«Никуда не годится, но мне очень нравится». Поэтика дневниковой прозы К. Чуковского

Mатушка-филология…

O. Мандельштам

В 1908 году, на заре писательской деятельности Чуковского, Дмитрий Философов, не отказывая начинающему критику в таланте, распек его за отсутствие серьезных взглядов: «Современная <…> критика (один из ее самых ярких представителей — г. Чуковский) потому <…> бесплодна, что у нее нет никакого миросозерцания» [Философов 1908].

Статья Философова была первой ласточкой. После революции на Чуковского набросились официозные советские критики, причем обвинения выдвигались похожие: безыдейность.

Есть ирония в том, что порицаемый за пустопорожность Чуковский вошел в филологию в 1901 году статьей-манифестом о содержании и назначении искусства. Юный Чуковский утверждал, что цель и смысл у искусства, конечно же, есть, но оговаривался, что художник их не всегда осознает. В своей первой работе Чуковский нащупывал мысль, которую потом развивал и углублял всю жизнь: писатель, поглощенный поисками художественного совершенства, может не отдавать себе полного отчета в собственных взглядах. Но эти взгляды будут высказаны помимо его воли — их выдаст «пристрастие к тем или иным эпитетам, тропам, фигурам, ритмам, словам» (выделено Чуковским. — Т. Г.) [Чуковский 2008: 446]. Следовательно, путь к постижению идей и взглядов автора — внимание к художественному своеобразию его творений.

В настоящей работе делается попытка применить подход Чуковского к прочтению его собственных текстов — оттолкнувшись от анализа слога писателя, охарактеризовать его мировоззрение. В качестве материала для разбора взяты дневниковые записи Чуковского, а также отдельные критические статьи.

Морфофонетика, синтаксис, словарь, тональность

Первое, что замечаешь, читая дневник Чуковского, — это описательность, живописность. У Чуковского самый звук, самая грамматическая форма слова сообщают тексту пластичность:

Твардовский располнелый, с очень ладными, уверенными движениями, в полной поре прекрасной зрелости [Чуковский 2003: II, 367]¹.

«Располнелый», «с ладными», «в полной». Переливающие­ся сонанты [л] и [н] рисуют физический облик Твардовского — пухловатые щеки, тонкие мягкие волосы.

Замятин читал какую-то витиеватую, саморекламную и скучноватую хрию (I, 264).

Растянутость эпитетов, их морфoфонетика с монотонной (как зевок) инструментовкой гласных на [а], [у], [ю] передают впечатление от нудной, многословной, вычурной писанины.

Словарь у Чуковского гигантский, синтаксис бесконечно гибкий. Он пишет, как музыкант-виртуоз играет, — во всех регистрах, по всей клавиатуре, всеми десятью пальцами:

А ведь я когда-то красил <пасхальные яйца> и получал за это 1 ½ р. Возьмешь яйцо, выпустишь из него белок и желток, чтобы краска лучше приставала, и пишешь акварелькой (I, 73–74).

«Выпустишь желток»… «пишешь акварелькой»… До чего хорошо!

Запись о литераторе: «…а Евг.-Максимов только списывал чужое всю жизнь. Повытчик» (I, 506).

Сын Чуковского, Николай Корнеевич, — новоиспеченный жених. В дневнике появляется запись о матери невесты:

Вчера Мария Николаевна со смехом говорила: «Бедный Коля, он так измучился» — и это меня покоробило. Обычное бабье торжество: самодовольство лингама. Мы кого хочешь измучим (I, 314).

«Повытчик» — еще ладно. Но «лингам»? Этот дневник читаешь со словарем.

Чуковский торопится записывать по свежим следам событий, наитий, впечатлений. Словарь и синтаксис дневниковых заметок передают строй разговорной речи — с ее спонтанностью, непосредственностью, сленгом:

Я хотел бы написать статью «Концы у Диккенса», взять все концы его романов — и укатать биологическую, социологическую и эстетическую их ценность! (I, 241)

Вчера была луна — и у И<льи> Е<фимовича Репина> затевают Народный Дом — урра! — пили — я предложил вечер сатириконцев — урра! (I, 44)

Запись о репинском портрете Шаляпина: «Очень мажорная, страстная, колоссальная вещь. Я так и крикнул: А!» (I, 72).

Запись, сделанная в доме отдыха: «Интересно узнать, здесь ли Солдатовы? // Солдатовы здесь!!!» (II, 453).

Интонации по-юношески (чуть ли не по-детски) непринужденные, экспансивные. Между тем последняя запись сделана 83-летним человеком.

Эпитеты. Гиперболы. Детали

Эпитетов в дневнике вдоволь, в избытке. Чуковский любит их собирать в длиннейшие, протяженные гирлянды.

Запись о В. Короленко: «Осторожный, умеренный, благожелательный, глуховатый» (I, 49).

Запись о художнике Я. Ционглинском: «Был на выставке Ционглинского: черно, тускло, недоделано, жидко, трепанно, «приблизительно»» (I, 70).

Бывает так: описание закончено, точка поставлена, но, по зрелом размышлении, Чуковский добавляет еще два-три эпитета — а то и с полдюжины.

Заведующий петроградским отделением Госиздата: «Тов. Ионов: маленький, бездарный, молниеносный, как холера, крикливый, грубый» (I, 107).

Чехонин:

…очаровательно добрый, простой и простодушный человек, прекрасный, надежный товарищ <…> гармоничный, спокойный, вполне петербургский человек. Очень интеллигентный, начитанный, молчаливый, сторонящийся всякой пошлости (II, 401).

Гиперболы Чуковского под стать его эпитетам. Они размашистые, семимильные.

Чуковский нашел гусеницу: «Я достал гусеницу <…> Силы колоссальной, так и рвалась из платка — как автомобиль» (I, 277–278).

1923 год. Чуковский приезжает в Коктебель. Там же находится Замятин.

Замятин привез кучу костюмчиков — каждый час в другом, англ. пробор (когда сломался гребешок, он стал причесываться вилкой), и влюбляться в него стали пачками (I, 289).

Портрет издателя:

Чуть с ним говоришь о деньгах, он принимает какие-то капли, хватается за сердце, дрожит по-собачьи, ставит себе три градусника, противно смотреть! (I, 340)

У Чуковского пристрастие к подробностям, деталям. Они встречаются на страницах дневника на каждом шагу и бывают, как нарочно, ни к селу ни к городу. Чем ничтожнее, чем пустячнее какая-нибудь мелочь, чем меньше она идет к делу, тем с большим жаром она заносится в дневник («…мелочи жизни <…> я записываю с особым тщанием», I, 26). Описание визита к Короленкам венчает следующее несколько неожиданное сообщение: «У меня теперь азарт полоть морковь».

Запись по следам лекции Чуковского о Леониде Андрееве:

…меня очень огорчила Даманская (почему-то с подбитым глазом), когда она отвела меня в сторону и сказала: «Многие недовольны, говорят, что слишком зло…» (I, 139)

1962 год. Запись о поездке в Оксфорд: «Встретил нас С. А. Коновалов без шапки — бесконечно милый» (I, 313).

Повезло человечеству. Чуковский сохранил для истории, что Даманская была с подбитым глазом, а бесконечно милый Коновалов — без шапки.

Мелкие детали Чуковский любит заключать в скобки.

В гостях у Горького:

Потом доложили о приходе Серапионовых братьев, и мы прошли в столовую. В столовой собрались: Шкловский (босиком), Лева Лунц (с брит. головой), франтоватый Никитин, Константин Федин, Миша Слонимский (в белых штанах и с открытым воротом), Коля (сын К. И. — Т. Г.) (в рубахе, демонстр. заплатанной), Груздев (с трос­­-
т­очкой) (I, 199).

Скобки, как видим, служат вместилищем разнообразных дополнительных сведений.

Портретность. Речевые характеристики

Каверин замечает, что в дневнике отсутствует «общественный фон», что Чуковский интересовался одной литературой и что его «притворная слепота» [Каверин 1997: 7] была вызвана страхом. Утверждения эти не вполне справедливы. Слепота Чуковского была отнюдь не притворной, а самой что ни на есть настоящей. В дневниковой записи от 9 марта 1956 года (уже после доклада Хрущева), вспоминая 1930-е годы, Чуковский признается, что «несмотря ни на что, очень любил Сталина» (II, 237). Чуковский долго не отдавал себе отчета в масштабах трагедии, постигшей Россию. Но даже когда он лишь смутно различает «общественный фон», писатель бесконечно зорок к тому, как формирует, как лепит современника эпоха. Исследователи указывают на историчность дневника, его портретность [Кубайдулова 2015; Кубайдулова 2017; Латыпова 2018]. Дневник — хроника, данная через портреты людей.

1918 год. Работники почтового ведомства:

Комендант <почт и телеграфов> оказался матрос с голой шеей, вроде Шаляпина, с огромными кулачищами. Старые чиновники в вицмундирчиках, согнув спину, подносили ему какие-то бумаги для подписи. И он теми самыми руками, которые привыкли лишь к грот-бом-бром-стеньгам, выводил свою фамилию. Ни Гоголю, ни Щедрину не снилось ничего подобного (I, 104).

1921 год. Отпрыск советского вельможи: «Сын Каменeва с глуповатым и наглым лицом беспросветно испорченного хаменка» (I, 165).

Служащие на трудовой вахте: «…большой стол и за ним 3 пиш-барышни, которым решительно нечего делать, пудрятся и перекобыльствуют» (II, 59).

1933 год. Литератор новейшей формации:

1. Далее дневниковые записи Чуковского цитируются по этому изданию, в круглых скобках римскими цифрами обозначен том, арабскими – страница.[↩]