтальными «ориентациями» и «возможностями», понуждающими человека ползать по земле. Неудивительно, что в этом физическом положении человеку, полагающему себя художником, начинает казаться, что все может (и должно) быть осмеяно, поругано, разрушено: именно этой участи достойно все, что видят его глаза.

Глазам, отражающим «аршинный» кусок земли, история представляется чем-то далеким и бессмысленным, а значит, достойным единственно того, чтобы с нею порвать. Для маленького существа, каковым является человек постмодернизма, единственный способ порвать с историей – убедить себя и других в том, что ее необходимо «аннигилировать». В основе же лежит бессилие – невозможность защитить себя от того, что не вмещается «постмодернистским» сознанием: история, кто бы и откуда на нее ни глядел, – это путь божественного Разума. Никакие заклинания, подобные понятию «эпистемологического разрыва», которые бытуют в постмодернизме, от этого «ужаса» не спасают.

Инстинктивно чувствуя отвращение к Разуму, постмодернизм поднимает на щит его противоположность. Одним из утверждений, на которых стоит постмодернистская идеология, является следующее: в основе литературного произведения должно лежать безумие. Ибо Безумие и есть Свобода. Вслед за Фуко о неизбежности безумия писали Ж. Делез, Ж. Лакан и др. Следующий шаг представляется и логичным, и естественным: основным предметом интереса становится психопатология.

Жан Лакан выдвинул идею текстуализации бессознательного, которое традиционно связывается со сновидением. «Сон уже есть текст». Сон выше реальности в той же мере, в какой иррациональное выше сознательного. Изображение снов, широко используемое в искусстве XX века, открыло воистину безграничные возможности для демонстрации патологического, эротического, разного рода «фантазмов», о которых не принято говорить при дневном свете.

Полагаясь на безумие, постмодернизм парадоксальным образом утверждает, что именно отрицание «высших» категорий ведет к деидеологизации искусства. Для человека, заставшего тоталитарные идеологии XX века, сама по себе цель (деидеологизация) кажется соблазнительной. Вместо идеологии нам предлагается понятие «игры», не столько почерпнутое, сколько узурпированное у немецких писателей и мыслителей (от Шиллера до Ницше и Германа Гесса). Нас хотят уверить в том, что все, создаваемое художником, осознается им самим, а следовательно, должно осознаваться другими, как игра или провокация. Ясно, что такой подход есть «вольное» переложение мыслей создателя «Игры стеклянных бус», сочинившего гимн великому и вечному сочетанию Духовной Иерархии (выстроенной и держащейся «на плечах» всех – казалось бы, ушедших в небытие – поколений) и свободы личности, которой дано воплотиться единственный раз в одной человеческой жизни.

Передергивая – в своих интересах – понятие «игры», постмодернизм не выполняет обещания: к освобождению доверчивого читателя от идеологии он не приводит. Выросший на развалинах попираемых идеологий, постмодернизм навязывает читателю самого себя, причем делает это таким воинственным образом, что становится не чем иным, как новой агрессивной идеологией, перенявшей все родовые признаки своих предшественниц. «Паясничают гомункулусы…», и новый встает в их хоровод ¹.

Может показаться, что постмодернистское брожение в умах, порождающее разного рода «игры», – состояние довольно невинное, во всяком случае, локальное. Это не совсем так. Игра словами не всегда безопасна, особенно в России, весьма восприимчивой к разного рода «передовым учениям». То, что на Западе остается в рамках научно-философского «дискурса», является модой или поветрием, может стать в наших краях клокочущим вулканом. Возникший как течение экономической мысли, марксизм, как известно, исполнил в России роковую и губительную роль. «Европа шла культурою огня, а мы в себе несем культуру взрыва», – заметил по этому поводу Максимилиан Волошин.

Агрессивный характер постмодернизма, по сути, объясняется деструктивными тенденциями, заложенными в его идеологической основе. Теми тенденциями, которые – пройдя через прошедший век – значительно расширили поле своих боевых действий. Авангард утверждал себя в борьбе с традиционными искусствами, постмодернизм замахивается на все традиционные представления, прежде всего – нравственные. Не осознавая необходимости перегородок, которые созданы цивилизацией, отделившей в ходе своего развития «верх» от «низа», «высокое» от «низкого», сферу разума и морали от анально-генитальной, он пытается эти перегородки разрушить. Цель – попытка принудить личность к осознанию самой себя лишь в телесной функции: нормальный взгляд существа, ползущего, не поднимая глаз с земли. Герои Сорокина, поедающие собственные экскременты, легко вписываются в эту картинку.

Будучи прямым наследником «прошедших» идеологий, Сорокин перенял у них энергичный характер письма – наступательный, как сказали бы в недавнем прошлом. Идеология должна быть воинствующей – нехитрый ленинский тезис, глубоко въевшийся в подкорку Хомо советикуса и унавоженный новейшей постмодернистской фразеологией, стремительно дает буйные всходы. Эти всходы, однако, весьма похожи на траву, зеленеющую лишь до первых морозов. Авторы же и потребители этой «травы» агрессивно убеждают нас в том, что взращивают вековые дубы. Или уже взрастили: журнал «Новая русская книга» уже объявил «Голубое сало» лучшим произведением русской культуры послевоенной эпохи.

«Трава-вековуха» шумит воистину по-большевистски. Громить, так уж громить до конца. Неважно, о чем идет речь, будь то поколение шестидесятников, боготворимая интеллигенцией Анна Ахматова с Иосифом Бродским, Белла Ахмадулина с Евтушенко и Вознесенским, Булгаков с Платоновым – все под задорно-агрессивным пером превращается в предмет осмеяния и глумления. «Вот, дескать, смотрите, каковы они, ваши кумиры!» А мы молчим и смотрим.

Но даже молчащие и смотрящие не могут не заметить того, с какой стремительностью «новые» идеи овладевают умами, превращаясь, по известной формуле, в то, во что превращается любая идея, брошенная в массы. Однако и самому молчаливому известно следующее: для того чтобы идея овладела умами, необходимо, чтобы эти умы были соответствующим образом подготовлены. То есть умы, к которым обращается идеология, должны пребывать в определенном состоянии, и об этом хотелось бы поговорить подробнее.

* * *

Нам представляется, что культурный шовинизм «новых» литературных критиков имеет, – впрочем, как и в случае с любым другим шовинизмом, – вполне объективное объяснение. Истоки его следует искать в той же массовой разблокировке подсознания, некоторые «литературные» последствия которого еще в 1994 году описаны М. Золотоносовьм в статье «Русоблудие», имеющей подзаголовок «Заметки о русском «ОНО». Антисемитизм как психоаналитический феномен». Имея дело с одиозным материалом, автор констатирует, что в постсоветской России произошел выплеск «дословесной подсознательной мути, коллективный психоаналитический сеанс, заставляющий обнародовать душевные миазмы» ## Золотоносов М. Русоблудие.

1. Здесь, вспомнив о гомункулусах, я позволю себе небольшое отступление с той единственной целью, чтобы читатель, взявший на себя труд ознакомиться с моими соображениями, не счел меня одной из «идущих вместе». «Великая» советская идеология породила не одну, а много мышей. Однако мышь «идущих вместе» кажется мне столь мелкой и горбатенькой, что на нее не хочется даже ставить мышеловку. Единственное, что «идущим» удалось вполне – это втянуть всех нас в дискуссию, построенную по-«ихнему», то есть идеологическому принципу: кто не с нами, тот против нас. Сознательно отмежевываясь от этого принципа, популярного в людоедские времена, я отказываюсь принимать на свой счет обвинение в том, что, называя постмодернизм новой агрессивной идеологией, объективно лью воду на мельницу «идущих». Я не плаваю по рекам, где вертятся такие мельницы. [↩]