Непубличные стороны жизни. Игорь Дедков и Вадим Кожинов: два взгляда на правду и ответственность

1

Мы с вами живем в странном мире, в котором не существует правды. Она уничтожена «как класс». Множество самых разных наиболее влиятельных (политически, социально и даже культурно) сил заинтересованы в том, чтобы правды не существовало или, как минимум, чтобы ее никто не искал. Функционирование большинства общественных институтов, деятельность информационных ресурсов, художественное творчество — все, кажется, направлено на то, чтобы поселить в обществе тотальное недоверие.

Удивительно, но факт отсутствия правды признается и даже пропагандируется открыто, в том числе на официальном уровне. Преимущества очевидны: это позволяет политикам не отвечать на неудобные вопросы, служителям культа — опираться на дремучие суеверия, преступникам — уходить от ответственности, репрессивным органам — преследовать невиновных… И что еще более удивительно, это не встречает почти никакого сопротивления в обществе.

Это явление сравнительно новое. Еще каких-нибудь 30 лет назад такое трудно было представить. Моральный релятивизм существовал, конечно, в философском и, достаточно широко, художественном дискурсах, но не господствовал в обыденной жизни и не заражал широкие слои населения. Люди всегда жаждали правды. И особенно высокие требования в этом отношении предъявляли к тем, от кого надеялись ее услышать, — государственным и общественным лидерам, видным ученым, писателям и художникам, «властителям дум».

Меня в свое время глубоко задели слова Тамары Федоровны Дедковой, вдовы Игоря Александровича, относящиеся к судьбе литературного наследия критика. Она писала о критерии правдивости в литературе, понимаемом Игорем Дедковым «как требование по большому счету верности исторической правде и верности интересам человека», и тут же замечала, что в современной жизни, начиная с 1990-х годов, этот критерий «поставлен в положение некой маргинальной исключительности» [Дедкова: 24]. Иными словами, ясность мысли, правда, ответственность — это сегодня не модно.

Что за причины — политические, социальные, культурные, может быть, даже эстетические — лежат в основе этого явления? Какие из сравнительно недавних ценностей советская Россия утратила при переходе в новое качество и что из нынешнего, напротив, накапливала в недрах «развитого социализма»? Куда мы в последние десятилетия шли и продолжаем идти? Наконец, так ли уж отличалось положение вещей во времена Игоря Дедкова от нынешнего, не был ли и тогда голос этого рыцаря правды «гласом вопиющего в пустыне» и не является ли происходящее всего лишь раскрытием подлинной природы человека и социума?

Чтобы разобраться в подобных вопросах, полезно кинуть взгляд на современников Дедкова — как единомышленников, так и оппонентов, оставивших более или менее значительный след в истории русской общественной мысли второй половины ХХ века. Наибольший интерес представляют собеседники критика-мыслителя, в очных и заочных диалогах с которыми уточнялась его собственная позиция и выявлялись разногласия. Ранее мне доводилось рассматривать два таких углубленных диалога Дедкова с людьми, которым он безусловно симпатизировал и творчество которых было ему как критику интересно, — прозаиком Сергеем Залыгиным и поэтом Владимиром Леоновичем (см.: [Яковлев]). На этот раз несколько иной случай.

2

Литературный критик и публицист Вадим Валерианович Кожинов приезжал из Москвы в составе представительной писательской делегации на самые первые Дедковские чтения в апреле 1995 года в Костроме. Не помню дословно его выступления, но до сих пор стоит перед глазами его яростная стычка прямо на сцене, перед многолюдным залом, с публицистом Отто Лацисом. Спор касался мировоззренческой платформы Дедкова, его деятельности и, главное, оценки исторического периода, на который эта деятельность пришлась. Несмотря на горечь утраты (со дня кончины критика не прошло и четырех месяцев), атмосфера была раскалена, в полемику вступали и другие участники собрания. Кто-то называл Дедкова «подлинным демократом», кто-то — «настоящим коммунистом»… Что касается Лациса и Кожинова, они представляли в ту пору противоположные партии: первый числился завзятым либералом-западником, «прорабом перестройки», второй придерживался консервативных «патриотических» взглядов и в либеральных кругах считался фигурой одиозной — как сказали бы теперь, «нерукопожатным». Подчеркну, что это были расценки времен еще не остывших перестроечных битв, и сегодня у беспристрастного читателя они вполне могут вызвать недоумение. А тогда каждая из партий перетягивала покойного Дедкова на свою сторону, торопилась использовать его имя и наследие в своих интересах.

С кем же на самом деле был Дедков?

Заглянем в опубликованные много позже описанных событий дневниковые записи Игоря Александровича.

Первое упоминание о Кожинове относится к 1978 году и связано, как ни странно, не с творчеством широко известного в ту пору критика и яркого полемиста, чьи литературные интересы прямо пересекались с дедковскими, а с олицетворяемой им в глазах Дедкова «русской партией»:

Стасик, воспроизводя настроения, распространенные в кожиновском кругу, говорил, что царь, видимо, необходим России. Что осталось делать бедным русским умам, — все перебрать, во всем разочароваться и вернуться к убогой мысли о самодержавии. На здоровье. Пусть тешат себя. Эта идея никогда не возродится в народе, она противоестественна, и интеллигентские умы — единственное место, где она может обсуждаться. Кожинову и Палиевскому нужен погоняла, но они надеются, что для них будет сделано исключение, и никто не будет их погонять, а наоборот — будут нежить [Дедков. Дневник... 196].

Кожинов здесь выступает чуть ли не как злой дух, совращающий «Стасика» (Станислава Лесневского). Проповедь «убогой мысли о самодержавии» (у Лесневского, надо сказать, вполне самостоятельной, никак не связанной с Кожиновым) не мешает Дедкову продолжать со «Стасиком» теплые дружеские отношения; зато далекому во всех смыслах Кожинову приданы черты почти демонические. (Но в этом же, отметим, и признание масштаба и влияния маститого критика.)

В другой раз, уже в 1979 году, знаковое имя Кожинова мелькает в раздраженном описании контактов совсем с другими персонажами. Дедков излагает, в частности, разговор в баре с литератором Байгушевым, грозившим критику от лица неких «мы» неприятностями за его «жизненную и литературную позицию» и спрашивавшим «вполне по-дружески», много ли Дедков получил «сребреников» за одну из своих статей. «И тогда я — тоже по-дружески — сказал ему, что <…> вся их пресловутая русская партия сама пронизана духом еврейства, как торгашества, т. е. беспринципна, пронизана стремлением к должностям, карьере, заражена куплей-продажей, приятельством и прочим. И что касается сребреников и всякой выгоды, то я чист, и со мной этой партии не совладать» [Дедков. Дневник… 255]. Ниже Дедков отметит, что многое в Байгушеве выдавало его близость к некой секретной «организации» (надо понимать — КГБ).

Запомним этот страстный монолог — он выведет нас на другой след, не только идейного, но и этического неприятия Дедковым тогдашней «русской партии» и ее практики. В разговоре о Кожинове это будет существенно.

1980 год:

Отмечено 50-летие В. Кожинова. В «Литературной России» по сему поводу заметка С. Куняева. Я бы, пожалуй, так не смог: писать о друге. Мерещится неудобство. Сам же Кожинов напечатал в «Москве» статью о Н. Рубцове в кругу московских поэтов и выразился в ней достаточно откровенно и полно — он уже озаботился написанием истории, включив в нее своих друзей и себя [Дедков. Дневник... 290].

Снова претензии этического характера, и снова стрелы попадают не только в Кожинова, но и в его окружение.

1981 год:

В январской «Иностранной литературе» Селезнев и Кожинов плохо выглядят в споре с Лакшиным и Карякиным о Достоевском <…> Кстати, толкуя о Достоевском и «народности», они обходят простой и очевидный факт: народному миросозерцанию художественный мир Достоевского — чужой [Дедков. Дневник... 313].

Неприятная статья Кожинова в «Нашем современнике». Еще один пример безответственной московской болтовни о нашем народе, о его избранности, о тех его качествах, которых, может быть, нет вовсе, а они навязаны, измышлены государством [Дедков. Дневник... 353].

Казалось бы, ответ на вопрос «с кем был Дедков?» в этом контексте очевиден. Однако не будем торопиться. Посмотрим, как складывались его отношения с другой, оппонировавшей Кожинову, стороной.

1991 год. Игорь Дедков работает обозревателем в перестроечном «Коммунисте». Отто Лацис, знакомый Дедкова еще с университетских лет, — первый заместитель главного редактора этого журнала. Давние приятели и единомышленники.

После августовского путча и последовавших событий положение журнала социалистической ориентации становится незавидным:

Если бы нам удалось сохранить журнал, мы бы постарались вырулить в сторону от политики, предпочтя держать дистанцию от сменяющихся временных распорядителей жизни, — записывает Дедков в сентябре. — Ну а явятся постоянные, то и от них. Но, кажется, порулим мы до конца года, а там — Бог весть [Дедков. Дневник... 535].

В середине ноября фиксирует: «Однако Лацис был прав, оставив наш кораблик вовремя, что, впрочем, не делает ему чести» [Дедков. Дневник... 535].

В мае 1992 года:

Нет, себя уже не переменить, и новому типу российского человека, который объявлен новым спасителем и надежей Отечества, не уподобиться. Не смогу. Лацис сможет? — я за него рад, на здоровье. Он больше, чем я, ценит материальное, тем ему проще. Но если б все это касалось отдельных людей, — касается же всей жизни, ее устройства, каждой отдельной судьбы. Зависимость от государства меняют на зависимость от тех, кто владеет богатством <…> Как мы выберемся из этого грязного омута?.. [Дедков. Дневник... 545]

Еще через полгода: «До Лацисовой мудрости («валюта — лучший подарок») я еще не дожил и уже не доживу» [Дедков. Дневник... 558].

Можно присоединить сюда дедковскую характеристику еще одного участника чтений 1995 года, литературного критика В. Оскоцкого, принадлежавшего к тому же политическому крылу, что и Лацис.

8.6.92. <…> Из абсурда — в абсурд, — вот эволюция нашего отечества за последние год-два. Могучий демократический интеллигентский хор наконец-то смолкает. Осанна демократии кончилась, огляделись: где она? <…> Вспоминаю, как объявляют, что у микрофона Валентин Оскоцкий, и он грозится госбезопасности и еще что-то обличает <…> Почему-то мне было неприятно и на площади, и на писательских пленумах, и по телевидению наблюдать, как ораторствовали иные знакомые люди. Они делали вид, что эта их деятельность продолжает предыдущую, а для меня эти половинки не совмещались [Дедков. Дневник... 547].

(Замечу, о целой армии разом «перестроившихся» агитаторов с нескрываемой брезгливостью писал в те годы и Кожинов. У обоих критиков, как мы убедимся далее, вообще было много общего: схожие темы, одни и те же авторы и произведения, о которых они писали, одна на всех общественная атмосфера…