Ностальгия по настоящему (Заметки о поэтике А. Вознесенского)

Перечитав после выхода в свет «Витражных дел мастера» практически все, что было написано о Вознесенском, в том числе и мной, я не без удивления обнаружила, что у нас почему-то не хватало ни времени, ни терпения испытать его стих и на глубину, и на прочность самым элементарным и самым надежным способом – способом пристального прочтения одного-единственного произведения. Удивившись и обрадовавшись тем возможностям, какие предоставляет этот старый «сюжет», я занялась поисками подходящего стихотворения. Это оказалось не таким простым, как представлялось. Одни стихи были слишком «знамениты» и потому «замызганы и затасканы», другие не обладали необходимым количеством связей и сцеплений с соседями по книге, третьи слишком длинны, четвертые, наоборот, коротки и т. д. и т. д. В конце концов я остановилась на стихотворении «Вслепую». Чтобы не затруднять читателя поисками текста, привожу его в полном объеме.

По пояс сне´га,

по сердце снега,

по шею снега,

вперегонки,

ни человека –

летят машины, как страшные снежки!

Машин от снега не очищают.

Сугроб сугроба просит прикурить.

Прохожий – Макбет. Чревовещая,

холмы за ним гонятся во всю прыть.

Пирог с капустой. Сугроб с девицей.

Та с карапузом – и все визжат.

Дрожат антенки, как зад со шприцем.

Слепые шпарят, как ясновидцы, –

жалко маленьких сугробят!

Сугроб с прицепом – как баба снежная,

Слепцы поют в церкви – снега´, снега´…

Я не расшибся, но в гипсе свежем,

как травматологическая нога.

Негр на бампер налег, как пахари.

Сугроб качается. «Вив ламур!»

А ты в «фольксвагене», как клюква в сахаре,

куда катишься – глаза зажмурь!

Ау, подснежник в сугробе грозном,

колдунья женского ремесла,

ты зажигалку системы «Ронсон»

к шнуру бикфордову поднесла…

Слепые справа, слепые слева,

зрячему не выжить ни черта.

Непостижимая валит с неба

великолепная слепота!

Да хранит нас

и в глаза лепится

в слепое время, в слепой поход,

слепота надежд,

слепота детств,

слепота лепета

и миллионы иных слепот!

Летите слепо, любите слепо,

и пусть я что-то не так спел,

и если за что-то накажет небо –

что был от любви

недостаточно слеп.

Андрей Вознесенский как-то уподобил свой стих… кочану капусты – «со множеством листьев, оболочек, смыслов». «…Сначала все понимают первый слой… половина – следующий венец листьев… Суть, кочерыжку (скрымтымным) порой понимают лишь на расстоянии». Что же, не будем торопиться добраться до «кочерыжки»… Начнем с самого поверхностного «венца листьев» – попробуем сравнить сделанный Вознесенским «эскиз» городского снегопада со знаменитым снежным «этюдом» Б. Пастернака – художника, которого он во всех своих автобиографиях и интервью неизменно называет среди Главных Учителей. И не для того сравнить, чтобы выяснить – в какой традиции работает Вознесенский, и даже не для того, чтобы определить меру влияния «учителя» на «ученика». Меня интересует, прежде всего «разница в выделке вещи», которая, по слову Маяковского, «делает разницу между поэтами», а главное, характер той связи, той «братской переклички» («поверх барьеров» – на уровне: поэт – поэт,«чтоб было с кем пасоваться, аукаться через степь»), без которой немыслима жизнь в стихе и жизнь стиха. Стихотворение Б. Пастернака я также привожу полностью:

Снег идет, снег идет.

К белым звездочкам в буране

Тянутся цветы герани

За оконный переплет.

Снег идет, и всё в смятеньи,

Всё пускается в полет, –

Черной лестницы ступени,

Перекрестка поворот.

Снег идет, снег идет,

Словно падают не хлопья,

А в заплатанном салопе

Сходит наземь небосвод.

Словно с видом чудака,

С верхней лестничной площадки,

Крадучись, играя в прятки,

Сходит небо с чердака.

Потому что жизнь не ждет.

Не оглянешься – и святки.

Только промежуток краткий,

Смотришь, там и новый год.

Снег идет, густой-густой.

В ногу, с ним, стопами теми,

В том же темпе, с ленью той

Или с той же быстротой,

Может быть, проходит время?

Может быть, за годом год

Следуют, как снег идет,

Или как слова в поэме?

Снег идет, снег идет,

Снег идет, и всё в смятенья:

Убеленный пешеход,

Удивленные растенья,

Перекрестка поворот.

Если взглянуть на эти два снежных пейзажа из стирающего подробности далека, непременно бросится в глаза общность цветового решения: много-много белого, резкий черный акцент («черной лестницы ступени» – «негр на бампер налег») и крохотное пунцовое пятнышко («цветы герани» – «а ты… как клюква в сахаре»). Но если подойти поближе и рассмотреть в упор (пока только две зарисовки с натуры, с оглядки на которые начнется строительство «целого мира, целого города в снегу», – Пастернак, «После вьюги»), обнаружится, что Вознесенского не устраивает выбранная Пастернаком «строительная площадка», да и способ строительства тоже, что ему неинтересен этот «переулочный», в одиночку, почти на безлюдье переживаемый снегопад и что он выносит свой «мольбертик»на битком забитую машинами улицу. На тот самый перекресток, что в стихах Пастернака служит словно бы пограничной чертой: до поворота – его мир, обжитой, домашний, уютный, свой; за перекрестком – чужой, непонятный, преображению не подлежащий.

Впрочем, и для Вознесенского мир перекрестка не совсем свой, во всяком случае, вовсе не тот мир, где бы он мог чувствовать себя защищенным. Обратите внимание на две последние строчки четвертой строфы: «Я не расшибся, но в гипсе свежем, как травматологическая нога». На этот раз не расшибся… Но что будет при следующем снежном налете? При следующем столкновении «стихии» и «цивилизации»? Однако дело-то в том, что совсем о своем, равно как и совсем очужом, Вознесенский писать не может, не любит… Для того чтобы привести себя в состояние вдохновения, которое, по Пушкину, есть наилучшее расположение души к приятию жизненных впечатлений, ему необходим момент дисгармонии или, как он сам выразился в «Исповеди», «нота разлада», что для Пастернака исключается начисто. Пастернаковская вселенная устроена так ладно, что даже смерть здесь не разрушает, а создает:

«Ты держишь меня, как изделье,

И прячешь, как перстень, в футляр».

Поэтому и снег для Пастернака – гармонических дел мастер; после его вмешательства в ход земных дел на земле устанавливается высший (эстетический) порядок:

Лед реки, переезд и платформа,

Лес, и рельсы, и насыпь, и ров

Отлились в безупречные формы

Без неровностей и без углов.

(«После вьюги»)

Но это – уже готовое «изделье». В разбираемом же стихотворении мы видим снегопад за работой, когда он лепит город в снегу, и не просто город, а «по всем приметам» – Москву, и такую, какой она была полвека назад, во времена детства поэта, – с пунцовыми геранями, заплатанными салопами, святочными переодеваниями и суматохой.

Обратите внимание: пять строф восьмистрофника Пастернак начинает сообщением о том, что снег все еще идет. В каждом сообщении есть какая-то новая информация: «Снег идет, снег идет», «Снег идет, и всё в смятеньи», «Снег идет, снег идет, словно падают не хлопья», «Снег идет, густой-густой», «Снег идет, снег идет, снег идет, и всё в смятеньи», – но столь незначительная, что не нарушает завораживающего однообразия. И такие в этом однообразном «снегопадении» власть и чара, что уносят с собой, запуская в полет, все, даже «удивленные растенья», даже «черной лестницы ступени». Завороженные, сорванные, унесенные снегом, мы и не замечаем, как вполне реальное движение – перемещение в пространстве – утрачивает свою пространственность и снегопад становится образом чистого времени: некими снежными, по аналогии с песочными или солнечными, часами, механизм которых заведен там, откуда «сходит наземь небосвод». И убеленный пешеход, и удивленные растенья, и слова в поэме – все стараются не сбиться с заданного темпа, в точности воспроизвести даже характер его «походки» («крадучись, играя в прятки»).

Ни этих сложных отношений со временем, ни этих тонко-музыкальных переходов из настоящего в прошлое и далее – в вечность в стихотворении Вознесенского мы не найдем. Его снегопад строит и рушит сегодня, здесь, сейчас. Поэтому и измеритель времени вроде бы не нужен… Зачем? Если даже длительность снегопада можно измерить в… единицах объема – по толщине снежного наста: «по пояс сн´га, по сердце снега, по шею снега»! Более того, и это особенно ощутимо в сравнении со стихотворением Пастернака, где все движется, струится, течет, как в музыкальной пьесе, в мире Вознесенского движение как бы остановлено в момент предельного напряжения, переведено в зрительный ряд – разложено на «кадры», а затем соединено способом «монтажа». (Кадр первый: машины, похожие на страшные снежки; кадр второй: гоняющиеся друг за другом сугробы; кадр третий: сугроб разрезают, как пирог с капустой, и т. д. и т. д.)

В стихах Пастернака по мере развертывания сюжета происходит ослабление картинности за счет усилений мелодических и ритмических элементов, и это мотивировано – снег настолько «густой», что ничего не остается, кроме как спать с открытыми глазами. Но, «ослепив нас», отняв у нас внешнее зрение, Пастернак обострил наш слух, чтобы услышали, как шагает время…

А у Вознесенского? Сердце жаждет, алчет слепоты – «слепоты надежд, слепоты детств, слепоты лепета» (всего этого вдосталь у Пастернака!), – но тщетно! Даже любовь не может ослепить его: «и если за что-то накажет небо – что был от любви недостаточно слеп». Зрячий среди слепых («слепые справа, слепые слева»), он понимает: «зрячему не выжить ни черта», – и все равно не может позволить себе обмануться и обманываться… Потому и смотрит почти все время на землю, а не туда, откуда «валит… великолепная слепота», словно боится – а вдруг «залепит снегом взор» – «жадный взор василиска», который ему не менее необходим, чем необходимо Пастернаку его умение спать с открытыми глазами!..

Да, мы завалены «непостижимой слепотой» – по пояс, по сердце и даже по шею, но резкость видения остается неизменной на всем протяжении сеанса снегопада. Все в фокусе: и антенки, «дрожащие, как зад со шприцем», и фирменный знак машины, и даже марка зажигалки, которую сидящая в машине женщина подносит к сигаретке («ты зажигалку системы «Ронсон» к шнуру бикфордову поднесла…»).

Словом, если у Пастернака снег – «утайщик», идущий «из скрытности и для отвода глаз», то у Вознесенского – разоблачитель: не сглаживает углы, а, наоборот, обозначает, подчеркивая контрасты и выявляя «изъяны формы», то есть не гармонизирует жизнь посредством искусства, но обнажает ее дисгармоничность. Вот уж воистину глаз с сердцем не в ладу! Ведь для того, чтобы развесить все эти игрушки на классической снежной елке, нужно иметь не просто приметливый и памятливый, но еще и независимый, не подчиняющийся жаждущему слепоты сердцу глаз! Не глаз, а недремлющее око!

Однако эти проработанные со слайдовой резкостью детали не только усиливают звучание «ноты разлада», но и создают «эффект доподлинности», внося в литературный, почти академический сюжет грубость живой жизни – не обработанной, не прошедшей через тот эстетический фильтр, что, очищая материал от прозаических примесей, резко снижает в «словесной руде» процент НАСТОЯЩЕГО…

Перепроверьте этот вывод на более широком материале – и убедитесь, что он достаточно основателен, во всяком случае, на уровне первого «венца листьев» или «первого скола». Да, время – самая страстная зависимость Андрея Вознесенского, вне времени он ничто, во времени – почти само Время:

Что-то в нас смениться хочет?

Мы, как Время, настаем.

«Пес твой, Эпоха, я…» – из всех автопортретов Вознесенского этот, где он запечатлен в обнимку со временем, по общему мнению, – самый похожий. Когда-то Вознесенский даже пошутил над своей «сейчасностью»:

Продай меня, Марше О Пюс,

архаичным становлюсь:

устарел, как Робот-6,

когда Робот-8 есть.

Но это на публику, про себя он знает твердо: его отношения со временем по имени Сейчас таковы, что он всегда успеет сменить кожу и оказаться Роботом-Последним. Об этом и его программные, открывающие сборник «Витражных дел мастер», стихи – «Ностальгия по настоящему»:

Я не знаю, как остальные,

но я чувствую жесточайшую

не по прошлому ностальгию –

ностальгию по настоящему…

Что прошло, то прошло. К лучшему.

Но прикусываю как тайну

ностальгию по настоящему,

что настанет…

Представляю, какое облегчение доставили эти стихи тем, кто в «собачьей» преданности Вознесенского настоящему ищет доказательство его ненастоящности! Наконец-то с поличным пойман! Наконец-то «загадка разрешилась»! Не стихи, а наглядная иллюстрация к широкоизвестному, в «Новом мире» обнародованному, предостережению М. Бахтина: