По острию ножа. Беседу вела Е. Калашникова

Евгений Солонович – выдающийся переводчик с итальянского языка. В его переводах выходили книги избранных стихотворений Данте, Петрарки, Монтале. Переводил итальянских поэтов эпохи Возрождения, XVII, XVIII. XIX и XX веков. В 2000 году вышло его избранное – «Итальянская поэзия в переводах Евгения Солоновича». Лауреат Государственной премии Италии (1996).

– Евгений Михайлович, ваши родители были связаны с литературой?

– Нет. Папа был военный врач, мама – домохозяйка, мачеха – учительница младших классов.

– Где вы учились?

– Отец долго служил в Крыму. Я родился в Симферополе, но вскоре отца перевели в Евпаторию. Если бы не эвакуация во время воины в Сибирь, можно было бы сказать, что в Евпатории я жил безвыездно до окончания школы. Потом приехал в Москву и поступил в Институт иностранных языков, который теперь громко называется Лингвистический университет. С тех пор живу в Москве.

– Почему вы выбрали именно итальянский?

– Я ехал поступать на испанское отделение переводческого факультета. Но когда пришел в приемную комиссию Иняза подавать документы, узнал, что на факультете есть итальянское отделение, и 1 сентября 1951 года, мучительно артикулируя, уже повторял за преподавательницей фонетики отдельные звуки итальянской речи.

Мой выбор определила любовь к итальянской музыке, к знаменитым ариям из итальянских опер, к неаполитанским песням, которые наряду с русской оперной классикой, с песнями советских композиторов и русскими народными песнями в 40-50-е годы служили власти оружием в борьбе с «чуждым» советскому человеку джазом и потому часто транслировались по радио.

– Что значила итальянская культура – в частности, неореализм в кинематографе – для вашего поколения в юности?

– Благодаря «важнейшему из всех искусств» в свою еще доинститутскую бытность я не только услышал, но и увидел великого итальянского тенора Беньямино Джильи (картины с его участием были немецкие и предварялись титрами: «Этот фильм взят в качестве трофея…»), а чуть позже советский прокат подарил мне «Под небом Сицилии» (до сих пор помню чудесный вальс оттуда), «Нет мира под оливами», «Похитителей велосипедов», «Рим, 11 часов», «Два гроша надежды». Итальянское неореалистическое кино ворвалось в нашу нелегкую жизнь праздником еще и потому, что с неведомым тогдашнему отечественному кинематографу правдоподобием рассказало о трудной по-другому жизни красивых, честных и мужественных людей, говорящих у себя дома по-итальянски, а в наших кинотеатрах заговоривших по- русски. Эти фильмы я смотрел не как рядовой зритель, а с чувством причастности к стране, где их снимали. С таким же чувством я прочел в 1958 году итальянские зарисовки Виктора Платоновича Некрасова, опубликованные в «Новом мире», и в том же году познакомился в Киеве с их автором, который спустя много лет, уже Гонимый и «невыездной», подарит мне свою фотографию с надписью: «Хочу с тобой в Италию».

– А ваше знакомство с современной итальянской литературой началось тогда же?

– О литературе той Италии, которая пришла ко мне с героями Росселлини, Де Сики, Де Сантиса, Висконти, Джерми, я тогда почти ничего не знал (говорю не о классике, а о литературе XX века). Стихи современных поэтов переписывал в «Разинке» – так называли тогдашние читатели Библиотеку иностранной литературы, которая помещалась раньше на улице Разина, – из прогрессивных журналов и газет (другие периодические издания Запада простым смертным в нашей стране были недоступны). И когда мне подарили тоненький сборничек Иньяцио Буттитты «Хлеб называется хлебом» на сицилийском диалекте с параллельным текстом перевода на итальянский, сделанного аж самим Сальваторе Квазимодо, будущим Нобелевским лауреатом, я перевел несколько стихотворений оттуда, чего бы не смог сделать без итальянской версии. К тому времени у меня уже был один знакомый сицилиец – он приезжал в Советский Союз в составе профсоюзной делегации, а я с этой делегацией работал переводчиком. И вот этот знакомый, вернувшись домой, рассказал Буттитте обо мне, Буттитта прислал мне письмо с адресом Леонида Николаевича Мартынова и велел к Мартынову идти.

– Интересно, как у сицилийского поэта мог оказаться адрес Мартынова?

– Дело в том, что немногим ранее Леонид Николаевич с Твардовским и Прокофьевым побывал на Сицилии, где встречался с Буттиттой и, по-видимому, ему понравился (это было в 1957 году, когда большая группа советских поэтов выезжала в Италию для участия в дискуссии о путях развития поэзии). Так я познакомился с Мартыновым, и когда участники итальянской поездки давали в ЦДЛ пресс-конференцию (вел ее Сурков, а кому из других членов делегации он давал слово – не помню), Леонид Николаевич, заранее, разумеется, меня предупредив о таком повороте событий, попросил Суркова разрешить мне прочитать одно стихотворение Буттитты в моем переводе. Сурков разрешил, и с тех пор мне ни разу не приходилось выступать перед таким поэтическим ареопагом: рядом с Мартыновым и Сурковым сидели Заболоцкий, Инбер, Исаковский, Слуцкий (из недавнего «десанта» в Италию отсутствовали только Твардовский, Бажан, Прокофьев и, кажется, Сергей Васильевич Смирнов, – называя имя-отчество последнего, хочу напомнить читателям этого интервью, что в то время был в нашей литературе еще один Смирнов, Сергей Сергеевич, будущий автор «Брестской крепости»).

– Тогда-то вы и познакомились с Заболоцким? Вы ведь его знали?

– Один совсем короткий разговор не может считаться знакомством. Впрочем, в данном случае правильнее говорить не о разговоре, а о нескольких добрых словах, которые я услышал от Заболоцкого после пресс-конференции, оказавшейся для меня исторической.

Еще до знакомства с Мартыновым и до этой пресс- конференции я показал свои переводы современных итальянских поэтов консультанту Иностранной комиссии Союза писателей Георгию Самсоновичу Брейтбурду, уже готовившему почву для ответного визита итальянских поэтов, который должен был состояться через год. К приезду итальянцев решено было издать небольшую антологию современной итальянской поэзии в переводах, главным образом участников недавней поездки в Италию. Брейтбурд сразу сказал, что я. могу рассчитывать лишь на самое скромное участие в антологии, а потому некоторые мои переводы он отдаст в качестве подстрочников кому-нибудь из поэтов, ездивших в Италию. Артачиться я не стал, и сделка состоялась. Что-то из моих переводов попало к Заболоцкому, что-то к Исаковскому. Нужно отдать должное Георгию Самсоновичу Брейтбурду, выбравшему для первого из них стихи Умберто Сабы, во многом созвучного позднему Заболоцкому, близкого ему глубинной традиционностью поэтики. Через несколько дней Брейтбурд попросил меня сделать для Заболоцкого подстрочник нескольких других стихотворений Сабы: использовать чужие переводы в качестве подстрочников Заболоцкий отказался (после упомянутой пресс-конференции он подошел ко мне, чтобы поблагодарить за теперь уже специально сделанные подстрочники и похвалить – не знаю, насколько искренно, – мои собственные переводы). Подстрочники я делал впервые в жизни, не очень хорошо понимая специфику этого подсобного литературного жанра, но, наверно, не слишком с ними напортачил, если они помогли Заболоцкому подобрать ключ к только кажущемуся простым поэтом Сабе, а «Три улицы» перевести так, что они до сих пор остаются лучшим русским переводом из этого поэта. Прошло столько лет, а я и сегодня наизусть помню и при случае с удовольствием читаю по памяти большие куски из этого перевода. Вот и вам, если позволите, прочту несколько строк. Хотите?

Только встанет день на горизонте —

Сколько в нем я скорби узнаю!

Есть в Триесте улица дель Монте

С синагогой на одном краю

И с высоким монастырским зданьем

На другом. Меж ними лишь дома

Да часовня. Если же мы взглянем,

Обернувшись с этого холма, —

Мы увидим черный блеск природы,

Море с пароходами, и мыс,

И навесы рынка, и проходы,

И народ, снующий вверх и вниз.

– А вы никогда не переводили по подстрочнику?

– Было дело. Я бы даже сказал «был грех», если бы не разделял для себя эти особого свойства переводы на два этапа. О первом мне и вспоминать не хочется – настолько бесцветным самому представляется сегодня то, что когда-то, на третьем десятке жизни, я перевел (?) из некой странной смеси, что именовалась языками народов СССР. К счастью, таких случаев было не очень много и, главное, мои жертвы занимали весьма скромное место в своих литературах. Отличие второго этапа от первого прежде всего в том, что предложение о переводе делалось мне с учетом моего опыта переводчика итальянской поэзии – так, во всяком случае, мне хочется думать, исключая возможность других побудительных причин (ну хотя бы самой банальной: дескать, он переводил Данте и Петрарку, а теперь меня переводит или предложенных мной авторов). С этим вторым этапом связаны, в частности, переводы двух западноармянских поэтов – Даниэла Варужана и Ваана Текеяна, переводы из испанского поэта Рафаэля Альберти и переводы Кавафиса. О работе над Альберти и Кавафисе особый разговор. У Альберти есть поэтический цикл о Риме, состоящий из десяти сонетов и вступительного стихотворения к ним. Цикл посвящен Джузеппе Джоакино Белли и во многом стилизован под его знаменитые римские сонеты – как бы развивая эпиграфы из них, которые испанский поэт любовно подобрал для каждого своего сонета. И то, что в переводчики этого цикла был выбран я, объяснялось просто: Белли принадлежал к кругу поэтов; которых я переводил.

И вот передо мной лежит подстрочник и оригинал. К тому же в оригинале с помощью подстрочника я могу разобраться, ведь это испанский язык, родственный итальянскому. Начинаю переводить – не получается. И тут я понимаю, что мне мешает. Мешает отсутствие возможности взвесить каждое слово оригинала, уточнить его значение по словарю (и не по одному!), а такую возможность может дать лишь текст на языке, который хорошо знаешь. Предвижу, что, прочитав такое, кто-то обязательно скажет: «С жиру бесится». Ну и пусть скажет! Существует немало блестящих переводов поэзии, сделанных по подстрочнику, – тот же Саба в переводе Заболоцкого, не говоря уже о его «Витязе в тигровой шкуре» и переводах других произведений грузинской поэзии. Меня же подстрочник деморализует, внушает мне робость, давит на меня, ограничивает, как ни странно, простор для маневра. Этого не должно быть, но это есть, ничего не поделаешь. И это не достоинство, а недостаток – мой собственный, индивидуальный, спору нет.

Как быть? Решаю попросить кого-нибудь из итальянских друзей прислать мне перевод цикла Альберти на итальянский, и полученный перевод – небольшая книжка с параллельным текстом оригинала – оказывается прекрасным. Теперь я спокоен, уверен в себе, теперь передо мной стихи Альберти в трехкратном увеличении: оригинал плюс подстрочник плюс итальянский перевод, гарантией качества которого служит имя его автора – поэта и испаниста Витторио Бодини.

И над стихами Кавафиса я работал, вооружившись – в дополнение к подстрочнику – итальянским переводом, только увеличение в данном случае было не трехкратное, а двухкратное: разобраться в новогреческом мне не под силу.

– Что считаете своим первым серьезным переводом?

– Смотря как понимать в вашем вопросе слово «серьезный»… Если вы имеете в виду первого серьезного автора, тогда это поэт XIX века Джузуэ Кардуччи, несколько стихотворений которого мне посоветовала перевести институтская преподавательница итальянской литературы Нина Генриховна Елина, живущая сейчас в Израиле. Стихи я переписывал у нее дома – книг «навынос» Нина Генриховна студентам не давала, а дорогу в Библиотеку иностранной литературы я открыл для себя позже.

Это были одни из первых моих опубликованных стихотворных переводов, которые я считаю самой большой своей неудачей и которых настолько стыжусь, что, попади мне в руки весь тираж книги, куда они вошли, я со сладострастием садиста уничтожил бы его. Никогда не перепечатываю эти переводы.

Если же слово «серьезный» понимать как «удачный, успешный», то я бы назвал стихи нескольких далматинцев в госли-товском сборнике 1959 года «Поэты Далмации эпохи Возрождения» (в далматинской поэзии XV и XVI веков итальянский язык прекрасно уживался с сербохорватским).

– Кто ваши любимые авторы?

– Любимых авторов у меня много. Это и классики, и поэты XX века, некоторые из них перешли в нынешний век. Из старых авторов одно время я очень любил Петрарку, потом список любимых возглавил Ариосто. Сейчас Ариосто делит пальму первенства с Джузеппе Джоакино Белли, поэтом XIX века, получившим высокую оценку знакомого с ним лично Гоголя.

Если говорить о XX веке, то это, бесспорно, Нобелевский лауреат Эудженио Монтале, Джузеппе Унгаретти и поэты следующих за ними поколений – прежде всего Марио Луци, Джордже Капрони, Джованни Джудичи.

– Помогает ли вам в ваших переводах непосредственное погружение в те места, где поэт писал, живой контакт с его географическим контекстом?