Не только для литературоведов

М. М. Филиппов, Очерки о западной литературе XVIII-XIX вв., М., «Наука», 1985, 327 с.

Интерес к этой книге вызывает прежде всего необычная личность автора. Михаил Михайлович Филиппов (1858 – 1903) за свою короткую жизнь успел сделать многое. Он получил разностороннее образование в русских и зарубежных университетах, в круг его научных интересов входили естествознание, физика, философия, социология, литература. В течение последних десяти лет жизни он редактировал журнал «Научное обозрение», в числе авторов которого были Ленин, Плеханов, Менделеев, Циолковский. Основные труды М. Филиппова посвящены истории философии, но он не раз выступал и как литературный критик. Очерки о западной литературе, опубликованные недавно отдельной книгой, – лишь небольшая часть его обширного творческого наследия.

Сборник включает четыре исследовательских этюда: биографию Лессинга, вышедшую в 1891 году, и работы, появившиеся в начале XX века: «Драмы и повести Гауптмана», «Индивидуализм в новейшей французской литературе», «Ибсен и новейшая драма». Стоит тут же оспорить утверждение, которое стоит в конце издательской аннотации: «Книга адресована литературоведам». М. Филиппов обращался не к специалистам-филологам, а к широкому кругу читателей, любящих литературу и театр: его очерки написаны живо и общедоступно, они могут заинтересовать и современного читателя-неспециалиста. Перед нами книга ученого-просветителя, которого явно увлекала задача: не только поделиться с любознательной публикой своими познаниями, но и передать этой публике свое отношение к предмету исследования, более того – свои взгляды на жизнь и искусство.

Рассказ об идейном пути, деятельности, борьбе Лессинга ученый завершает итоговой оценкой: «Лессинг в эпоху зрелости своего таланта шел путем совершенно самостоятельным, не щадя общепризнанных авторитетов и не страшась общественного мнения. Не будучи ни скептиком, ни вольнодумцем во вкусе тогдашних французских и офранцуженных придворных, Лессинг ставил выше всего свободу мысли и силу разума. В вопросе о религиозной терпимости он смело шел по следам Локка, Лейбница и Вольфа и, не будучи философом по призванию, значительно расчистил путь для критической философии Канта. Как драматург, он не только сделал невозможным возвращение к временам Готтшеда, но и был прямым предшественником Шиллера и Гёте. Как критик, он один из первых вполне оценил значение Шекспира и нанес жестокий удар ходульной риторике и условным поэтическим красотам лжеклассической эпохи.

Все это дает Лессингу право считаться реформатором, повлиявшим на развитие не одной немецкой литературы, но и на умственное и нравственное развитие всего человечества» (стр. 93). Эти строки дают представление и о научном уровне работы Филиппова, и о ее идейной направленности.

Независимость позиции исследователя сказывается и в его замечаниях, брошенных, казалось бы, мимоходом и касающихся литературных нравов царской России. Очерк об Ибсене открывается краткой характеристикой русского театрального репертуара на рубеже столетий. Тут упомянут, в частности, известный в свое время автор пьес В. Крылов-Александров: «Очень внушительный вид имеют шесть томов его драматических сочинений, печатавшихся в течение пятнадцати лет. Целая сотня пьес, из них 30 оригинальных и 70 перекроенных с немецкого и французского… А если сюда прибавить, что с 1893 г. Крылов-Александров был начальником репертуарной части петербургских императорских театров, то станет вполне понятною роль этого писателя и его огромное влияние на судьбы русской драматургии» (стр. 176). С точки зрения цензуры все вроде бы неуязвимо, но сообразительные читатели, наверное, понимали, что к чему. Очевидно, что в очерках М. Филиппова, написанных свыше восьми десятилетий назад, имеются утверждения неточные, устаревшие или просто неверные. В комментариях к книге сделаны по этому поводу необходимые оговорки. Например, М. Филиппов пользовался термином «ложноклассицизм», который давно уже вышел из употребления. Иной раз у него даже в рамках одной фразы смешано неверное и верное. Так, рассуждая о тенденциях мировой литературы, противостоявших натурализму, он написал: «Реализм Толстого и идеализм Ибсена, хотя и не дали французам после Бальзака и Гюго ничего абсолютно нового, но во всяком случае составляли резкий контраст с теорией натуралистической школы, осуждая и ее узкую практику» (стр. 154). И в самом деле: Толстой и в меньшей мере Ибсен самою сутью своего творчества, самою силой своего этического максимализма опровергали те концепции, согласно которым – по крылатому в то время выражению – порок и добродетель суть такие же продукты, как купорос и сахар. Но Толстой как художник, конечно же, дал французскому роману такой мощный импульс, какого не могли уже тогда дать ни Бальзак, ни Гюго: об этом свидетельствует вся история французской реалистической прозы XX века, от Франса и Роллана до Мартен дю Тара и Арагона. Однако не забудем, что М. Филиппов ушел из жизни в самом начале века. И так удивления достойна способность предвидения, которая сказывается в иных его оценках: например, он предсказал путь Мориса Барреса к крайней реакции, напомнил, как опасен «национальный эгоизм, клонящийся к исключению отечества из человечества» (стр. 170). И оказался прав.

Конечно, при чтении книги М. Филиппова стоит помнить, что многие мастера, принадлежащие ныне истории литературы, и даже не самой новейшей, были для него живыми современниками. И он писал о них, активно вмешиваясь в идейно-литературную борьбу его времени. Отдельные его формулировки и оценки, хочу повторить, не выдерживают исторической проверки, это естественно. Но очень актуально – и очень подкупает – в его книге самое главное: отстаивание принципов правдивого, содержательного искусства, поднимающего коренные социальные и нравственные вопросы времени. В этом свете и строит М. Филиппов свой конкретный анализ.

На первый взгляд может показаться странным: почему этюд о Гауптмане начинается с разбора пьес-сказок «Потонувший колокол» и «Ганнеле» и только после этого автор переходит к пьесам более ранним – «Перед восходом солнца», «Праздник примирения», «Одинокие», «Ткачи». Но в такой композиции очерка у критика был свой умысел. Ему хотелось разбить ходячее в то время представление о Гауптмане как мистике и сочинителе причудливых фантасмагорий. Он постарался показать, что и в такой, художественно далеко не бесспорной, пьесе, как «Ганнеле», драматург по-своему отозвался на «грубую действительность» своей страны и своего времени. «Разве можно считать нарушением художественной правды изображение бреда умирающей Ганнеле, которой, конечно, могли почудиться в бреду ангелы и сам Христос?.. Разве не высоко реален контраст между… жалкой нищенской обстановкой, в которой умирает Ганнеле, и теми райскими снами, которые окрашивают ее предсмертные часы?.. Глубокий реалист знает, что изображение действительности состоит не только в том, чтобы точно копировать лохмотья и грязь, но главнее всего и прежде всего в том, чтобы понять человеческую психику» (стр. 103). Как видим, М. Филиппов отказывался сводить реализм к простому жизнеподобию и в этом смысле тоже был близок к современному пониманию задач искусства.

Вполне обоснованным было желание М. Филиппова возможно шире познакомить публику с драмой «Ткачи», которая в то время ни разу еще не ставилась на русской сцене. Тут и обстоятельный пересказ сюжета оказывается нелишним, притом исследователь замечает, что описание облика ткачей во вступительной ремарке могло бы фигурировать как документ «в таком трактате, как сочинение Энгельса «Положение рабочего класса в Англии», только вместо английских рабочих пришлось бы подставить силезских» (стр. 130). Разбирая пьесы Гауптмана о современности, М. Филиппов не проходит мимо их художественных недочетов, нелицеприятно говорит и о шаткой идейной позиции их героев, и о расплывчатости собственных социальных идеалов драматурга. И завершает свой анализ таким итогом: «Огромной заслугой Гауптмана, однако, останется критическая часть его работы: он сумел смело и решительно сорвать маску с буржуазной показной морали. За это одно можно простить Гауптману все мелкие и крупные недочеты его творчества» (стр. 138).

Ясность идейных критериев, чуткость к художественной специфике – эти принципы критика проявляются (при всей спорности частных оценок) и в его этюде об индивидуализме в новейшей французской литературе. Эта работа была опубликована в момент, когда в печати разных стран бушевали споры о трактате Л. Толстого «Что такое искусство?». В критике французской поэзии «конца века» у М. Филиппова есть прямые переклички с Толстым, на трактат которого он ссылается. И вместе с тем он ссылается на устное высказывание Горького: «Надо уяснить себе, что массе теперь необходим не новый мистический туман: она ждет от нас не метафизики, не мифов о трансцендентном сознании, а простого и понятного ей слова, которое объяснило бы ей самый насущный для нее вопрос: «как надо жить» (стр. 140 – 141). В конкретном анализе творчества символистов и декадентов М. Филиппов старается избегать толстовских перегибов. Он ни в коей мере не склонен перечеркивать значение таких больших мастеров, как Бодлер или Верлен. Он предлагает «провести некоторую пограничную черту между искренними, глубокими декадентами и целой толпой бездарных графоманов и морочащих публику шарлатанов, которые только прикрываются флагом известного направления, для того чтобы скрыть свое умственное убожество» (стр. 158).

В обширном этюде об Ибсене с первых же страниц заявлен тезис, который становится доминантой исследования: «Как в искусстве, так и в жизни Ибсен был борцом» (стр. 177). Полемизируя с однобокими, предвзятыми истолкованиями ибсеновских пьес в ряде работ современных ему западных критиков, М. Филиппов выдвигает в этих пьесах на первый план, как главное – «протест против условной нравственности» (стр. 179) – по сути дела, и протест в более широком смысле, против основ буржуазного миропорядка. В глубокой, ничуть не устаревшей интерпретации драмы «Привидения» М. Филиппов, вопреки расхожим суждениям, раскрывает не «трагедию фаталистической наследственности» (стр. 196), а острый социально-нравственный конфликт. Не менее полемичен анализ пьесы «Доктор Штокман». М. Филиппов отказывается видеть здесь «пасквиль на радикализм»: сколь бы резкими ни были нападки героя на «сплоченное большинство», главное тут – защита достоинства человека, «драма правды в борьбе с окружающей ложью и пошлостью» (стр. 263)…

Знакомясь сегодня с работами М. Филиппова, мы как бы перечитываем заново давно известные художественные произведения, видим их в контексте идейно-литературной борьбы тех лет, когда они были не частью классического наследия, а литературой живой, сегодняшней. И вместе с тем видим образцы подлинно прогрессивной литературной критики, высокой по профессиональному уровню и возвышающейся над узкопрофессиональными интересами