Неопознанные аллюзии. Критика 1970-х о романе Георгия Владимова «Три минуты молчания»

Роман Г. Владимова «Три минуты молчания» появился в журнале «Новый мир» в 1969 году. Этот роман стал последним из тех, что напечатал А. Твардовский. По крайней мере, так утверждает сам Владимов в «послесловии автора к первому полному изданию в России»¹. Роман, по словам Владимова, оказался самым читаемым в Советском Союзе того времени (1970-1971 годы) — и вместе с тем самым непонятым, неразгаданным. «Королевская рать, равно и правая, и левая, без долгих околичностей дала мне почувствовать, что я не угодил ни тем, ни другим…»² Более же всего задело писателя письмо А. Солженицына. Владимов послал властителю дум тогдашней интеллигенции журнальные оттиски, а в ответ получил суровую отповедь — к тому же переданную не из рук в руки, а посланную открытым письмом через редакцию.

Остальные отклики были по большей части столь же обескураживающи. Критики просто не поняли качества текста, появившегося в пространстве советской литературы, в советском журнале. Сам автор именует «Три минуты молчания» аллегорией. Я бы предложил другое определение: притча. Притча, которую следует перечитывать, разгадывать, разворачивать, отыскивая внутритекстовые и интертекстуальные связи…

«Роман «Три минуты молчания» чрезвычайно сложен. Он требует специального исследования»³, — утверждал один из немногих проницательных читателей того давнего времени. Но при советской власти подобная работа была невозможна. А потому роман Владимова оказался в стороне от магистрали русской литературы. Его заслонили другие работы самого же Владимова: «Верный Руслан», «Не обращайте внимания, маэстро», «Генерал и его армия». Работы более публицистичные, а потому и более ясные, более понятные читателям всех уровней: как любителям, так и профессионалам. Может быть, сейчас представляется случай взглянуть на ранний владимовский роман без гнева и пристрастия, попробовать оценить его и разгадать смысл, заложенный автором?

I

Роман «Три минуты молчания» получил хорошую прессу. Скажем точнее — обширную. Всего в газетах и журналах 1970-1971 годов появилось более полутора десятков откликов. «Роспись рецензий» показывает двенадцать названий, но, скорее всего, есть и те, что остались вне поля зрения составителей «Росписи». «Известия», «Комсомольская правда», «Литературная газета», «Литературная Россия», «Знамя», «Москва», «Нева», «Вопросы литературы» — качественные издания, которые в те времена притягивали большую часть читающей публики. Однако Владимов утверждает, что критики атаковали не столько его роман, сколько журнал А. Твардовского. Так это или не так — тема иного исследования. Во всяком случае, возможно утверждать, что роман не просто не поняли, но и не пытались понять.

«Если бы даже автор романа задался целью собрать все плохое, что есть у рыбаков, то и в этом случае он явно пересолил…» — заключает автор отраслевого издания. Свою лепту в беседы о современной литературе внес некто В. Цыганков, старший механик Клайпедской базы рефрижераторного флота⁴. Материал, разумеется, не только инспирирован, но и подготовлен другими людьми, но некоторые детали выдают реакцию самого «подписанта»: «Мы, конечно, в море говорим не стихами, но и не настолько грязно и цинично, как герой «Трех минут молчания»…»

«Цинизм» каждый понимает по-своему, поскольку это понятие из научной дефиниции в обыденном словоупотреблении превратилось в бранный ярлык. Да и уровень грязи в чужой речи представляется более высоким, чем в своей собственной. Плохо, что записные критики зачастую смыслят в литературе не больше, чем старший механик Клайпедской базы.

Фабула владимовского романа в рецензиях того времени подается, увы, редким и размытым пунктиром. Видимо, предполагалось, что читатель должен либо уже быть знакомым с анализируемым текстом, либо верить на слово автору материала. Второе предположение вернее, поскольку, как мы надеемся показать далее, рецензентов более всего увлекает идеологическая составляющая текста, но не эстетическая. Своими контроверзами они рассчитывают создать определенную матрицу восприятия текста.

Но нам-то необходимо сообщить хотя бы канву истории, описываемой в романе.

Сеня Шалай, молодой человек двадцати пяти лет, профессиональный рыбак Северного флота, решает окончательно «списаться на берег». За последнюю путину (ударение на втором слоге) он получил на руки тысячу двести рублей. Деньги по тем временам огромные. Сеня рассчитывает уехать на родину, забрав с собой девушку, с которой у него тянется давний роман, пока платонический. Но девушка от него отворачивается, а самого Сеню грабят подчистую случайные собутыльники. Шалаю приходится снова идти на промысел. Кроме профессионального экипажа на борту траулера «Скакун» оказываются два московских студента — «алики», решившие посмотреть мир, что лежит за пределами столичного города. Поначалу плавание проходит обыденно, но потом надвигается шторм. У судна расходится плохо заваренная старая трещина, и оно начинает быстро набирать воду. Двигатель приходится заглушить, и ветер вкупе с волнами гонят корабль на скалы. Команда, отчаявшись отыскать спасение, падает в койки и готовится к смерти. Но оказывается, что рядом с советским судном терпит бедствие шотландский траулер. Наши рыбаки с огромными усилиями, но все-таки пробуждаются к жизни. Берут на борт шотландцев, укрываются во фьорде, а потом возвращаются в Мурманск.

Фабула, как мы видим, незамысловатая, но сюжет постройки, возведенной Владимовым, кажется величественным. Хотя поначалу сам писатель собирался написать роман в модном тогда «производственном» жанре. В 1962 году он сам отправился матросом в Северную Атлантику. По сути дела, это была литературная командировка, но Владимов свою настоящую профессию скрывал, а команде представился шофером, таксистом, который хочет заработать на собственную машину. Об этом сам Владимов рассказывает в переписке со своим уральским корреспондентом⁵.

Однако в процессе работы над книгой сюжет выбился из намеченных рамок. Писатель работал над романом около семи лет и создал книгу значимую, но — до сих пор недооцененную. Одна из проблем, на наш взгляд, в тех декорациях, том сеттинге, в котором разворачивается действие. В подобной ситуации оказался, кстати, и такой мастер, как Д. Конрад. Читатели, которые были способны понять замысел, отшатывались от соленых брызг, летевших с каждой страницы. Та же часть публики, что чувствовала ремесло персонажей, не могла проникнуть в замысел дальше первого плана.

Однако и тогдашние критики отдают должное Владимову в том, что касается знания материала и ремесла: «Владимов — художник, он в своей стихии, когда пишет живую жизнь…»⁶ Конечно, записные литераторы не стояли на качающейся палубе, не трясли снасти, полные рыбы, не «койлали вожак», бегая на четвереньках по периметру тесного трюма. Но главное достоинство писателя в том, что убеждает, прежде всего, сам его текст. Рыбацкая работа, в которой, по словам Сени Шалая, «ничего святого нет», выписана столь убедительно, что зачастую приводит в оторопь. Читатель, особенно профессиональный, с трудом может принять условия, в которых трудятся его современники. Одно дело — закусывать водку селедочкой с луком, другое — тащить, надрываясь, живую рыбу из студеного моря.

А потому стиль владимовской книги читателям того времени не пришелся по вкусу. Критики увидели, что перед ними художественный текст, но огорчились избыточностью «арготизмов». В пределе они готовы даже согласиться с главным механиком Клайпедской базы в оценке речи авторского протагониста. Они не слышат сказовой интонации повествования. Если бы повествование велось от третьего лица, то, разумеется, и лексику, и синтаксис следовало бы привести к высокому регистру речи. Но поскольку по воле автора между ним и читателем поставлен рассказчик, то мы и должны услышать живую речь:

— Алик! — ему Димка кричит. — Не позорь баскетболистов!..

Инверсия в авторской реплике — как раз один из приемов, позволяющих воспроизвести на бумаге дыхание живой речи. Кстати, это и тот прием, которым современные журналисты демонстрируют в эфире свою готовность идти на диалог с публикой…

Поскольку не поняли сказа, осталось незамеченным искусство Владимова как мастера диалога. Прямая речь — одна из труднейших составляющих писательского ремесла, сделать диалог напряженным — умение редкое. Не зря же говорят, что на сотню прозаиков попадается лишь один драматург. Но Владимов успешно справляется и с этим элементом. Он оставляет монологи одному Шалаю, а прочие разговоры сделаны в режиме стихомифии — яростного обмена короткими репликами. Нет пустых фраз, только вербальное фехтование, когда напряжение поединка возрастает с каждым ударом:

— Свайка — она тяжелая.

— Это смотря в кого кидать.

Он ухмыльнулся в усы, запечатал тремя ударами бочку, откатил.

— В меня бы — ты б уже на дне лежал.

— Не лежал бы. В тебя-то я бы не промахнулся…

Обе цитаты взяты с соседних страниц, но цитировать можно каждую и с большим удовольствием.

Правда, остается нераскрытым в повествовании место самого протагониста. Сеня-рассказчик вздыхает печально, вспоминая один разговор со старшим механиком судна, «дедом»: «Теперь и вспоминать стыдно…» Когда — теперь и кому же Шалай это рассказывает? У Д. Апдайка в «Кентавре» мы периодически видим протагониста в студии рядом с подружкой, перед которой он разворачивает историю своего детства. У Владимова такая фигура речи, увы, повисает в воздухе.

Кстати, аллюзии на переводную прозу совсем неслучайны, поскольку в начале этого же абзаца у Сени прорывается вдруг интонация Холдена Коффилда из знаменитой повести Д. Сэлинджера: «Я потом знаете что сделал? Повернулся и полез наверх по трапу. Я и не думал его обидеть. Просто мне жарко стало, душно и шумно…»

Впрочем, и тогдашние критики видели связь романа Владимова с мировой литературой:

1. Владимов Георгий. Собр. соч. в 4 тт. Т. 2. М.: NFQ/2Print, 1998. С. 390. [↩]
2. Там же.[↩]
3. Коц А. А. Художественное своеобразие прозы Г. Владимова // Ученые записки Пермского государственного университета. 1970. № 241. С. 156.[↩]
4. Водный транспорт. 1969. 27 декабря.[↩]
5. См.: Коц А. А. Указ. соч.[↩]
6. Тевекелян Д. Мера точности // Москва. 1970. № 1. С. 212.[↩]