Незавершенные произведения Некрасова

Незавершенное произведение обычно обладает гораздо большей степенью обнаженности, чем законченный текст: работа остановилась на одной из стадий творческого процесса, нередко еще весьма далекой от окончательной, авторский замысел в процессе становления, характеры не дорисованы, средства выражения нащупываются или не вполне определились, сюжетные линии не доведены до конца, дальнейшее развитие их рисуется альтернативно, а иногда даже утопает в тумане неизвестности, сомнений и колебаний.

В некотором смысле незаконченное произведение можно уподобить одной из редакций законченного. Ведь в тех далеко не частых случаях, когда творческие материалы сохранились сравнительно полно, любая из редакций произведения, отразившая одну из стадий работы, может рассматриваться как незаконченное произведение. Есть, однако, существенное различие между незаконченным произведением и одной из редакций законченного. Последнее, в отличие от первого, проясняется и комментируется не только предыдущими редакциями, но и последующими. В отношении незаконченного произведения мы лишены этой возможности: оно приходит к нам в виде недосказанного сказания, недопетой песни и поэтому всегда таит в себе некую тайну, разгадка которой может открыть что-то новое пытливому исследователю.

Но это распространяется не на все незавершенные произведения в равной мере. В самой общей форме они могут быть разделены на две группы: 1) произведения, оставшиеся незаконченными только потому, что автор не успел или физически не смог их закончить – помешала затяжная болезнь, смерть или крайняя перегруженность. В качестве примера в русской литературе можно указать – «Братьев Карамазовых» Достоевского, «Пошехонскую старину» Салтыкова-Щедрина; 2) произведения, незавершенность которых объясняется причинами более сложного порядка – внешними или внутренними. Внешние – это цензурные, политические, биографические препятствия, внутренние – препятствия идейно-художественного порядка, отражающие определенные творческие трудности, нередко весьма сложные, приобретающие характер идейно-художественных тупиков. В русской литературе самый яркий пример – «Мертвые души» Гоголя. Незавершенные произведения этого типа, пожалуй, наиболее интересны для изучения.

В наследии Некрасова к первой группе относятся те его произведения и замыслы, реализовать которые помешала предсмертная болезнь и смерть. Это три поэмы – «Мать», «Ершов», «Без роду, без племени». Ко второй – романы «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» и «Тонкий человек…», повесть «Как я велик!», поэма «Рыцарь на час», лирическая комедия «Медвежья охота», номерной цикл сатир, «Русские женщины». Особое место занимает самое крупное из незавершенных произведений – «Кому на Руси жить хорошо», – об этом ниже.

 

ТРИЛОГИЯ О ЧЕЛОВЕКЕ,

ПОЛЕЗНОМ НАРОДУ В СВОЕМ УГЛУ

Два предсмертных замысла Некрасова до сих пор, по существу, не привлекали к себе исследовательского внимания и даже не оценены по достоинству – замысел поэмы о ссыльном лекаре Ершове и замысел, известный под названием «Без роду, без племени».

Первый Некрасов изложил так: «Была задумана пьеса «Ершов-лекарь». Он был хороший человек, полезный народу в своем углу. Задел, по неосторожности, надевая шубу в волостном правлении, за висевший в присутствии портрет, уронил его, враги донесли, и его куда-то заслали». Герой поэмы мыслился как человек замечательный своей честностью, благородством, самоотвержением, бескорыстием («Воплощенная честность, за душой ни копейки»), почти аскет по образу жизни и беззаветно преданный мужику. Среди отрывков, которые привел Некрасов, есть строки:

А лечил как успешно!

Звали Ершика всюду;

Ездил к барам неспешно,

К мужику – в ту ж минуту.

Нипочем темень ночи,

Нипочем непогода.

Бог открыл ему очи

На страданья народа.

Некрасов продумал и форму повествования, и размер: «Рассказывает дьячок-заика. Как начнет, так и дует без передышки, а как заикнется, то час не дождешься продолжения. Такой и размер я старался подобрать» ¹. И по-видимому, только болезнь и смерть помешали реализовать этот замечательный замысел.

Чтобы оценить его по достоинству, надо учитывать, что поэма о человеке, «полезном народу в своем углу», бескорыстно и самоотверженно отдавшем себя служению народу, создается в 70-е годы², в разгар «хождения в народ», когда русские молодые люди, главным образом из числа учащихся, тысячами двинулись в деревню, в народ именно для того, чтобы быть или стать полезными народу в своем углу – в этом по существу ведь и заключался смысл «хождения в народ», его великая историческая миссия. По мысли участников «хождения в народ», это важнейший генеральный путь в великом деле служения Родине, России. «Человек, полезный народу в своем углу», становится центральной фигурой эпохи. Трудно представить себе в это время образ более актуальный и в большей мере соответствовавший и идеалам поэта, и запросам и чаяниям революционной молодежи тех лет, чем образ лекаря Ершова.

В незавершенном произведении далеко не все досказано до конца. Да и в завершенном поэт, касающийся политически острых тем, не всегда может поставить все точки над i. Призыв «Сейте разумное, доброе, вечное» из близкого по времени стихотворения «Сеятелям» вполне мог быть истолкован в духе либерального просветительства и культуртрегерства, ибо какой либерал не был сторонником разумного, доброго, вечного? Однако современники – и правые, и левые – не сомневались в революционном смысле некрасовского призыва, потому что воспринимали его в контексте всего творчества поэта. В этом же контексте должны восприниматься и его слова о пользе народу в своем углу: здесь тоже речь идет, конечно, не о культуртрегерстве и не о каких-либо земских «малых делах», но о широкой общественно-политической деятельности на благо России, русского народа. Ведь героем, полезным народу в своем углу (и, по представлениям поэта, самым важным и нужным в то время), был и его любимый Гриша Добросклонов:

…И лет пятнадцати

Григорий твердо знал уже,

Что будет жить для счастия

Убогого и темного

Родного уголка.

(V, 228, 591).

И именно эта деятельность на благо «родного уголка», родной вахлачины сулила ему

Путь славный, имя громкое

Народного заступника,

Чахотку и Сибирь…

(V, 517).

Не исключена возможность связи между замыслом поэмы о Ершове и поэмами о декабристах. Во всяком случае, изображение врача-гуманиста, бескорыстно отдающего себя народу, входило в творческие планы Некрасова, связанные с декабристскими поэмами. В составленном поэтом плане продолжения «Русских женщин» записано: «Доктор Вульф и пр. Работа. Если зовут к больному, садится в телегу и едет. Больница. Аптека» (IV, 430). Речь здесь идет, несомненно, об известном враче-декабристе Фердинанде Богдановиче Вольфе – одном из немногих разночинцев среди декабристов. Это была личность в высшей степени светлая и замечательная, врач-гуманист, самоотверженно и бескорыстно отдавший себя людям, главным образом беднейшему населению Сибири.

Немало добрых слов о Вольфе сказано в воспоминаниях М. Волконской, А. Розена, О. Ивановой, Н. Белоголового и других декабристов и близких им людей. Слава этого врача широко распространилась в Восточной Сибири и надолго пережила его самого, а его пример вдохновил целую плеяду врачей-гуманистов³. Касаясь их деятельности, невозможно было не вспомнить Вольфа. Это обстоятельство представляется особенно знаменательным. У нас нет каких-либо указаний о прямой связи между поэмой о Ершове и деятельностью Вольфа, нет оснований и для утверждения об отражении его биографии в этом замысле. И все-таки не исключена возможность определенной оглядки Некрасова на Вольфа, ибо не существовало более яркой фигуры врача-гуманиста и политического ссыльного. Если эти предположения верны, то налицо связь между замыслом поэмы о лекаре Ершове и историко-революционными поэмами о декабристах и декабристках.

Не менее интересен второй замысел – поэма «Без роду, без племени», единственный отрывок из которой начинается стихами:

Имени и роду

Богу не скажу.

 

Этот сюжет дошел до нас в двух версиях. В «записной книжке» А. Пыпина, посещавшего поэта перед смертью, он записан под 4 марта 1877 года: «Снежная пустыня, Сибирь, на снегу отпечатались лапки птиц и зверьков; бродит беглый, непомнящий родства; много раз он попадался, начальство бывало строгое: «кто ты?» – «житель» – начальство бесится; «кто ты?» – «сочинитель» – начальству смешно, и бродяга обошелся без наказания. Он жил в селе, и была у него невеста – чиновник отбил, и он ушел сам в Сибирь и бродил «непомнящим родства». – Теперь – время ужасное: дни все дольше, а снегу все больше. Попадается ему маленький зверек, замерзший; он взял его на руки, тот задрыгал лапкой, еще жив. Он спрятал зверька, горностая, в шапку, и все бродил; через несколько времени снял шапку посмотреть – зверек ожил и стремглав ринулся в лес. Другая встреча: набрел на кибитку, там тот самый чиновник с его бывшей невестой и ребенком: они сбились с пути, грозит мятель, ямщик ушел искать дорогу. Они просят спасти их; бродяга отводит их в избу, какие строят в пустых местах для всякого случая. Он отводит их туда, – и хочет потешиться мщением; он любит смотреть на огонь и собирается сжечь их; он обложил избу дровами, выбрал место, откуда станет смотреть, – но захотелось ему взглянуть еще раз на эту женщину; он взглянул в волоковое окно и увидел, что она молится и ребенка крестит. Зрелище поразило его, он бросился бежать и без оглядки тридцать верст пробежал» ⁴.

Другую версию поэмы изложил А. Суворин, публикуя упомянутые стихи из поэмы. Я вынужден привести вторую большую цитату, ибо невозможно говорить об этой поэме в отрыве от записей мемуаристов. Суворин так передает слова Некрасова: «В последнее время все мне представляются степи. Без конца лежит степь и степь, сибирская, беспредельная. Вот вижу, снег идет, так и валит хлопьями, и степь белеет, и я смотрю на нее долго-долго. Этот образ степи просто не дает мне покоя. И я задумал целую поэму, которую назову: «Без роду, без племени». Разные подробности у меня уже сложились, несколько стихов набросано на этих листах, а другие в голове. Понимаете, что будет. По этой степи ходит человек. Он вырвался из острога на волю. А воля эта – степь. И зимой и летом он там. Он бежит, бежит до истощения сил, голодает, голодает. Нигде нет приюта. Тут я опишу, как мучит человека холод, голод, жажда. Это ужасные муки. Я знаю теперь, что значит физическая мука. И вот он идет, и ничего нет, кроме снега и степи… Вдруг видит он что-то черное. Он туда, смотрит – горностайка. Замерз бедняга. Подумал-подумал – бросить горностайку или взять с собой? Все-таки товарищ, божье созданье, все будто не один в этой проклятой степи. Снял он шапку, положил горностайку, надел ее опять и снова идёт. Все степь и снега, сил нехватает итти. И вот слышит звон. Остановился, прислушался. Жилье близко. Да что там его ждет? Этот звон только раздражает, только напоминает, что есть близко люди, да нельзя к ним итти – он бродяга, без роду, без племени. А звон продолжается. Перекреститься или нет? – думает он. Чему радоваться? И озлобление берет его, и вспоминает он, как жил он между людьми, как этот звон колокольный вызывал в нем чувство. Снял он шапку – глядь, а горностайка шевелится: он согрел его на голове своей. Глядит он на него, по шерстке гладит. Ну, хочешь со мной, или на волю? Присел, спустил горностайку – прижался зверек и вдруг бросился на волю… Это начало. Вот вам несколько стихов – делайте с ними, что хотите…» ⁵.

При сопоставлении нетрудно заметить, что суворинская версия не совсем совпадает с пыпинской: в ней отсутствует любовная интрига и связанная с нею встреча с бывшей возлюбленной, ее мужем и ребенком, сам же бродяга – бежал из острога (этого тоже нет у Пыпина). Однако отличия не столь существенны, тем более что, имея дело с версиями сюжета незавершенного произведения, вовсе не обязательно рассматривать их как противоречащие друг другу, в них ведь можно видеть и отражение разных стадий, разных этапов в становлении еще не вполне сложившегося замысла. Важно, что они в основном, в главном подтверждают друг друга. Совпадают и даты: промежуток времени, разделяющий обе записи, очевидно, меньше месяца⁶.

Что же представляет собой данный замысел? Чтобы получить ответ на этот вопрос, выделим то, что совпадает в обеих версиях и, очевидно, является наиболее существенным.

Прежде всего обращает на себя внимание образ бескрайних снежных просторов, не дававших тогда покоя воображению поэта. Напомню, что примерно в это же время создается стихотворение «Есть на Руси чем гордиться…», в котором Сибирь возведена в ранг «Вестминстерского аббатства» родины, усыпальницы ее лучших, достойнейших сыновей. Существенно, что образ бродяги, олицетворяющий русский национальный характер, рисуется на фоне этих бескрайних степей и соотносится с ними. Пыпин приведенное изложение сопровождает таким комментарием: «Он (Некрасов. – М. Г.) объяснил, что так ему представляется народный характер – при всей беде, порче, необузданности с мягкими, человеческими чувствами в основании…»

Это заключение подтверждается не только пыпинской, но и суворинской версией сюжета. «Мягкие, человеческие чувства», глубокая человечность, очевидно, мыслились как существенная черта данного характера, недаром ведь эпизод с горностайкой присутствует в обеих записях. Об этом же говорит и эпизод встречи с бывшей возлюбленной (версия Пыпина). Но есть в облике героя поэмы одна особенность, отразившаяся в обеих записях, но Пыпиным не выделенная, – свободолюбие.

Все самые большие жизненные лишения и невзгоды бродяга терпит только ради того, чтобы быть свободным. Страшна сибирская степь с ее лютыми морозами, безлюдьем, голодом, но здесь и только здесь он может быть свободным. Человеческое жилье его и манит и страшит: там можно утолить голод и обогреться, но там же и конец воли. И он бежит без оглядки. Человечность и свободолюбие сливаются в нем воедино.

Поэтическая параллель бродяги – горностайка: ее отогрел и спас человек, и как только зверек пришел в себя, он оказался перед тем же выбором – тепло или свобода – и… пустился наутек от своего спасителя, продемонстрировав тем самым, что для живого существа нет ничего дороже свободы. Судя по обеим записям, именно эта идея должна была лейтмотивом проходить через всю поэму.

Если бы Некрасову удалось осуществить свой замысел, его герой предвосхитил бы бродяг и скитальцев Короленко с их тоской по «вольной волюшке» и босяков Горького, хотя некрасовский образ, как мы видели, отнюдь не исчерпывается этой тоской. Все это убеждает, что перед нами замысел не только интересный, но и весьма значительный. В основе его образ, олицетворяющий типично некрасовское слияние народности и революционности.

Некрасовский бродяга – символ и напоминание, его неукротимое свободолюбие – светоч, маяк, освещающий путь людям, зовущий к борьбе.

Косвенное свидетельство актуальности подобных образов в те годы – щедринский замысел рассказа «Паршивый», относящийся к 1875 – 1876 годам и тоже неосуществленный, – рассказа о несломленном революционере, человеке типа Чернышевского или Петрашевского. Мимо него, сосланного в Сибирь, проезжают на родину раскаявшиеся, бодро насвистывая «Боже, царя храни» и обращаясь к нему с вопросом: «Ты все еще не исправился?» Но он остается непреклонным⁷.

В этом контексте особое значение приобретает и отчаянная попытка довести до конца давний замысел поэмы о матери, и то обстоятельство, что именно теперь образ матери приобретает качественно иное, принципиально новое звучание и освещение. Светлый образ нежно любимой матери поэт пронес через всю сознательную жизнь, поучительно поэтому присмотреться, как осуществлялось становление этого образа.

1. Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем в 15-ти томах, т. III, Л., «Наука», 1982, с. 229. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
2. В анонимной статье, сопровождавшей первую публикацию приведенных записей в журнале «Отечественные записки» (1879, N 1, с. 62), сообщалось, что отрывки относятся к последним годам жизни поэта.[↩]
3. О Ф. Вольфе см.: А. Г. Лушников, Декабрист врач Ф. Б. Вольф. – В сб.: «Декабристы в Сибири», Новосибирское обл. изд-во, 1952; Е. Д. Петряев, Исследователи и литераторы старого Забайкалья, Читинское книжное изд-во, 1954, с. 59 – 117.[↩]
4. «Из записной книжки А. Н. Пыпина». – «Литературное наследство», 1946, т. 49 – 50, кн. I. «В. А. Некрасов», с. 192 – 194.[↩]
5. А. С. Суворин, Недельные очерки и картинки. – «Литературное наследство», т. 49 – 50, кн. I, с. 206.[↩]
6. Суворин утверждает, что был у Некрасова «за несколько дней» до операции, то есть до 5 апреля 1877 года (дата операции), следовательно, в последних числах марта или первых числах апреля 1877 года. Запись Пыпина датируется 4 марта 1877 года.[↩]
7. См.: Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. XVIII, М., ГИХЛ, 1937, с. 323 – 324; т. XIV, с. 268, 587; Л. Ф. Пантелеев, Воспоминания, М., Гослитиздат, 1958, с. 457.[↩]