«Неизвестный Мандельштам» Иосифа Бродского. 25 лет Лондонской конференции к столетию Осипа Мандельштама

1

Юбилей Осипа Мандельштама в 2016 году является во многом итоговым и едва ли не последним из тех, что сохраняют отголоски впечатлений о еще живом Мандельштаме, занесенные в XXI век уже теми, кто знал не столько самого поэта, сколько Н. Мандельштам, Э. Герштейн, Л. Чуковскую, Н. Штемпель и других представителей мандельштамовской среды, доживших по крайней мере до конца 1950-х, а то и 1980-х годов. Но с первой даты прошло уже 65 лет, да и со второй — 35. Срок достаточный для историзации любой эпохи.

Разумеется, это связано с тем, что не только сам поэт, но и его вдова, пережившая мужа на десятилетия, стали знаковыми фигурами русской культуры ХХ века. Но прошедшие со дня кончины Н. Мандельштам указанные 35 лет — период, за который пришли в жизнь и новые поколения ее читателей, и те исследователи, кто уже ни при каких условиях знать и видеть ее не мог.

Это же касается и недавнего 75-летнего юбилея Иосифа Бродского, когда в спорах о его стихах про отделение Украины вступили в противостояние поэту и двое «ахматовских сирот», и постперестроечное поколение российских журналистов. Для последних Бродский — история. Ведь со дня его ухода тоже прошло 20 лет. Как и со дня ухода из жизни М. Гаспарова, В. Топорова и С. Аверинцева минуло уже чуть более 10 лет.

Но четверть века тому назад все было совсем по-другому.

Разумеется, каждая из этих дат и личность, с нею связанная, заслуживают отдельной статьи, если не книги. Однако в анналах истории сохранился поразительный документ — стенограмма выступлений и реплик Иосифа Бродского, произнесенных на конференции к столетию Осипа Мандельштама в Лондоне в самом начале июля 1991 года. Со дня публикации этого удивительно содержательного, хотя и очень трудно читаемого сегодня документа тоже прошло чуть более 15 лет, но он так и не заслужил даже профессионального комментария, не говоря уже о целостном анализе.

Некоторое количество достаточно личных и даже пристрастных комментариев содержится, правда, уже в примечаниях к самой публикации и в двух статьях, ее сопровождающих. И поскольку они принадлежат таким же, как и я, участникам конференции — П. Нерлеру [Нерлер] и М. Павлову [Павлов], но выполнены на 15 лет раньше нашей попытки осмыслить явление «Бродский в Лондоне», их учет представляется полезным и необходимым.

Текст стенограммы был опубликован в сборнике «Сохрани мою речь…» (вып. 3/2) [Стенограмма…]¹ и снабжен предисловием П. Нерлера, к сожалению далеко не всегда верным. Сама стенограмма была насколько возможно аккуратно подготовлена М. Павловым. Были там и примечания, на которых нам придется остановиться, так как в ряде случаев они либо примитивизируют, либо просто искажают текст, и без того крайне трудный для понимания.

2

Вначале — исторический фон.

Событие, о котором мы говорим, имело место в переломный момент российской истории, буквально за несколько недель до начала августовского путча 1991 года. Это было 1-5 июля.

В Лондоне состоялась не просто большая, но, как теперь уже ясно, историческая и переломная конференция, посвященная столетию Осипа Мандельштама. Такой она стала из-за того, что по каким-то причинам сорвалась юбилейная конференция в Америке, и ее участники собрались в Лондоне вместе с теми, кто должен был приехать в Лондон по другому поводу. Здесь за пару лет до интересующего нас грандиозного Мандельштамовского конгресса был запланирован небольшой семинар, о котором я узнал от Ю. Левина году в 1989-1990.

Левин ранее других почувствовал окончание чисто диссидентско-структуралистского этапа развития мандельштамоведения и подготовил к началу конференции текст о том, почему он не будет делать доклада о Мандельштаме [Левин].

Патронами большой конференции выступили Исайя Берлин, который, к сожалению, участия в ней не принял, и Иосиф Бродский, к этому времени написавший по крайней мере две статьи на интересующую нас тему: о Мандельштаме — «Сын цивилизации» (1977) — и о Н. Мандельштам, которой он в 1981 году посвятил некролог. Собственно говоря, это и был «известный Мандельштам» свежеиспеченного тогда нобелевского лауреата.

Так по воле случая в столице Англии собрался очень необычный состав участников всемирного и тогда, к счастью, еще неформального Мандельштамовского сообщества.

В Лондоне встретились, как было сказано по другому поводу, две России, или — в нашем случае — два мандельштамоведения: еще «советское», сколь бы диссидентским ни был состав его участников (очень не любивших это закавыченное нами слово), и эмигрантское.

Да, тут были совсем еще свежие представители второго типа, например Р. Тименчик, который только что стал профессором Еврейского университета в Иерусалиме, за год до Лондона. Теперь и он уже профессор-эмеритус.

Многие старшие участники не виделись друг с другом по много лет. Особый тон всей конференции, естественно, придало участие Иосифа Бродского.

Заседания конференции продвигались от «раннего» Мандельштама к «позднему». К их последовательному описанию мы обратимся в полном варианте этой работы, а сейчас — лишь один, но важный эпизод, который наиболее четко обозначил конец плодотворного существования одного типа мандельштамоведения, полностью основанного на непререкаемости авторитета Н. Мандельштам как в вопросах биографии, так и поэтики Мандельштама вкупе с историей акмеизма, к которой она не имела отношения.

Итак, 4 июля 1991 года «после обеда» настает день заседания, специально посвященного «Оде» («Когда б я уголь взял для высшей похвалы…»).

Таким образом, момент «смены парадигмы» мы можем определить с точностью до часа.

Именно на этом заседании, где были представлены доклады М. Лотмана «Земная ось у Мандельштама», М. Гаспарова «Метрический контекст сталинской оды Мандельштама» [Гаспаров 1994] и несколько отклоняющийся от этой темы интересный и очень живой доклад И. Сермана [Cерман] (в последнем случае мы слышали голос реального читателя русской поэзии 1920-х годов из уст когда-то ленинградского, а теперь уже давно иерусалимского профессора), Бродский произнес первый из двух пространных спичей.

Внешней причиной этого был тот незамысловатый факт, что он оказался дискутантом именно на заседании по «Оде». Второй спич, о «Стихах о неизвестном солдате», был прямым продолжением импульса разбираемого заседания, но сейчас мы на нем не останавливаемся.

Здесь надо коснуться самих докладов, которые вошли в редкий сборник по материалам конференции, теперь, к счастью, доступный в Интернете [Столетие…].

Статья Гаспарова «Метрическое соседство «Оды»» столько раз издавалась и настолько известна, что мы ее пересказывать не будем. Статьи М. Лотмана в сборнике нет. Поэтому просто дадим слово Бродскому:

Я хочу вернуться к «Оде» — и в том смысле, в котором о ней говорил Михаил Лотман, и в том, в котором говорил московский Гаспаров.

По-моему, то, что сказал Лотман, по крайней мере, одна из посылок его доклада чрезвычайно существенна для понимания очень многого и, в частности, этой «Оды». А именно: о существовавшем в русском поэтическом сознании определенном вакууме, который Сталин заполнил своим появлением. Этот вакуум еще более увеличился в обществе, которое объявило себя атеистическим обществом, не правда ли? Некоторые заполняли его в позитивном ключе, некоторые в отрицательном ключе, и так далее, и так далее — но вакуум действительно существовал. И в этом смысле чрезвычайно интересно… То есть, я думаю, мотивы… то есть не мотивы, а то как эта «Ода» написана [Стенограмма... 37-38].

Похоже, здесь можно говорить о том, что Бродский констатирует факт отсутствия в советском пантеоне или Олимпе фигуры до Сталина, которая, в полном соответствии с теорией Бродского о том, что важно не столько само произведение, сколько «величие замысла», позволяет реализовать (в положительном ли, отрицательном ли виде) это самое величие, ради чего, собственно, и существуют настоящие оды.

Начиная с этого момента я вынужден несколько сменить традиционную в таких случаях отстраненную и остраненную тональность анализа выступлений Бродского в Лондоне, так как они касаются напрямую моих работ, а в стенограмме появляются мои реплики и ответы Бродского на вопросы. Поэтому не стоит удивляться периодическому переходу с «мы» на «я».

Здесь хочется вспомнить термин из социологии — «включенное наблюдение», предполагающее личное участие опрашивающего в том процессе развертывания самого события, который он впоследствии исследует как ученый.

В этом трудность нашей задачи, но в этом и ее особый интерес. Ведь наличие расшифрованной стенограммы позволяет нам свести к минимум-миниморум собственно мемуарный момент и не стать «таким умным, как моя жена потом».

Скажем сразу: позиция Бродского и сегодня выглядит вызывающе, не говоря уже о позднеперестроечном или откровенно диссидентском идеологическом контексте, связанном с Н. Мандельштам и ее книгами, в котором работали все участники российского происхождения и многие западные участники, имевшие прямое отношение к публикации этих книг. Выглядит она вызывающе и на фоне изданного в конце 2015 года агиографического тома [ «Посмотрим, кто кого…»].

Напомним, что сама Н. Мандельштам печатать «Оду» не стремилась, считая ее «болезнью».

«Третий» Иосиф так явно не думал. Итак, Бродский продолжает:

Это, действительно, я совершенно согласен с Александром Семеновичем Кушнером>, произведение грандиозное. Это грандиозное произведение, это произведение в некотором роде, технически говоря, то есть с той точки зрения, чем стала русская поэзия в последующие, скажем, полвека и так далее, и так далее, то есть говоря о том состоянии, в котором она находится, — это произведение еще чисто технически пророческое. Это произведение абсолютно дискурсивное, произведение с определенной целью, с определенными задачами и систематическим решением этих задач. Кушнер абсолютно прав, не следует смешивать это [Стенограмма… 38].

К этому месту в публикации дается на мой взгляд ненужное (в отличие от необходимой реплики Кушнера) «учительное» примечание: «То есть постановку задач и их конкретное решение» [Стенограмма… 38, прим. 61]. Это просто ошибка комментатора. И говорить мы об этом будем еще не раз, касаясь «конвоя» стенограммы, так как подобные ошибочные, неточные и примитивизирующие Бродского комментарии и примечания оказываются встроены в тело важнейшего и очень нетривиального документа. Не можем не отметить, что даже сам выбор тех реплик, которые в стенограмме даны или отсутствуют, несмотря на обсуждение их Бродским, говорит и о степени понимания публикаторами текстов обоих поэтов — и Бродского, и Мандельштама.

Нет сомнения, что будь этот материал опубликован как комментированная стенограмма под именем Бродского, «неизвестный Мандельштам» свежего тогда нобелиата давно бы вошел и в анналы бродсковедения, и в работы о Мандельштаме. Поэтому критика статей и комментария, сопровождающего этот крайне, как мы покажем, нетривиальный текст, абсолютно необходима, равно как и его перепечатка без всяких сомнительных комментариев. Несомненно, когда-то потребуется квалифицированное издание этого документа. Возможно, что и наша работа будет способствовать этому.

Вернемся к дискуссии комментаторов с выступающим: у Бродского речь идет совсем о другом. Нам это видится так: если создано технически новаторское произведение, пусть и о Сталине, то оно самой своей техникой, «величием замысла», новизной приемов и т. д. раздвигает границы возможного для русской поэзии вообще, независимо от отношения к тому, ради кого или под давлением каких обстоятельств это сочинено.

Жаль, что здесь публикаторы не дали хотя бы сокращенно реплику Кушнера, на которую отвечал Бродский. Эти слова Бродского, произнесенные вслух в аудитории, я услышал в первый день конференции в совершенно другой ситуации, когда обратился к Бродскому с конкретным личным вопросом.

Дело в том, что участники конференции получили от «советских» еще участников два подарка: сборник «Слово и судьба: Осип Мандельштам», вышедший в ленинградской «Науке» перед самой конференцией, и первый номер «Литературного обозрения» за 1991 год, посвященный Мандельштаму.

Там была напечатана моя статья «Поэт и палач. Опыт прочтения сталинских стихов» [Кацис 1991]. О ней, единственной из напечатанных в двух новых сборниках 1991 года, подаренных участникам конференции, будет там же — на конференции — напрямую говорить Бродский.

Но пока я только задал ему вопрос: почему в беседах об Анне Ахматовой он назвал «Оду», быть может, самым потрясающим стихотворением Мандельштама [Интервью…]? Бродский удивился: зачем мне это? Я ответил, что у составителей номера вызывало сомнение мое желание опубликовать разбор «Оды» всерьез. До меня это сочинение старались не относить к «творческому» наследию Мандельштама. Да и вне СССР оно было опубликовано полностью лишь в 1982 году в 4-м, дополнительном, томе Собрания сочинений Мандельштама, после смерти Н. Мандельштам, которая не решилась его уничтожить, и то лишь потому, что были сведения о существовании неподконтрольных вдове поэта экземпляров рукописей, посланных в редакции советских журналов или руководству Союза писателей.

Поэтому в «официальный» мандельштамоведческий канон «Ода» Сталину толком к 1991 году и не вошла. А редактор мандельштамовского номера «Литературного обозрения» А. Немзер предлагал мне напечатать что угодно, кроме статьи об «Оде». Слишком уж не юбилейно все это выглядело тогда, когда праздновалось столетие автора «Мы живем, под собою не чуя страны…».

Так вот, ответил я Бродскому, как только попалось мне это ваше высказывание, все проблемы решились, статья вышла. Но ваши слова приведены там в самом конце, в последнем перед благодарностями примечании [Кацис 1991]. Иначе я бы поместил их в другом месте. И вот в ответ на это последовали те самые высказывания о «поэтических ходах» «Оды», которые прозвучали сейчас в зале Лондонского университета.

У меня хватило духу сказать Бродскому, что я не поэт, и попросить пояснить все это «русским языком». Он обещал, сказав, что посмотрит статью. И обещание, как мы увидим ниже, выполнил.

Но это будет чуть позже, а пока Бродский обращается к М. Гаспарову (который, кстати, упоминая мою работу, почему-то решил и повторял это не раз, что я написал наиболее утонченную статью о втором, тайном, слое «Оды», который выражал ненависть к Сталину, и связал мои работы со сдержанными комментариями П. Нерлера в двухтомнике 1990 года и с радикальнейшей как раз в этом смысле И. Месс-Бейер [Месс-Бейер], к которым это относится в полной мере) [Гаспаров 1994: 108].

Бродский говорит:

Я думаю, что Михаил Леонович <…> прочел нам этот доклад… То есть его сообщение, оно — как бы сказать? — основано на идее Надежды Яковлевны о стихотворениях, которые играли роль в циклах, как сказать — «пчеломатки», да? Ну, с «пчеломатками» надо быть все-таки чрезвычайно осторожными, потому что непонятно вообще… То есть улей зависит… То есть я не знаю, мне не хочется развивать эту метафору, потому что можно уйти далеко в сторону, и так далее, и так далее. Оставим эту метафору [Стенограмма… 38].

Это очень важное, по крайней мере для меня, место. Здесь Бродский откровенно сомневается в том, что идея Н. Мандельштам о так называемых «матках циклов» вообще продуктивна. Но ведь именно эта терминология и лежит в основе деления стихов на «Воронежские тетради», где «Первая тетрадь» с московскими стихами называется «цикл без матки», а вторая и третья имеют, соответственно, матки — «Оду» и «Солдата», то есть стихи внешне как бы «сталинские» и «антисталинские».

Таким образом, предложив свой анализ, Гаспаров решил метрически доказать правоту Н. Мандельштам стиховедческими методами, разделив стихи двух «больших» тематических блоков по двум типам размеров.

Именно это и отметил Бродский, усомнившись в продуктивности следования подобным путем. Сам Гаспаров пришел к этому же выводу уже только после работы в Принстоне с подлинными бумагами Мандельштама. Но это будет в 1995-1996 годах [Ваш М. Г.: 109-272] и реализуется не только в серии докладов в РГГУ и Литературном музее, но и в томе «красной» «Библиотеки поэта» [О. Мандельштам], который упорно не учитывается современными издателями мандельштамовского наследия². А издатель новейшего трехтомника Мандельштама А. Мец на полном серьезе в очень грубой полемике с нами называет это издание «ненаучным» [Мец: 12].

Пока же, к 1991 году, вся текстология Мандельштама основывалась лишь на экземплярах фотокопий, оставленных Н. Мандельштам в СССР после отправки архива в Принстон. Сегодня довольно скандальные обстоятельства изготовления этих копий стали предметом историзации [«Посмотрим…»… 484-501].

Но об этом чуть ниже. Пока же проследим за тем, как Бродский отнесся к стиховедческой гипотезе Гаспарова:

Во-первых, Михаил Леонович, у меня есть одно соображение. Вы сказали, что этот самый наш любимый пятистопник, как бы сказать — синонимичен — то есть в известной степени это все правда — синонимичен гражданской поэзии, и вы начали этот самый «развод» с двух стихотворений: «Еще…» — как это?.. — «еще… еще… еще?»

(Голос. «Еще не умер…»

Гаспаров. «Еще не умер ты…»)

«Еще не умер я…», да, — это стихотворение восходит, как и вообще вся мандельштамовская, если понадобится, интонация «еще…»

(Негромкий — «уже понявший» — возглас: «Естественно!«)

…»Еще далеко мне до патриарха…», — она, конечно же, восходит к Баратынскому: «Еще, как патриарх, не древен я; моей / Главы не умастил таинственный елей…» и т. д. Но это размер чрезвычайно емкий, и буквально его ассоциировать… то есть буквальная ассоциация с гражданской поэзией чрезвычайно… — то есть не то, что чрезвычайно, но в данном контексте, в контексте разбора «Оды», может быть, несколько опасна — в том смысле, что это исключает память о том, что этот же размер также чрезвычайно приспособлен для разнообразного, как бы лирического описания, просто описания природы, если хотите, да? Вот. — И в «Оде» идет описание природы! [Стенограмма… 38-39]

Это замечание Бродского очень небезобидно! В теории Гаспарова нет прямой, и тем более прямолинейной, приуроченности «метра и смысла». У Гаспарова каждый размер имеет массу так называемых «семантических окрасок», что позволяет избежать прямолинейности. Но в случае «Оды» Бродский «ловит» своего собеседника: так о природе или о Сталине идет речь в «Оде»? А если языком природы о Сталине? Вот тут и происходит расхождение между формальными, стремящимися к чаемой статистической выверенности и достоверности результатами стиховеда и живыми ощущениями поэта, обладающего приличной филологической подготовкой. В свою очередь, может быть чуть авангардно, Гаспаров делил все стихи на «о природе и культуре» и «о поэте и поэзии» (см., например: [Гаспаров 2015]).

Учитывая, что с нами говорит выдающийся поэт, стоит помнить, что филологическая оснастка Бродского была далека от тривиальности.

И эту разницу в подходах филологически оснащенного поэта и анализирующего поэзию филолога Бродский жестко артикулирует:

Я хочу… И более того, — сейчас, я думаю, я скажу нечто, в общем, неприятное. Дело в том, что нельзя, на мой взгляд, даже вот в таком сообщении отговариваться тем, что «мы имеем дело с литературной наукой, мы не высказываем мнений, а ограничиваемся только одним, или двумя, или тремя наблюдениями».

Дело в том, что, говоря о литературной науке, и так далее, и так далее, — следует помнить, что объективность вовсе не значит безразличие. Объективность также не значит противоположность субъективности, объективность есть сумма субъективностей, и с этого надо начинать. Я думаю, что… вообще… что вообще довольно так тяжел всякий разговор об этой «Оде» именно потому, что мы — как бы сказать? — не собрали этих субъективностей вместе, да? Ну так вот… Ну я говорю, что… Я не хочу занимать время, потому что я могу сейчас включиться в эти вот… и начнется окончательное… (Пауза). [Стенограмма… 39]

Судя по всему, Бродский, в том числе реагируя на высказывания, которых нет в опубликованном варианте стенограммы (как мы увидим в реплике М. Лотмана, на которую поэт ответит), явно говорит о том, что у него самого нет полного «субъективного» отношения к «Оде», как нет его и у других участников конференции. А раз это так, то не устраивает поэта квантитативный метрико-семантический вывод позитивиста Гаспарова.

Позволим себе заметить, что через несколько лет, после выхода в 1994 году тома материалов конференции, но до поездки Гаспарова в Принстон, я в его присутствии на Воронежской мандельштамовской конференции сделал доклад о стихотворении «Не мучнистой бабочкою белой…», где показал, что там две темы: гибель летчиков (ведущая к «Солдату») в поэме Адалис о Багрицком, отрецензированной Мандельштамом, и, условно говоря, «сталинская» в отголосках поэмы той же Адалис «Кирову»³ (см.: [Кацис 1995], [Кацис 2012]).

А еще позже стало ясно, что и полемика с Мандельштамом его воронежских зоилов велась на основе последнего текста⁴ [Кацис 2012]. Однако пусть тем в стихотворении и две, а метр — один. То есть повторился случай с метрикой «Оды» в примере, указанном Бродским: один метр, а тем две — «сталинская» и «природная». Сразу после этого Бродский предполагает, что образ «воздушно-океанской подковы» в «Оде» отсылает к виду карты СССР.

Поэту оппонирует М. Лотман, утверждающий, что он принципиально отказывается, анализируя стихотворение, говорить о том, хорошее оно или плохое, и выдавать свою субъективность за объективность. Это реакция на слова Кушнера, который, говоря, что надо исключить оценки, закончил следующим: «Друзья мои, — стихи сомнительные!»

Бродский такую объективность сравнивает с работой патологоанатома над мертвым телом, с чем М. Лотман и соглашается.

Затем Д. Сегал — похоже, не без иронии в отношении то ли Кушнера, то ли и его, и Бродского — просит Бродского и «одоведов» объяснить:

Бирнамский лес, который, как оказалось, движется в «Оде»… Кто Сталин — Макбет или Банко? Я как-то не очень… Идея была такая здесь, что вот — гигантские стихи, гениальные стихи, — но как-то вот предлагалось понять их, что они…. Я не понимаю, куда здесь Бирнамский лес идет?.. [Стенограмма… 42-43]

В тексте Гаспарова этого сопоставления нет, доклад М. Лотмана нам недоступен, а реплику из зала, на которую отвечает Сегал, а уже ему Бродский, нам публикаторы не предоставили. Тем не менее Бродский по просьбе зала берется порассуждать об «Оде», но предварительно спорит с Гаспаровым о проблемах случайных и сознательных ритмических перебоев у Мандельштама, о фольклорности его стиха и т. д. А вот Банко или Макбета он уже не касается:

Хорошо. Теперь об этом самом стихотворении. Это всего два или три, или пять, а может быть, десять построчных наблюдений.

Прежде всего, я считаю, что вообще было бы справедливо эту оду назвать «Угольной одой». И то, что сказал о наброске, по-моему, Лотман, я не помню, кто это сказал, — нет, Михаил Леонович, о том, что карандашные эти наброски Ленина и так далее, и так далее… Обратите внимание хотя бы на первую строфу:

Когда б я уголь взял для высшей похвалы…

То есть моментальная поляризация в строке возникает: уголь, низкий материал — «высшая похвала«, — то есть, не совпадающий с высшей похвалой, вот это. Тут сразу же возникает двойственность, и Мандельштам в этой «Оде» от начала и до конца минимум двойственен [Стенограмма… 43-44].

И вновь Бродский возвращается к разговору о поэтической технике, в которой написана «Ода», и о том, куда это ведет:

То есть речь идет не о двойственности его чувств, это было бы слишком банально, а о двойственности техник, которыми он здесь пользуется. Почему я сказал раньше, что стихотворение, технически говоря, пророческое? Прежде всего потому, что, на мой взгляд, э… э… на мой взгляд, это стихотворение отмечено сверхприсутствием сознания. То есть это стихотворение написано не «с голоса», то есть, как он говорил:

1. Мы даем такую обобщенную сноску на разбираемый текст, так как в нем задействованы многочисленные участники лондонской дискуссии, которых мы называем по ходу цитирования документа, но коллективный текст не принадлежит ни П. Нерлеру, ни М. Павлову, не упомянутым в стенограмме.[↩]
2. Когда наша работа уже готовилась к публикации, вышел в свет № 139 «Нового литературного обозрения», где в совершенно антигаспаровской статье с панибратским названием «Михаил Гаспаров и «Мандельштамовская энциклопедия»» П. Нерлер мельком помянул это издание, не описав его сути, а затем внутри статьи опубликовал несколько объемных статей Гаспарова для МЭ. Теперь все исследователи, кому понадобятся эти тексты, будут вынуждены ссылаться на автора основной статьи. Это происходит уже не первый раз. Специалистам известны посмертные публикации Гаспаров — Нерлер, которые вызвали соответствующую реакцию. Теперь перед нами новая разновидность этой хронической апроприации.[↩]
3. Недавно об этой двойственности и о не указанной Мандельштамом, в отличие от поэмы «Власть», поэме «Кирову» безо всяких мотивировок заговорил и молодой исследователь, иерусалимский докторант Р. Тименчика Е. Сошкин [Сошкин], забыв в 2015 году, по-видимому, о нашей статье 1995 года и книге 2012-го. [↩]
4. Здесь не стоит отвлекаться на подробное рассмотрение этого сюжета, но стоит напомнить о стихотворении Г. Рыжманова «Лицом к лицу», опубликованном сразу после отъезда Мандельштама из Воронежа в связи с окончанием ссылки и выглядевшем как плевок в спину Мандельштаму независимо от того, когда конкретно это стихотворение было написано. [↩]