Неизданная статья Анны Ахматовой о гибели Пушкина. Подготовка текста и примечания Э. Герштейн

Изучением история гибели Пушкина А. А. Ахматова занималась с давних пор, но к печати подготовить свою работу не успела.

Сначала в ее намерения входило написать книгу, в которой был бы рассмотрен весь комплекс явлений, повлекших за собою несчастье. В сущности, это была бы последняя глава биографии Пушкина. Ахматова начинала ее с «Моей родословной». Постепенно, отвлеченная другими литературными занятиями, она сужала этот план. Но следы первоначального замысла остались в нескольких черновых набросках и планах. Так же, как ряд позднейших заметок, которые Ахматова не успела ввести в основную рукопись, они дают более полное представление о круге ее наблюдений, и мы воспользуемся ими в настоящей вступительной статье, а также в примечаниях к публикации (выделяя эти тексты жирным шрифтом).

В мае 1957 года в план книги о гибели Пушкина был включен пункт о «Моей родословной», с пояснением: «Отношение общества к Пушкину». Мысль эта раскрывается в заметке, написанной 17 апреля 1949 года: «Я всегда была твердо убеждена, что стихотворение «Моя родословная» (1830) сыграло роковую роль в отношении к Пушкину тех людей, с которыми он собирался жить. Как известно, не напечатанная при жизни (запрещенная Николаем I), она <«Моя родословная»> имела широкое хождение, я сохранилось несколько копий, сделанных самим Пушкиным. Па мысли Пушкина, она должна была нанести обиду «новой знати», потомкам фаворитов XVIII в., но Пушкин не рассчитал, что к его времени вся русская аристократия так или иначе уже была в родстве с этой новой знатью, охотно заключая браки с детьми и внуками фаворитов, – так что он обидел ее всю. Я не надеялась найти где-нибудь документы, подтверждающие эту мысль. Чванные аристократы, думалось мне, ни за что не выскажут свою обиду. Так, вероятно, и было, но человек, связанный с этой аристократией, так формулирует отношение петербургского света к Пушкину:

«Ответ Булгарину¹, в котором, отражая упреки аристократии, Пушкин с правом или без права нападал на самые высокопоставленные фамилии в России, – вот истинные преступления Пушкина, преступления тем более тяжкие, чем выше и богаче были его враги, чем теснее они были связаны с влиятельнейшими домами и окружены многочисленными приверженцами… Вот настоящие причины того недоброжелательства, которое известная часть дворянства (особенно та, которая занимала видные посты в государстве) питала к Пушкину при его жизни и которое отнюдь не исчезло с его смертью» ².

Слова эти были написаны через несколько дней после смерти Пушкина³. Можно себе представить, с каким злорадством это общество следило за развитием романа жены Пушкина, как охотно делалось оно эхом вымысла Геккерна о героизме Дантеса и пр. Лермонтов в своем показании сообщает: «Другие, особенно дамы, оправдывали противника Пушкина, называя его благороднейшим человеком». Итак, геккерновская версия брака Дантеса с Катериной осталась в силе и после гибели Пушкина».

Здесь уже отчетливо выражена мысль о социальном круге, в котором Геккерн находил поддержку, когда сводил свои личные счеты с Пушкиным. Главным виновником гибели поэта Ахматова считала великосветское общество. Для советского литературоведа это не ново. Но вот впервые выходит в свет переписка Карамзиных, и Ахматова решительно адресует свои упреки уже другой прослойке высшего света – писателям и ученым, конкретнее, не литературным врагам, а друзьям Пушкина:

«Наше отношение (т. е. отношение русского общества) к окружению Пушкина очень прочно и как бы не подлежит какому бы то ни было пересмотру. (В этом косность литературоведения.) Появление семейной переписки Карамзиных (1836 – 1837) должно было бы в керне изменить наше представление об отношении этого семейства к Пушкину. Однако этого не случилось, и пушкинисты продолжают писать о Карамзиных как о близких друзьях поэта («Пушкин. Исследования и материалы», т. II, 1958, Н. В. Измайлов, Лирические циклы Пушкина). Даже оглушительное открытие Софьи Николаевны о том, что Пушкин исписался и Булгарин прав (?!)⁴, не заставило исследователей пересмотреть свои старые воззрения. Меня же не трогает даже письмо Ек. Карамзиной о том, как она благословила умирающего Пушкина, потому что оно написано с целью показать сыну Андрею, насколько лучше Николай I относился к ним, к Карамзиным, чем к только что погибшему поэту. В этом я вижу только безмерный эгоизм и душевную черствость, да еще, пожалуй, отражение того, как дурно относился к Пушкину сам Карамзин⁵. (Не надо забывать холодное и даже раздраженное отношение Карамзина к Пушкину в связи с «Вольностью» в 1820 году «Старым мужем».) А ламентации по поводу того, что умер лучший друг их семьи, скорее свидетельствуют о высоком отношении его к ним, а не их – к нему. Он о них таких писем не оставил!»

Отличительной чертой наблюдений Ахматовой над давно прошедшей жизнью являлось конкретное воображение. Даже в известных материалах она всегда находила какой-нибудь штрих, приближающий факт к читателю, заставляя наново пережить все детали событий. Так, ее интересует: «Отчего Аврора не отдала письма (100-й юбилей)». Вдова Андрея Карамзина умерла в начале нашего века. Почему, действительно, в 1899 году, когда отмечалось 100 лет со дня рождения Пушкина, она не опубликовала письма Карамзиных к ее мужу о гибели Пушкина? Ахматова пишет об этом очень резко: «Появление семейной переписки Карамзиных, которую в свое время утаила от мира Аврора Шернваль-Демндова-Карамзина, заставляет нас пересмотреть вопрос о так называемых друзьях поэта. Появились новые и очень неожиданные враги Пушкина и участники подготовки (во всяком случае косвенные) гибели поэта. Редактор, увлеченный новизной и интересностью материала, не замечает, что попал в самую гущу врагов Пушкина, которые, кстати сказать, были гораздо опаснее, чем Уваров или Булгарин. Опаснее, потому что Пушкин их любил⁶, был с ними или с их родителями откровенен, и, применяя военный термин, можно сказать, что Пушкин попал в окружение. Мы слишком хорошо знаем, чем это кончается».

Как увидит читатель из публикуемой статьи, под окружением подразумевалось проникновение Геккернов в дом Карамзиных.

«С какой готовностью, – читаем мы, – молодежь этого кружка (Карамзины – Вяземские) сообщала Дантесу все, что могло его интересовать, видно из письма Дантеса к Бреверну⁷ из-под ареста.

Мы с ужасом узнаем, что через 18 дней после смерти Пушкина Машенька Валуева (дочь Вяземского) пересказала открытому врагу Пушкина Екатерине Николаевне Дантес слова, сказанные Пушкиным в салоне ее матери – В. Ф. Вяземской, якобы друга Пушкина <«Берегитесь, вы знаете, что я зол и что я кончаю всегда тем, что приношу несчастие, когда хочу» и т. д.>. Не верить этому сообщению Дантеса мы, к сожалению, не можем, потому что он просит вызвать Валуевых как свидетелей защиты.

Если тяжелая трагедия, которую русское общество чувствовало и чувствует <сейчас> (1962) как незаживающую рану, не подсказала большей сдержанности этой молодой особе (вероятно, видевшей Пушкина в гробу), можно себе представить, как хорошо была поставлена осведомительная служба Геккернов до 27 янв., и то, что пишет Пушкин посланнику в ноябрьском письме («Если дипломатия есть лишь искусство узнавать, что делается у других, и расстраивать их планы, вы отдадите мне справедливость и признаете, что были побиты по всем пунктам»), с большим правом мог написать ему сам Геккерн. Пушкин же, так же как его друзья, совершенно не знал, что происходит в голландском посольстве. Информация Натальи Николаевны (тоже направляемая Геккерном) была типичной дезинформацией…» О Наталье Николаевне Ахматова пишет остро и резко. Она судила о характере жены Пушкина и по его письмам. В том же письме от 20 – 22 апреля 1834 года, где Пушкин обижается за Машеньку Вяземскую (впоследствии Валуеву), он пишет жене строки, обратившие на себя внимание Ахматовой: «Ты, мне кажется, слишком устала. Приедешь в Москву, обрадуешься сестрам; нервы твои будут напряжены, ты подумаешь, что ты здорова совершенно, целую ночь простоишь у всеночной, и теперь лежишь в растяжку в истерике и лихорадке». Видимо, комментировала Ахматова, Пушкин часто видел подобную картину у себя дома. Эти строки служили для нее ключом к пониманию поведения Натальи Николаевны в последние недели жизни Пушкина. В нескольких планах своей работы Ахматова намечала подробнее остановиться не портрете Пушкиной. В майском плане 1957 года первым пунктом намечалось дать «Новую характеристику Н. Н. (письма к Ланскому)», и сбоку пояснено: «Истерики и обморок и». В «Содержании», составленном в 1961 году, находим целую главу, посвященную жене Пушкина: «Наталья Николаевна. Ее характер, ее влюбленность. Ее новый портрет, и пр.».

В специальном примечании Ахматова пишет: «Пушкин спас репутацию жены. Его завещание хранить ее честь было свято выполнено. Но мы, отдаленные потомки, живущие во время, когда от пушкинского общества не осталось камня на камне, должны быть объективны. Мы имеем право смотреть на Наталью Николаевну как на сообщницу Геккернов в преддуэльной истории. Без ее активной помощи Геккерны были бы бессильны. Это, в сущности, говорит и Вяземский в письме к в. к. Михаилу Павловичу».

И в соответствии с этой декларацией Ахматова рисует портрет Н. Н. Пушкиной:

«Из всего явствует, что Пушкин не имел ни малейшего влияния на жену, что она делала все, что хотела, никак с ним не считаясь; разоряла, лишала душевного спокойствия, не пустила к себе его умирающую мать и привела в дом своих сестер, нанимала дорогие дачи и квартиры, забывала его адрес, когда он уезжал, и без устала повествовала о своих победах, жаловалась Дантесу на его ревность, сделала его (мужа) своим конфидентом, что, по мнению Долли Фнкельмон, и вызвало катастрофу, и, наконец, не вышла на вынос, чтобы, как говорит Тургенев, не показываться жандармам. Как будто для нее жандармы была опасны».

Ахматова производит отбор материалов, останавливая внимание на деталях, пропущенных многими исследователями. Так, она привлекает документ, напечатанный уже в 1936 году, но не нашедший себе истолкования в литературе о Пушкине. Это письмо «неизвестного к неизвестному Николаю», посланное из Москвы 6 мая 1837 года и напечатанное Л. Модзалевским в сборнике «Звенья», вып. VI, стр. 160 – 161:

«Третьего дни я был у Баратынского, он мне показывал маску Пушкина, снятую с него в день его смерти, она страшно похожа… Баратынский говорил целый час о смерти Пушкина и о нем самом. Его стоило записывать. Он рассказывал все подробности этой истории, которая была ему сообщена Жуковским, Вяземским и, наконец, доктором Далем, людьми достоверными. Баратынский говорит, что он умер как христианин, и во всем оправдывает Пушкина, а обвиняет его жену. Я верю всему, потому что было заметно, что он и жены его не хотел обвинять из уважения к нему».

В неизданных письмах П. А. Вяземского к Н. Н. Пушкиной Ахматова выделяет одно, написанное уже пять лет спустя, где мы находим доказательство того же неумения вести себя, которое отмечали у Натальи Николаевны свидетели драмы в 1837 году («Она бледнела и трепетала под его <Дантеса> взглядами» – Д. Фикельмон; «Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя» – С. Карамзина, и пр.). 6 апреля 1842 года Вяземский в шуточной форме наставляет Наталью Николаевну, как вести себя в присутствии заинтересовавшего ее человека (Вяземский иносказательно называет его «пирожник»): «Войдя в комнату, не краснеть и не бледнеть, присесть хозяйке и гостям учтиво и выбрать себе местечко общее, а не отдельное…», «20 минут, полчаса особенного разговора довольно. Потом встать с места и подойти к другим… завести общий разговор», «С пирожником сидеть, но не засиживаться… за пирог не садиться, если будут усаживать и сводить», – и, наконец, Вяземский взывает по-французски: «…Поменьше тщеславия и побольше самолюбия… одним словом: достоинство! достоинство! и еще раз достоинство!» По-видимому, в письме заключен также намек на недавние трагические события. Вяземский пишет: «От этих особенных разговоров проку мало, а толков много. Из пустого в порожнее довольно уже было перелито…» ⁸

В этой связи вспоминается штрих, отмеченный в известных конспективных заметках Жуковского о преддуэльных событиях: «Записка Н. Н. ко мне и мой совет. Это было на рауте Фикельмона». Или – упоминание в дневнике А. Тургенева 18 января 1837 года: в…к Люцероде, где долго говорил с Нат. Пушкиной, и она от всего сердца». Между тем, как выясняется из неопубликованного письма Вяземского к Э. Мусиной-Пушкиной, 18 января у Лютцеродов «были танцы в честь новобрачных Геккернов». И опять на «будничном», «немноголюдном») вечере, под гул поздравлений, Наталья Николаевна ведет «особенный» и задушевный разговор с Тургеневым, ничуть не заботясь о впечатлении, какое это может произвести на любопытных гостей. Ахматова убеждена, что если в феврале (во время объяснения с Дантесом) Наталья Николаевна ответила «как <пушкинская> Татьяна», то в дальнейшем она вела себя скорее как его же Зинаида (из отрывка «Гости съезжались на дачу…»); что презрительный смех жены в ответ на известие о сватовстве Дантеса (о котором пишет Пушкин в ноябрьском письме к Геккерну) в действительности был «истерическим хохотом взбешенной женщины», узнавшей, что человек, которого она «любила так, как никогда никого не любила и любить не будет», изменил ей. Даже в письме Е. Мещерской-Карамзиной, написанном в защиту жены Пушкина, Ахматова видит подтверждение того, что Наталья Николаевна не умела «властвовать собой»: «В сущности она сделала только то, что ежедневно делают многие из наших блистательных дам, которых однако же из-за этого принимают не хуже прежнего; но она не так искусно умела скрыть кокетство». Ахматова задается вопросом: «Почему Пушкин просто не запретил жене говорить с Дантесом, как он запретил просватанной Катерине? – Он, как конфидент, слишком знал, что с ней происходит, и просто боялся чего угодно», – заключает она.

Этот образ вырисовывается довольно неожиданно. Мы иначе себе представляли повадку жены знаменитого поэта, выдающейся красавицы, царицы придворных балов. Хотелось бы больше снисходительности к простодушию и непосредственности этой женщины, меньше пристрастности в отношении к ней. Но Ахматова не прощает ей ничего: ведь Наталья Николаевна ставила под удар Пушкина!

Менее неожидан портрет Дантеса, в который, однако, Ахматова вносит ряд новых черт. Собственно говоря, Ахматова не удостаивает Дантеса отдельным портретом. Она только мастерски вырисовывает его роль в романе с Натальей Николаевной.

С той же чуткостью к деталям, которая отмечалась выше, Ахматова толкует два известных письма Дантеса к Геккерну.

Напомню, что они были извлечены из семейного архива Геккернов французским писателем Анри Труайа и напечатаны им в книге о Пушкине, вышедшей в Париже в 1946 году⁹. Через пять лет они были напечатаны в «Звеньях» (IX) с комментарием и русским переводом М. Цявловского. Оба письма посланы в начале 1836 года из Петербурга за границу, куда нидерландский посланник недавно уехал в полугодовой отпуск. 20 января Дантес признается, что без памяти влюбился в некую красавицу и, не называя Наталью Николаевну, дает понять, кто она. 14 февраля он рассказывает, что объяснение с любимой женщиной уже произошло. Она его любит, но не изменит своему долгу. «В искренности и глубине чувства Дантеса к Наталии Николаевне на основании приведенных писем, конечно, нельзя сомневаться. Больше того, ответное чувство Наталии Николаевны к Дантесу теперь тоже не может подвергаться никакому сомнению», – писал М. Цявловский. Справедливо. Ахматова придает не меньшее значение найденным письмам. Но извлекает из них целый ряд конкретных штрихов, которые помогают ей проследить эволюцию чувства Дантеса к Наталье Николаевне.

Прежде всего отпадает легенда о «двухлетнем постоянстве?, о котором пишет Пушкин в своем ноябрьском (неотправленном) письме к Геккерну. «Жорж к пишет посланнику, что влюбился только сейчас, Но почему же Наталья Николаевна так уверенно ответила Вере Федоровне Вяземской, обеспокоенной ухаживанием Дантеса за женой Пушкина: «Будет то же, что было два года»? «Дантес уверял Натали, что полюбил ее с первого взгляда, – замечает Ахматова. – А что другое он мог ей говорить? И конечно, влюбленная женщина верила».

Не был отмечен странный тон обращения молодого человека к Геккерну. «Как выясняется из писем Дантеса, – пишет Анна Андреевна, – он говорил своему приемному отцу – ты. Это звучит по крайней мере неожиданно. В то время родителям (в особенности по-французски) говорили – вы. См., например, письмо Пушкина к Сергею Львовичу (дек. 1836). Это так недавно вынырнувшее ты окончательно решает вопрос о характере отношений между Геккерном в Дантесом» («До свиданья, дорогой мой, будь снисходителен к моей новой страсти, потому что тебя я также люблю от всего сердца», – пишет Дантес Геккерну, который в это время хлопочет об официальном усыновлении своего любимца).

Замечает Ахматова разительный контраст между поведением Дантеса в начале и в конце 1836 года. Будучи еще свободным, Дантес тщательно скрывает имя Пушкиной (» я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться», «ради бога ни слова никому, никаких попыток разузнавать, за кем я ухаживаю», «я был осторожен до такой степени, что до сих пор тайна принадлежит только ей и мне», – читаем в этих его письмах), а женившись на Катерине Гончаровой, назойливо афиширует свою страсть к Наталье Николаевне. Поведение его в последние недели пребывания в Петербурге общеизвестно. «Эти два человека (Дантес и Геккерн. – Э. Г.), – писал Александр Карамзин после гибели поэта, – не знаю, с какими дьявольскими намерениями, стали преследовать госпожу Пушкину с таким упорством и настойчивостью, что, пользуясь недалекостью ума этой женщины и ужасной глупостью ее сестры Екатерины, в один год достигли того, что почти свели ее с ума и повредили ее репутации во всеобщем мнении» ¹⁰. Отправная точка наблюдения Ахматовой совпадает с поздним утверждением молодого Карамзина. Весь роман длился один год. События росли, как снежный ком. Ахматова рассматривает их в движении, а не статично. В этом коренное отличие ее точки зрения от вывода М. Цявловского.

Солидарна Ахматова и с другим утверждением Карамзина о Дантесе: «…Он меня обманул красивыми словами и заставил меня видеть самоотвержение, высокие чувства там, где была лишь гнусная интрига» ¹¹. Ахматова могла бы опереться на статьи Б. Казанского, писавшего еще в 1937 году о притворстве Дантеса. Исследователь считал, что Дантес умышленно компрометировал Наталью Николаевну, чтобы создать себе репутацию в великосветском кругу. Но Казанский впадал в другую крайность. Сосредоточив все свое внимание на ухаживании Николая I за женой Пушкина, он вовсе исключил Дантеса из игры. «Случайностью в конце концов была к женитьба Дантеса, и роман его с женой поэта, и самое его существование, – писал Казанский. – Все это не имеет исторического значения. Действительно сознательным актом, направленным против Пушкина и в конце концов обусловившим его гибель, был пасквиль» ¹². А был ли, действительно, в «дипломе рогоносцев» заключен намек на царя? – сомневается Ахматова. «Николай I во всяком случае себя там не узнал, – пишет она. – Вяземский тоже: он не посмел бы послать такое письмо Михаилу Павловичу».

Как видим, концепция Ахматовой занимает среднее место между эмоциональным восприятием М. Цявловского и слишком абстрактным построением Б. Казанского. В ее первоначальный замысел входило еще остановиться на последующей длинной жизни Дантеса. В майском плане 1957 года читаем: «Котильонный король. – Ничто в дальнейшей биографии Дантеса не подтверждает этой характеристики. Он и не «Дон-Жуан» и не душа общества». Из публикуемой здесь редакции статьи Ахматовой этот тезис выпал. Между тем 03 подкрепляется письмом А. Тургенева, напечатанным в 1952 году, но тоже почему-то оставленным без внимания пушкинистами, 4 (16) августа 1837 года Тургенев пишет Вяземскому из Киссингена о своих беседах о Пушкине с вел. кн. Марией Павловной. Тут же он касается Дантеса: «Я узнал и о его происхождении, об отце и семействе его: все ложь, что он о себе рассказывал и что мы о нем слыхали: его отец – богатый помещик в Эльзасе – жив и кроме его имеет шестерых детей; каждому достанется после него по 200 тысяч франков. С Беррийской дюшессой он никогда не воевал и на себя налгал» ¹³.

Самая пренебрежительная характеристика Дантеса принадлежала и В. Жуковскому. В статье Ахматовой приведен отрывок из письма к Бенкендорфу, написанного после гибели поэта. Учитывая тенденциозность в действиях Жуковского в эти дни, Ахматова намеревалась подкрепить его слова предшествующими высказываниями. С этой целью ею была привлечена «сказочка» Жуковского, входящая в состав одного из ноябрьских писем его к Пушкину.

Центральное место в работе Ахматовой занимает Геккерн-старший. Его портретом открывается публикуемый нами текст статьи.

Прежде всего Ахматова предлагает ответ на вопрос, который никогда еще не находил удовлетворительного разрешения. Известно, что Пушкин считал автором пасквиля посланника и, по словам Вяземского, умер в этой уверенности. Осталось невыясненным, на чем была основана эта уверенность. Следовательно, до сих пор подвергается сомнению правота Пушкина.

Ахматова выдвигает по этому немаловажному вопросу убедительную гипотезу

В ноябрьском черновике письма к Бенкендорфу Пушкин писал, что узнал автора пасквиля по печати, бумаге и почерку. Но в одновременно написанном черновом письме к Геккерну Пушкин уверенно описывает ход событий в голландском посольстве, обстановку, при которой пакостниками было принято решение о подметных письмах. Такое конкретное описание могло быть сделано только на основании достоверных сведений. Ахматова предположила, что информация была получена Пушкиным от П. Долгорукова, очевидно, присутствовавшего на «совещании» 2 ноября у Геккерна. Все известные раньше и приведенные Ахматовой новые материалы о Долгорукове-банкале поддерживают такую версию. По мнению Ахматовой, Долгоруков виделся с Пушкиным и накануне, у Вяземских, где собрались слушатели «Капитанской дочки». (В ноябре Вяземский в письме Пушкину глухо говорит о замечании какого-то кн. Долгорукова, но самый характер этого замечания заставляет думать, что это был тот же «банкаль».)

Среди новых материалов, впервые привлеченных Ахматовой, обращает на себя внимание не замеченная пушкинистами заметка М. Жихарева о выходке в 1848 году против Чаадаева некоего мистификатора, назвавшего себя психиатром Колардо. «Про это грязное дельце я и помните» бы не стал, – заключает М. Жихарев, – если бы скрывающийся под именем Колардо впоследствии не стяжал очень большой и очень плачевной известности постыдным процессом (с кн. Воронцовым в 1861 году. – Э. Г.), про который в свое время все говорили, и, особенно, если бы не… подметные, безыменные письма, отчасти бывшие причиною или поводом к предсмертной дуэли Пушкина».

Новое толкование получает в работе Ахматовой и посмертное обвинение Пушкина в организации «революционной партии» в Петербурге. Автором этой клеветы, подвергающей опасности друзей Пушкина, считается Бенкендорф. Ахматова уверена, что эту версию сочинил Геккерн. Он не повторил обвинения III отделения в письме к голландскому министру иностранных дел, как считает большинство исследователей, а сам подсказал его шефу жандармов. «Письмо Жуковского (донос Геккерна)», – читаем в плане книги Ахматовой 1965 года. Обращаемся к оправдательному письму Жуковского к Бенкендорфу и находим во второй черновой редакции следующие строки:

«…Полагаю, что блюстительная полиция подслушала там и здесь (на улицах, в Гостином дворе и пр.), что Геккерну угрожают… вероятно, что и до самого министра Геккерна доходили подобные толки и что его испуганное воображение их преувеличивало и что он сообщил свои опасения и требовал защиты» ¹⁴. Таким образом, Жуковский полагал, что все обвинение исходит от Геккерна. Эта уверенность проскользнула и в обмолвке несколькими строками ниже: «Вдруг полиция [узнает, что] догадывается, что должен существует (т. существовал) заговор, что Министр Геккерн, что жена Пушкина в опасности…» ¹⁵ И прямо и косвенно Жуковский указывает на Геккерна, испуг которого породил эту версию. Развернутую мотивировку политических обвинений, адресованных покойному Пушкину и его друзьям, мы находим не в резолюции Бенкендорфа, а в письме Геккерна своему министру иностранных дел Верстолку. 2 февраля Бенкендорф надписал на анонимном письме, полученном Орловым: «Это письмо очень важно, оно доказывает существование и работу общества» ¹⁶. В тот же день Геккерн пишет в Голландию: «Смерть г. Пушкина открыла, по крайней мере, власти существование целой партии, главой которой он был, может быть, исключительно благодаря своему таланту, в высшей степени народному. Эту партию можно назвать реформаторской: этим названием пользуются сами ее члены. Если вспомнить, что Пушкин был замешан в событиях, предшествовавших 1825 году, то можно заключить, что такое предположение не лишено оснований» ¹⁷. Контакт между начальником III отделения и нидерландским посланником, во всяком случае, несомненен, и, очевидно, Жуковский знал, что писал, когда обвинял Геккерна в политическом доносе.

Таким же клеветническим доносом Геккерна Ахматова считает версию о романе Пушкина с Александрой Гончаровой¹⁸.

Главным ударом в непрерывной агрессии Геккерна была версия о женитьбе Дантеса для спасения чести Натальи Николаевны. «Я обращаю внимание моих слушателей на то, – записывает Ахматова, готовясь к докладу, – что Геккерны с самого начала (письмо голландского дипломата к Загряжской) до самого конца или, вернее, после конца (письмо Андрея Карамзина) упрямо твердили одно и то же: «Помните, что вы делаете это, чтобы спасти своих» (Геккерн) ¹⁹; «Я все сделал, чтобы их спасти» (Дантес-Карамзину) ²⁰, когда для всех было ясно, что спасение заключалось в могиле великого поэта и весьма двусмысленной высылке только что овдовевшей женщины с четырьмя маленькими детьми».

Ахматова показывает, что частью этой игры в «спасение чести» жены Пушкина было ужасное письмо Дантеса, в котором он заявлял Наталье Николаевне, что «отказывается от каких бы то ни было видов на нее». Письмо было сочинено Дантесом по требованию Геккерна.

В черновых заготовках Ахматовой, не вошедших в публикуемый нами текст, убедительно проанализированы последствия этой коварной игры «баронов». Сравнивая ноябрьское и январское письма Пушкина к Геккерну, Ахматова нащупывает «истинную причину» посылки картеля, та есть гибели Пушкина, опираясь на прочитанные специалистами слова, которые Пушкин вычеркнул.

«Истинную причину своего бешенства, – замечает Ахматова, – Пушкин исключил из окончательного текста письма, потому что она серьезно компрометировала Наталью Николаевну («…представить ей гнусное повед<ение…><…к>ак жертву[ради] [ее (?) [чести (?)]»)^21;. Слова эти целиком совпадают… с письмом Вяземского к вел. кн. Мих. Павл.: «Но часть общества захотела усмотреть в этой свадьбе подвиг высокого самоотвержения ради спасения чести г-жи Пушкиной. Но, конечно, это только плод досужей фантазии. Ничто ни в прошлом молодого человека, ни в его поведения относительно нее не допускает мысли ни о чем-либо подобном. Последствия это хорошо доказали, как ваше высочество ниже увидите. Во всяком случае, это оскорбительное и неосновательное предположение дошло до сведения Пушкина и внесло новую тревогу в его душу» ²².

Как крепко держался Геккерн за эту версию, – продолжает Ахматова, – доказывается тем, что в письме к Нессельроде, когда уже все было кончено, т. е. после смерти Пушкина, посланник пишет: «…с тем высоконравственным чувством, которое заставляло моего сына закабалить себя на всю жизнь, чтобы спасти репутацию любимой женщины» ²³.

Анализ Ахматовой заставляет вновь задуматься над поведением Пушкина. Уже говоря о гипнотическом влиянии Дантеса на карамзинский салон, она делает из этого интересный вывод:

«Это мое наблюдение подает нам надежду, что Пушкин не так уж был «смешон» и не бросался на каждого встречного и поперечного (о чем пишет Софи 29 декабря 1836 года), чтобы рассказать ему о Дантесе²⁴. Сестра ее, Мещерская, с которой говорил Пушкин, не была ему первой встречной. Все это внушил Софи тот же Дантес, которого, естественно, рассказ Пушкина мало устраивал. Тем более, что и само описание поведения Пушкина очень механично, в нем совершенно отсутствует элемент живого наблюдения; и какой-то раз навсегда принятый пошловатый и небрежный тон – chat tigre, грызет ногтя и т. д.

Думаю так, потому что иначе неизбежно мы знали бы о неуместных, с точки зрения светских приличий, «конфидансах» Пушкина уже давно из других источников. Александру Ивановичу Тургеневу, с которым часто и подолгу беседовал в ту пору Пушкин, он ничего не рассказал, это видно из дневника Тургенева. Кроме того, образ поэта, который создает карамзинская переписка, слишком уж разнится от того, который восстает из донесений послов, находившихся тогда в России, и большая часть которых были знакомыми Пушкина… Тургенев называет Пушкина одним из корифеев салонов Петербурга…»

Размышления Ахматовой наводят на дальнейшие сопоставления. Может быть, разговоры о неистовой ревности Пушкина тоже носили механический характер и не соответствуют облику поэта? Такие замечания, как «он ревнует свою жену из принципа», «он выглядит обиженным за жену, так как Дантес больше за ней не ухаживает», или откровения того же Трубецкого: «Пушкин… вовсе не ревновал» Наталью Николаевну к Дантесу, – говорят о чем-то более сложном, хотя и искаженном в представлении враждебно настроенных людей. А разговор Пушкина с Е. Мещерской, слышанный Софьей Николаевной? Он рассказывал Екатерине Николаевне все подробности этой «таинственной истории, совершенно так, как бы он рассказывал ей драму или новеллу, не имеющую к нему никакого отношения» ²⁵. Разве это свидетельствует о «бешенстве обезумевшей ревности)? Скорее это говорит о проницательности и самообладании Пушкина.

Среди черновиков исследования находится список «добавлений». В нем устанавливается «связь всех этих событий (семейной трагедии) с творчеством Пушкина». Ахматова находит ее даже в «Капитанской дочке». В неоднократно комментированной заключительной сцене повести Ахматова подмечает новые черты. Она прочла здесь отвращение Пушкина к Петербургу и его мечту о «заветном месте» в Царском Селе, то есть о ландшафте его юности. Она замечает, что в «Капитанской дочке» и стихотворении «Царское Село» описано одно и то же место. И это дает Ахматовой ключ к истолкованию автобиографических мотивов в историческом повествовании. Сравним:

«Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени. Широкое озеро сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов, осеняющих берег. Марья Ивановна пошла около прекрасного луга…»

……………

Веди, веди меня под липовые сени,

Всегда любезные моей свободной лени,

На берег озера, на тихий скат холмов!..

Да вновь увижу я ковры густых лугов,

И дряхлый пук дерев, и светлую долину,

И злачных берегов знакомую картину,

И в тихом озере, средь блещущих зыбей,

Станицу гордую спокойных лебедей.

«Желтый роброн повивальной бабки (отвращенье к нарядам)», – пишет далее Ахматова. Мы идем вслед за ней и находим в последней главе повести ироническую характеристику «племянницы придворного истопника»:

«Ахти, господи!»- закричала она. – «Государыня требует вес ко двору… Да как же вы, матушка, представитесь к императрице! Вы, я чай, и ступить по придворному не умеете… Не проводить ля мне вас? Все-таки я вас хоть в чем-нибудь да могу предостеречь. И как же вам ехать в дорожном платье? Не послать ли к повивальной бабушке за ее желтым роброном?» – Камер-лакей объявил, что государыне угодно было, чтоб Марья Ивановна ехала одна, и в том, в чем ее застанут». Заново прочитанный Ахматовой отрывок заиграл для нас тончайшими смысловыми оттенками.

Еще одна запись: «Последний родственник» о французах – жалкий народ». Ахматова имеет в виду «пастиш» (подделку) Пушкина «Последний из свойственников Иоанны д’Арк», где потомок национальной героини вызывает на дуэль Вольтера за его сатирическую поэму «Орлеанская девственница». «Все с восторгом приняли книгу, в которой презрение ко всему, что почитается священным для человека и гражданина, доведено до последней степени кинизма, – пишет Пушкин в этой литературной мистификации. – Никто не вздумал заступиться за честь своего отечества… Жалкий век! Жалкий народ!» Тут нельзя пройти мимо Лермонтова, воспринявшего слова Пушкина как глубокую критику французского духа. Приведенная выше цитата «переложена» Лермонтовым в стихи. Цитирую строки из «Последнего новоселья»-

……………..

Мне хочется сказать великому народу:

Ты жалкий и пустой народ!

Ты жалок потому, что вера, слава, гений,

Всё, всё великое, священное земли,

С насмешкой глупою ребяческих сомнений

Тобой растоптано в пыли.

«Последнего из свойственников…» Ахматова связывает также се статьей Пушкина «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая», написанной почти одновременно: «Доказываю, что это такой же пастиш, как и «Последний свойственник». (Тема – независимость поэта)» ²⁶. Как видим, это не случайные наблюдения Ахматовой, а органическая черта ее метода чтения. Сюда же относится толкование Ахматовой письма к К. Толю, написанного Пушкиным накануне дуэли. Темой переписки была «История Пугачева», но в свое письмо Пушкин вставил афоризм из другого ряда ассоциаций: «Истина сильнее царя». Ахматова связывает это восклицание с последним «проступком» оскорбленного поэта: решающее письмо к Геккерну было уже послано.

Пушкин указал, что процитировал это изречение из Священного писания, но в Библии такой реплики не найдено²⁷. Следовательно, и в частном письме он, по-видимому, прибегнул к литературной мистификации. Все это дает ключ к другим, еще не расшифрованным, высказываниям Пушкина.

Таким образом, изыскания Ахматовой в области биографии поэта тесно переплетаются с анализом его произведений.

Э. ГЕРШТЕЙН

 

Примечания публикатора к статье Ахматовой имеют сплошную нумерацию; они выделены в особый раздел, помещенный в конце публикации.

Примечания Ахматовой обозначаются звездочками и даются в сносках к ее статье.

1. Имеется в виду стихотворение «Моя родословная».[↩]
2. Эта напечатанная в книге П. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина» анонимная заметка оказалась несколько измененной редакцией секретного доклада (на франц. яз.) барона Геверса, сменившего Геккерна в голландском посольстве. Впервые напечатан в русском переводе Н. Эйдельманом («Новый мир», 1972, N 3).[↩]
3. В действительности – через три месяца (см. там же).[↩]
4. С. Карамзина писала брату Андрею 24 июля 1836 года: «Вышел второй номер Современника. Говорят, что он бледен и в нем нет ни одной строчки Пушкина (которого разбранил ужасно и справедливо Булгарин, как светило, в полдень угасшее. Тяжко сознавать, что какой-то Булгарин, стремясь излить свой яд на Пушкина, не может ничем более уязвить его, как говоря правду!)», – «Пушкин в письмах Карамзиных 1836 – 1837 годов», Изд. АН СССР, М.-Л. 1960, стр. 81. В дальнейшем это издание будет обозначаться: «Карамзины».[↩]
5. Е. Карамзина писала об этом в двух разных письмах: о благословении – в письме от 30 января, а о словах царя – 2 февраля, – см. Карамзины, стр. 166, 170.[↩]
6. В апреле 1834 года Пушкин писал жене: «…множество милостей; шесть фрейлен, между прочими твоя приятельница Натали Оболенская, а наша Машенька Вяземская все нет. Жаль и досадно» (см. Пушкин, Поли собр. соч., т. XV, Изд. АН СССР, Л. 1948, стр. 130. В дальнейшем это издание обозначается: «Пушкин»),[↩]
7. Полковник Бреверн – презус суда, где слушалось дело Дантеса.[↩]
8. ИРЛИ, ПД 25.559/CIXXXIV 5.[↩]
9. Эта книга А. Труайа неоднократно переиздавалась во Франции.[↩]
10. См. Карамзины, стр. 190.[↩]
11. Там же, стр. 192.[↩]
12. »Литературный современник», 1937, N 3, стр. 236. [↩]
13. »Литературное наследство», т. 58, стр. 148. [↩]
14. П. Е. Щеголев, Дуэль и смерть Пушкина. Исследование и материалы, изд. 3-е, просмотренное и дополненное, Госиздат, М.-Л. 1928, стр. 254. В дальнейшем это издание именуется в ссылках: «Щеголев».[↩]
15. Там же, стр. 257.[↩]
16. Щеголев, стр. 226.[↩]
17. Там же, стр. 327.[↩]
18. Эта тема была в 1961 году выделена Ахматовой из статьи «Гибель Пушкина» и обработана как самостоятельная статья – «Александрина» (см. «Звезда», 1973, N 2).[↩]
19. »Вы знаете тоже, что с Пушкиным не я уполномачивал вас говорить, что это вы делаете сами по своей воле, чтобы спасти своих» (Геккерн – Загряжской, 13 ноября 1836 года, – Щеголев, стр. 92). [↩]
20. «Мое полное оправдание может прийти только от г-жи Пушкиной; через несколько лет, когда она успокоится, она скажет, быть может, что я сделал все возможное, чтобы их спасти…» (Карамзины, стр. 404).[↩]
21. См. Пушкин, т. XVI, стр. 268 (франц.), стр. 426 (перев.).[↩]
22. Щеголев, стр. 261.[↩]
23. Там же, стр. 322.[↩]
24. В рассказе А. Трубецкого о встрече с Пушкиным у португальского посланника слышны те же ноты: «Полноте, Пушкин, вы и на бал притащили свою желчь; вот уж ей здесь не место» и т. д. (Щеголев, стр. 425).[↩]
25. См. Карамзины, стр. 148[↩]
26. См. Э. Г. Герштейн и В. Э. Вацуро, Заметки А. А. Ахматовой о Пушкине, «Временник Пушкинской комиссии. 1970», «Наука», Л. 1972, стр. 42.[↩]
27. См. «Пушкин. Письма последних лет. 1834 – 1837», «Наука», Л. 1969, стр. 358.[↩]