Французские и франкоязычные рукописи в России (XVIII — начало XX в.)

Коллективная монография «Французские и франкоязычные рукописи в России (XVIII — начало XX века)» была подготовлена в рамках одноименного международного проекта, поддержанного РГНФ. Этот проект, как мы узнаем из аннотации и из вступительной статьи «От редактора», имел своей целью ряд разнообразных и, заметим, довольно разнородных задач: «изучение культуры билингвизма в России, введение в научный оборот неизвестных или забытых авторов и их произведений, хранящихся неопубликованными в архиве, исследование малых жанров <…> изучение завоевания литературного рынка русскими писателями во Франции и французскими писателями в России» (с. 8). Эти задачи и определяют состав монографии.

Книга разделена на две части; первая состоит из публикаций архивных или редких франкоязычных материалов (с переводами на русский), расположенных в хронологической последовательности. Раздел открывается публикациями «Dictionnaire d’amour» Жана Франсуа Дрё дю Радье и вольного перевода этого текста под названием «Любовный лексикон», выполненного А. Храповицким в 1768 году, которые сопровождаются двумя объемными статьями. В статье Л. Сазоновой «»Любовный лексикон» А. Храповицкого и его французский оригинал «Dictionnaire d’amour» Дрё дю Радье» рассматривается история развития русского «языка галантности», необходимость в котором в России возникла только с появлением собственно придворной жизни — ассамблей петровского времени. Светский «язык любви», который средневековая Европа переняла еще у Овидия, в России был почти неизвестен — его нужно было «заимствовать и усваивать» (с. 15). Созданию «языка любви» в России способствовали в основном романы, а также «кодифицирующие формы галантного поведения на основе опыта романной беллетристики» (с. 29), одной из которых является «Словарь любви» Дрё дю Радье, переведенный — с достаточно сильными изменениями, которые всесторонне анализируются в статье, — А. Храповицким.

Завершает фрагмент о «двух словарях любви» статья Е. Дмитриевой «Эротика эпохи Просвещения: между энциклопедизмом, либертинством и пастишем: словарь Дрё дю Радье (трудности перевода)» — сопоставление проблемной модальности оригинала и перевода. «Словарь» Дрё дю Радье может читаться сразу в нескольких ключах, ибо автор виртуозно играет с литературной традицией (текст наполнен «литературной игрой, метафизикой, иронией, обилием аллюзий», с. 173), в то время как русский переводчик, лишенный этого бэкграунда, претворил «французскую любовную риторику в сатирический, эпиграмматический взгляд на мир, более свойственный русскому духу и русской традиции» (с. 176).

Мы так подробно рассматриваем эту часть монографии, поскольку именно она занимает не только львиную долю первого раздела, но и почти треть книги в целом (с. 10–184 из общих 576). Даже обложка книги — на которую помещена барочная Carte du Tendre (Карта Страны Нежности, или Карта Нежной Любви, см. с. 15 и 24) — явно отсылает нас к «Любовному лексикону» и не имеет отношения к остальному содержанию монографии.

Другие материалы первого раздела имеют разный объем и обладают разным сопроводительным аппаратом. Написанный по-французски дневник прусской королевы Луизы, который она вела во время своего восьминедельного визита в Петербург в 1809 году, сопровождается небольшой историко-биографической статьей А. Голубкова и Е. Дмитриевой. Эти скромные по объему дневниковые записи, дающие «ценную информацию о быте российского императорского двора, поразившего королеву своим богатством и роскошью» (с. 186), публикуются по рукописи и впервые переведены на русский язык. Остальные материалы раздела также опубликованы и переведены впервые.

«»Письмо к барону де М<ериану> о состоянии умов в Германии» С. Тургенева (материалы к истории русско-европейской политической жизни 1810-х годов)» — перевод и вступительная статья Е. Ларионовой с примечаниями М. Кореневой — это публикация одного из «самых интересных и злободневных политических сочинений последних лет александровского царствования» (с. 212), которое не попало в печать и осело среди наименее изученных рукописей тургеневского архива. Письмо Тургенева было написано в 1819 году как прямой ответ на нашумевшую «Записку о нынешнем положении Германии» («Mémoire sur l’état actuel de l’Allemagne») А. Стурдзы. В нем Тургенев, который учился в Германии и ко времени составления «Письма» дважды в течение месяца проехал страну поперек, противопоставил «плохо подкрепленным фактами рассуждениям и профетическому тону <…> взвешенный и систематический анализ» (с. 222), что позволяет считать этот текст «образцом практической европейской дипломатии» (с. 222). Статья Е. Ларионовой позволяет проследить контекст, в котором было написано «Письмо» (к написанию Тургенева подтолкнул барон Андреас Мериан, чье имя зашифровано в заглавии документа, но тем не менее легко прочитывается), и причины, по которым оно так и не появилось в печати.

Завершает раздел переписка Анри Барбюса с Луначарским (1926–1930), касающаяся попыток писателя-коммуниста Барбюса организовать международный писательский союз, создать газету «Монд», коммерческую службу которой можно было бы использовать для поставки в СССР французских книг, и добиться того, чтобы в СССР поставили его пьесу «Иисус против Бога» и сняли фильмы по его романам. При этом А. Строев, подготовивший и переведший письма, включил их в текст статьи, в которой рассматриваются все этапы обмена письмами, лишь частично сохранившимися в русских и французских архивах, — начиная с момента знакомства будущих корреспондентов в Париже вплоть до 1930 года, когда Луначарский перестал руководить международными писательскими движениями.

Второй раздел монографии, статейный («Статьи и материалы»), открывается статьей О. Муравьевой «Дамские альбомы XIX века из архива Пушкинского Дома: «Альбом кадета Шишкина» и «Альбом с купидонами»», в которой малый жанр альбома рассматривается как тяготеющий к двуязычию и включению французских цитат. Статья Н. Дмитриевой «Сергей Тургенев в парижских театрах (по материалам его парижских дневников)» представляет собой снабженную небольшим введением публикацию дневников Тургенева, которые он вел по-русски с июля 1815-го по май 1816 года и в которых описывал свои те­атральные впечатления.

На этом этапе структура монографии начинает вызывать некоторое недоумение: в первом разделе было опубликовано «Письмо о состоянии умов в Германии» того же С. Тургенева с переводом, во втором разделе впервые публикуются его русскоязычные дневники приблизительно того же периода. Первый раздел не заявлен как объединяющий только франкоязычные тексты, поэтому, возможно, стоило бы включить все материалы тургеневского архива в один раздел.

Следующие далее статьи посвящены проблеме завоевания «чужого» литературного рынка в XX веке — и, как мы видим, тесно связаны тематически со статьей А. Строева, которая вполне органично смотрелась в первом разделе. Тем не менее близко к ней примыкают статьи второго раздела «Формирование литературной репутации Д. Мережковского во Франции начала XX века (по архивным и печатным источникам)» В. Полонского и «Мария Веселовская и восприятие творчества Франца Элленса в России и в СССР: механизмы формирования русско-бельгийского трансфера в первой половине ХХ века» Е. Гальцовой. В первой речь идет об успешных попытках Мережковского завоевать европейский — в первую очередь французский — литературный рынок и сформировать «свое международное реноме» (с. 425), к статье приложены впервые опубликованные В. Полонским текст автобиографической заметки Мережковского, отправленной им в Париж для включения, как он надеялся, в издание «Смерти богов» (на французском языке), и письма Мережковского М. Прозору, в которых последнему очень настойчиво предлагалась роль «популяризатора автора «Христа и Антихриста» и его дела в Европе» (с. 428–429). В. Полонским в более полном виде подготовлены к публикации документы из архива Прозора, касающиеся Мережковского и пока не введенные в научный оборот.

Статья Е. Гальцовой ставит вопрос о восприятии творчества Элленса и роли Марии Веселовской «как посредника между культурами России и Бельгии» (с. 461), а также последующей рецепции книг Элленса в СССР. Пылкий интерес Веселовской к Бельгии, с одной стороны, открыл широкие рабочие перспективы ей самой, а с другой — способствовал «укреплению престижа франкоязычной литературы Бельгии и одновременно всей бельгийской культуры в целом как раз в ту эпоху, которая была определяющей для ее самосознания как специфической культуры» (с. 462). Что касается Элленса, то период сотрудничества с Веселовской, возможно, и стал тем толчком, который приблизил писателя к «русскому миру», но, как отмечает Е. Гальцова, «для самой Веселовской в этом мире в 1920–1930-е годы места не нашлось» (с. 488).

Наконец, завершается раздел объемной статьей («по сути, малой монографией», с. 9) Т. Балашовой «Через границу: две редакции одного произведения». Статья состоит из двух самостоятельных разделов: «»Удел человеческий» Андре Мальро: загадки движения к не-изданию» и «Самая странная пьеса Андре Жида: почему и как трансформировал ее автор». В первом исследуется «почти детективная история» (с. 9) нескольких одновременных переводов на русский язык романа Мальро, который в конце концов так и остался непереведенным в силу невозможности «перехода через границу» «очень дорогих для писателя оттенков смысла революционного действия» (с. 495). К тексту приложены письма Мальро 1935 года, адресованные одному из переводчиков романа Л. Никулину. Во втором разделе осмысляется история пьесы Жида «Робер, или Общее благо», которую тот начал «создавать для того, чтобы она смогла пересечь границу СССР и была там понята» (с. 492), и которая во Франции была встречена «с недоумением» (с. 492). В результате Жид много раз перерабатывал текст, пытаясь привести несвойственную себе проблематику в равновесие со своими художественными убеждениями, и превратил его в «странноватый симбиоз, pièce hybride» (с. 551).

Факт публикации, перевода и комментирования такого количества редких и малоизученных материалов в рамках одной монографии, безусловно, заслуживает внимания. Однако поскольку книга состоит всего из двух крупных и довольно безликих разделов, редакторы были вынуждены придерживаться странной логики объединения разнородных и разделения сходных материалов. Возможно, дробление на более мелкие тематические блоки — которые четко просматриваются в составе монографии — облегчило бы чтение и поиск материалов.