Николай Асеев о Сергее Есенине: двойное зрение

Но если говорить правду,

то только два имени вошли в

наиболее глубокую близость с

народом, остались надолго в

народной памяти… Я говорю о

Есенине и Маяковском как

представителях действительной

поэтической культуры России,

своеобразной и неповторимой,

характерной для советской

эпохи, и только для нее… Да,

их двое, но на сотни лет не-

повторимых, как неповторимы

остались Пушкин и Лермонтов

для своего времени, не уми-

рая и для нашего.

Н. Асеев,

«Грамотность и культура»

(1957)

1

Эти слова Николая Асеева, сказанные в конце жизни, звучат так привычно слухусовременного читателя, так согласны с нашим сегодняшним отношением к поэту, чтоможет показаться, что так было «всегда» у Асеева – не могло быть иначе; и что, во всякомслучае, проблемы отношения Асеева к Есенину не существует. Если даже сегодняшнийчитатель в знает о трудной прижизненной и посмертной судьбе Есенина, в которой напервое место должна быть поставлена проблема читательского признания этой судьбы,этого пути, этого поэтического мира в целом, то позиция Асеева, действительно неровнаяи неоднозначная на протяжении его жизни, вполне может рассматриваться как проявлениенашего общего сознания…

И вместе с тем в истории отношений Асеева к Есенину были и свои, рожденные его собственной судьбой, законы и тайны.

На первый взгляд нет ничего проще, как раскрыть эти тайны, в особенности если отвлечься от конкретно-исторических обстоятельств, в которых жиля в работали оба поэта. В самом деле, разве не бесспорна внутренняя близость поэтов в их отношении к миру как к нерасторжимому целому, в котором в одном равнозначном ряду существует все живое – человек, «зверье», растения, небо, космос, самая нерасторжимость которых и

есть залог их прочности, вечности:

Стихи мои из мяты и полыни,

полны степной прохлады и теплыни.

Полынь горька, а мята горе лечит;

игра в тепло и в холод – в чет и нечет.

……………………………………….

Тихо-тихо сидят снегири на снегу

меж стеблей прошлогодней крапивы;

я тебе до конца описать не смогу,

как они и бедны и красивы!

……………………………………….

Деревья растут убежденно

и утро, и вечер, и ночь,

деревья растут каждоденно –

стоишь ли, уходишь ли прочь…

 

Нет, лица цветов не бездушны!

Приметьте, как, слабо дыша,

в далекое небо послушно

от них отлетает душа.

Можно еще долго вспоминать строки позднего Асеева, в которых его поэтическая  близость Есенину так очевидна для нас, так бесспорна…

Конечно, в размышлениях на эту тему мы не должны забывать о границах, внутренней  мере сопряжений и отталкиваний таких разных по существу художников, какими были  Есенин и Асеев. Путь Асеева к самому себе (давняя, несказанная его мечта: «Оставаться  самим собой»), в течение его долгой жизни в поэзии, проходил, как известно, через  многие и самые разные влияния (среди которых на первое место мы бы поставили мощное  воздействие таких поэтов, как Блок, Маяковский, в какой-то мере Хлебников), чтобы в  конце оборотиться к «началу всех начал» – к опыту классической русской литературы  (Пушкину, Баратынскому, Гоголю). И Есенин, никогда не изменявший этому опыту, но  всегда шедший в поэзии своим раз избранным, определенным природой своего дарования,  путем… Хорошо известно, что как при жизни, гак и в посмертной своей судьбе Есенин  стоял несколько особняком в литературном процессе современной ему эпохи: сейчас уже  вполне оправданны были бы слова о его превосходящей талантливости, может быть, гениальностя. Не провозглашая «новаторство» как исходный творческий принцип,  оставаясь – в творческом своем бытии (а не в жизненном поведении, к чему мы еще  вернемся в этой статье) – свободным от литературно-групповых пристрастий, Есенин  оказался настоящим поэтом-новатором, первооткрывателем новых путей в искусстве  советской эпохи; дальний отзвук его музы слышим мы и сегодня, в родословной того  огромного по своей исторической и художественной значимости пласта советской  литературы, который Представлен именами В. Белова, В. Распутина, В. Астафьева, Е.  Носова, П. Проскурина и некоторых других советских писателей.

Но для нашей темы важно отметить не только этот, отдаленный и непреходящий отзвук  есенинской музы, но факт ее непосредственного воздействия на своих поэтических  современников, в том числе и на тех, чьи пути, в силу тех или иных причин, проходили  далеко и независимо от Есенина. Это воздействие становилось особенно явственным в  зрелую пору их творчества, чаще – в конце жизненного пути, хотя и продолжало  оставаться – для них самих, как нам представляется, – не вполне осознаваемым фактом  творческой ориентации.

Так совершенно неожиданно возникает Есенин у позднего Пастернака:

Широко, широко, широко

Раскинулись речка и луг.

Пора сенокоса, толока,

Страда, суматоха вокруг.

Косцам у речного протока

Заглядываться недосуг.

Косьба разохотила Блока.

Схватил косовище барчук.

Ежа чуть не ранил с наскоку,

Косой полоснул двух гадюк.

 

Но он не доделал урока.

Мы без труда соотнесем эти известные строки из «Четырех отрывков о Блоке» (1956) со  стихотворением Есенина 1925 года:

Я иду долиной. На затылке кепи,

В лайковой перчатке смуглая рука.

Далеко сияют розовые степи,

Широко синеет тихая река.

…………………………………………

«На земле милее. Полно плавать в небо.

Как ты любишь долы, так бы труд любил.

Ты ли деревенским, ты ль крестьянским не был?

Размахнись косою, покажи свой пыл».

Ах, перо не грабли, ах, коса не ручка –

Но косой выводят строчки хоть куда.

Под весенним солнцем, под весенней тучкой

Их читают люди всякие года.

Мы увидим здесь сходство поэтического сюжета и композиции стихов, прямое совпадение ключевых слов-образов и даже самой поэтической идеи – образ Поэта-косаря.  Однако в решении поэтической дилеммы: Поэт и мир – мы увидим в существенное различие этих стихов: слиянность с народной судьбой у Есенина и происходящее отсюда чувство уверенности и оптимизма, как основная интонация стихотворения, – и трагическая  интонация стихов Пастернака (мы уже не говорим об антигуманной противоположности,  выраженной в них: «Схватил косовище барчук. Ежа чуть не ранил с наскоку, Косой полоснул двух гадюк»).

Применительно же к Асееву речь у нас идет о другом: его сходство с Есениным, или, точнее, влияние Есенина на его поэтический мир, осуществилось не на генетическом, так  сказать, уровне, не в области «чистой» поэтики, а на глубинном уровне восприятия и отношения к миру.

Я твердо знаю: умереть не страшно!

Ну что ж – упал, замолк и охладел.

Была бы только жизнь твоя украшена

сиянием каких-то добрых дел.

 

Лишь доживи до этого спокойства

и стань доволен долей небольшой –

чтобы и ум, и плоть твоя, и кости

пришли навек в согласие с душой;

 

Чтобы тебя не вялость, не усталость

к последнему порогу привели

и чтобы после от тебя осталась

не только горсть ископанной земли…

Сходство этих стихов Асеева с некоторыми последними стихами Есенина захватывает область идейно-мировоззренческую: проповедь добра («сиянием каких-то  добрых дел» – идеологически важный для Асеева образ!), единства мира и  человека и внутренней гармонии человека («чтобы в ум, в плоть твоя, в кости пришла  навек в согласие с душой») – это тоже ведь отдаленный отзвук есенинской  поэзии, который стал ощутим для нас в творчестве Асеева именно в последние годы его  жизни.

Я лирик

по складу своей души,

по самой

строчечной сути.

Это было сказано поэтом очень давно, в 20-е годы, а вот отозвалось в слове, воплотилось наиболее сильно – в конце жизни. И вот именно этой сущностью, своим поздним  творческим расцветом Асеев оказался сродни Есенину. Настолько близок, что в некоторых на-

правлениях эстетического мышления словно не только отказался от прежнего согласия и  неприятия Есенина, но пошел вслед за ним.

Приведем один пример. В статье 1922 года «Избяной обоз» (О «пастушеском» течении в  поэзии наших дней)» ¹ (одной из трех своих статей, посвященных Есенину и  появившихся при жизни поэта) Асеев решительно выступает против эстетической  концепции Есенина, содержащейся в его манифесте 1918 года «Ключи Марии». Против  чего же возражает здесь Асеев? Против есенинской концепции орнаментального  искусства, суть которой, как известно, заключалась в утверждении, что орнамент – это  проявление народности искусства, выражение преемственности традиций народного слова  и народного мышления. Не будем предъявлять сегодня запоздалые и бестактные упреки  автору»Ключей Марии», действительно выразившему свою мысль чрезвычайно  усложнение и архаично. Но что, пожалуй, бесспорно – это историческая своевременность  концепции Есенина, которую в те годы никто, даже ближайшее его, имажинистское,  окружение, объявившее «Ключи Марии» манифестом своего направления, – никто из  современников не услышал и не понял; может быть, не сумел понять и принять².  Не стал исключением в этом отношении и Асеев. «А так как орнамент этот, через который  народ осознавал и конкретизировал себя в мире, сохранился в виде ли коньков на крышах,  петухов на ставнях, цветов на постельном белье или в образах народной словесности, –  писал Асеев в названной статье, – живет только в том пастушеском быту деревни, который  сохранился в России, то из этого делается вывод, что только «пастушеское»  миросозерцание, возвращение к истокам народной фантазии даст силу и крепость  искусству будущего» ³. Асеев, как видим, неправомерно заостряет здесь мысль  Есенина, доводит ее до идеологического несоответствия современности («только  «пастушеское» миросозерцание») – и, естественно, не приемлет ее.

А в книге 1961 года «Зачем и кому нужна поэзия» мысль о необходимости  возвращения к истокам, опоры на традицию народного искусства и народного мышления  станет для Асеева главной: читатель может убедиться в этом, обратившись к таким  статьям поэта, как «Жизнь слова», «Грамотность и культура», «Опыт и вдохновение» и др.  Иронизируя в 1922 году над этимологическими разысканиями Есенина (например, над  словом пастух, в котором поэт видит мистический смысл: пас-дух), сам Асеев в 60-е годы  создает теорию происхождения поэзии как возникшей из устного произнесения, а потом  уже запечатленной на бумаге, опираясь на этимологическое значение слова  «вдохновение», в основе которого, по его мысли, лежит вдох-выдох… ⁴ Мы уже ее  говорим о том, что, отрицательно оценивая увлечение Есенина Далевым словарем или  поэтической теорией Потебни («Ключи Марии» остаются теми же «ключами тайн»  символизма потебне-беловского уклона» ⁵), сам Асеев в 60-е годы так ответит на  вопрос: «У кого мы учились? У кого учился, в частности, я?»:

«Прежде всего у пословиц и поговорок, у присловий и присказок, что бытуют в  речи народной. Потом у книг, подобных «Мысли и языку» Потебни – великой книге о  языке и его устройстве. Затем у летописей и старорусских сказаний, у «Жития»протопопа  Аввакума Еще – у «Слова о полку Игореве», прельщающего своей силой языкового  размаха… А Кирша Данилов с его удивительными уроками языка, показом силы и  необычности воздействия слова!» ⁶ Всю эту программу поэтической «учебы» Асеев  претворил в собственных эстетических взглядах последнего десятилетия. И здесь, как  видим, открываются большие возможности сопоставительного изучения творческого  опыта поэтов, изучения тем более важного, что оно позволяет сделать вывод о  безграничном многообразии стилевых пластов советской литературы и о ее глубинных,  внутренних, национально исторических истоках. Тогда и новаторство советской  литературы, рожденное новой, преображенной революцией действительностью, обретет  прочность и реальную перспективу.

Однако нас интересует конкретно-исторический аспект проблемы творческих  взаимоотношений Асеева в Есенина, аспект сложный и малоизученный в литературе,  поскольку тот уровень взаимодействия поэтов (точнее сказать, обращения Асеева к опыту  своего великого современника), о котором шла речь выше, окажется при таком  конкретно-историческом подходе лишь верхним слоем, за которым скрыт напряженный  драматизм отдельных поэтических судеб и развития советской литературы в целом.

2

История литературных и творческих отношений Асеева к Есенину довольно четко  распадается хронологически на два периода: прижизненный – то есть при жизни Есенина  (20-е годы) – и посмертный, пришедшийся на последнее десятилетие жизни Асеева (60-е  годы).

Прежде чем обратиться к позиции Асеева, остановимся на отношении самого Есенина к  нему, поскольку оно обнажает проблему, выставляет ее в наиболее чистом, не  замутненном привходящими обстоятельствами виде. Задача эта не из легких, поскольку  Есенин не оставил никаких высказываний на этот счет, и мы можем судить о его позиции  лишь по свидетельству самого Асеева.

Можно предположить, что Есенину были известны выступления о нем в печати, во всяком  случае статья Асеева «Избяной обоз» (О «пастушеском» течении…)», упоминавшаяся  выше, напечатанная в центральном журнале, не могла пройти не замеченной им. Однако  то обстоятельство, что ни один мемуарист не говорит о реакции Есенина на эту статью,  может свидетельствовать также в о том, что она не задела его (возможно, Есенин – не без  основания – расценил ее как очередное проявление литературно-групповой борьбы,  активным участником которой был в те годы Асеев) и он не изменил после этой статьи  своего отношения к Асееву как к поэту.

«- Так ты вот и есть Асеев!..» – вспоминает Асеев первые слова Есенина, сказанные им при  их знакомстве, при личной встрече зимой 1924 года в Москве. «- Я ваши стихи хорошо знаю», – продолжал Есенин.

1. «Печать и революция», 1922, кн. 8. Можно предположить, что название возникло по ассоциации с циклом Н. Клюева «Избяные песни» (1920). Позднее под несколько изменившимся названием «Литературное обозрение «Избяной обоз» вошло в книгу Асеева  «Дневник поэта» (Л., 1929).[↩]
2. Ни один из мемуаристов не говорит о своем отношении к эстетической концепции Есенина. Кроме разве И. Грузинова: «В том же году (1920. – А. К.), после выхода в свет «Ключей Марии», в кафе Домино он (Есенин. – А. К.) спрашивает: хорошо ли написана им теория искусства? Нравятся ли мне «Ключи Марии»?

   Почему-то не было времени разбираться в его теории искусства по существу, и я ответил, что книжку следовало бы разделить на маленькие главы» (Иван  Грузинов, С. Есенин разговаривает о литературе и искусстве, М., 1927, с. 5;  подчеркнуто мной. – А. К.)[↩]

3. Н. Асеев, Дневник поэта, с. 158.[↩]
4. Эта концепция изложена Асеевым в статье «Родословная речи». – В сб.:  «Воспоминания о Николае Асееве», М., 1980, с. 261- 265 (переписка поэта с академиком Д.  Лихачевым).[↩]
5. Н. Асеев, Дневник поэта, с. 159 (речь об А. Потебне и Андрее Белом).[↩]
6. Николай Асеев, Собр. соч. в 5-ти томах, т. 5, М., 1964, с. 390. Далее  ссылки на это издание даются в тексте.[↩]