Не переступить черту

Обращаясь к войне, писатели касаются все новых граней этой неисчерпаемой темы. Раскрываются характеры, каких еще не было в литературе. По-новому звучит документальный материал – собранные литераторами в книгу свидетельства участников событий. Этот писательский поиск, обостренное внимание к человеческому подвигу и трагедии проявляются в литературе постоянно. Но одновременно взгляд писателя сталкивается с отступничеством, с теми, кто не выдержал, изменил, спасая свою жизнь. И перед литературой о войне все чаще встает вопрос: кто они – «люди-нелюди», что сделало их преступниками, убийцами, что произошло в них самих?

Давно уже минуло время «плакатных» героев. Герои В. Быкова, К. Симонова, В. Кондратьева и многих других писателей – люди из плоти и крови. Они хотят жить, любить, быть счастливыми. Ради жизни они сражаются и умирают. Но некоторое время еще существовали «картонные» предатели. Они легко узнавались особенно на киноэкране, мотивировки их поступков были слишком очевидными. Совсем недавно в статье «От человека к человечеству» («Литературная газета», 2 июня 1982 года) С. Залыгин писал: «А вот у Адамовича «Каратели» потому и каратели, что они лишены мысли, боятся, как бы мысль у них не возникла, и подавляют ее, стоит ей мелькнуть в том веществе, которое когда-то было мозгами».

Значит, один дал себе труд подумать и решил – «лучше смерть, но смерть со славой», а другой просто решил не думать, но жить… Тут очевидно известное упрощение. И Адамович, и Быков, и другие серьезные писатели не останавливаются на констатации известного. Они видят: в одинаковых ситуациях, когда стоит вопрос о жизни, люди ведут себя по-разному. И думают тоже по-разному.

Конечно, литература о войне – прежде всего литература о подвиге, мужестве, победе человеческого духа. Но одна из ее граней – раскрытие поведения тех, кто, став убийцами и предателями, отделил себя от остального человечества, переступил черту. Об этой стороне военных книг – наши заметки.

1

На Нюрнбергском процессе над главными фашистскими преступниками показывали документальные фильмы о лагерях смерти. Оставшиеся в живых свидетели говорили об убийствах тысяч и тысяч. Казалось, добавить к этому нечего. Но потом появились книги тех, кто через эти лагеря, гетто, застенки прошел, кто от имени погибших взывал к живым. В этих свидетельствах было новое: мы узнали, как и чем люди жили там, находясь у края жизни. Об одной из таких книг, написанных узницей Вильнюсского гетто Марией Рольникайте, в предисловии Э. Межелайтиса сказано: «Смертельный туман заволакивал глаза, а Маша, потухшая и бессильная, лежа на нарах, все еще в воображении конструировала фразы, шлифовала каждое слово, каждое выражение… Душа девочки не сломилась. Ее дневник – это ее непокоренная душа… Одна из ужасных страниц истории XX века…»

Свидетельство Рольникайте «Я должна рассказать» знакомо не только в нашей стране, но и более чем в двадцати европейских странах, где книгу перевели и где автора называли «литовской Анной Франк». Уже в этой книге говорилось и о тех, кто сохранил живую душу, способность к сопротивлению, и о тех, кто сломился, готов был служить фашизму в надежде сохранить жизнь. И в первой и в других антифашистских, антивоенных книгах («Три встречи», «Привыкни к свету») писательница вновь затрагивает тему предательства, человеческого падения. Ее волнует та же проблема, что и Василя Быкова в «Сотникове». Как они появляются, эти рыбаки и альгисы, что у них в душах творится? И что может противопоставить им человек, сохранивший вопреки всему человеческое в себе? Ведь герой «Трех встреч» Альгис поначалу вовсе не думал о соучастии в преступлениях. (Да и быковский Рыбак считает, что лишь «на время» стал полицаем.) Он «всего лишь» переводчик, он «только» смирился. Альгис предает незаметно для себя. Оказывается, надеть вражескую форму, встать под вражеские знамена – значит стать таким же, как враги.

Юная Нора («Привыкни к свету»), прячась от фашистов, делит людей на плохих и хороших, в зависимости от того – пускали они ее к себе или гнали дальше. Но разве все, кто отказывал ей в приюте, были заодно с фашистами? Они ведь еще не альгисы. Они лишь боялись поплатиться за укрывательство. Но первый шаг в этой попытке остаться в стороне, переждать, пересидеть – сделан. Первая трещина прошла через душу. Нора осталась в живых благодаря таким людям, как Петронеле, Стролисы. В конечном счете, фашизм был раздавлен именно потому, что люди, вставшие на его пути, решили: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Стролисы, прятавшие Нору, а затем литовских партизан, знали, на что идут. Но они победили в себе страх.

А как же те, кто этого не сумел? Ведь жить хотят все. Откуда берутся они? Об этом рассуждают вместе с авторами герои четвертой повести М. Рольникайте «Долгое молчание» (1981). Женя Чернова в 1942, после пленения попадает в фашистский концлагерь. Неподалеку от нее в карьере дробит камни, как и все, женщина с повязкой на рукаве – колонненфюрер Марта. Это она записывает номера плохо работающих и передает немцам. Наказание: жестокие побои. У Марты, правда, есть привилегия: отдельное место на нарах. Но Жене сначала непонятно: неужели Марта предает своих подруг из-за места на нарах? Не потому. Это лишь награда за предательство, подачка. Женина подруга Марина (та, что спасла ей жизнь, а потом погибла) объясняет саму механику перехода через черту, после которой уже все возможно. Миг предательства наступил, «когда Марта дала страху захватить себя. А уж поддалась – так все! Страх все заглушает. И разум, и даже чувства».

Герои Рольникайте – молодые люди. Они хотят выжить, но не любой ценой, они по-своему борются за жизнь. О Марте говорят, что той «лучше совсем не жить, чем жить и понимать, кем стала». Собственно, вся повесть – о человеческом достоинстве, победе духа. Иногда героини Рольникайте, попавшие в лагерь смерти, проявляют свойственный молодости максимализм. В первый день пребывания в лагере Женя едва не погубила себя, когда услышала команду: «Коммунистки и еврейки – шаг вперед!» Соседка буквально удержала ее за руку. Жене долго еще казалось, что она отреклась от отца и бабушки. Марина не только успокаивает подругу, она говорит: «Ты не отреклась. И не изменила никому. Это фашизм разделил твоих родителей. Это он делит людей, целые народы на хороших и плохих…» Но дальше появляются вопросы, на которые не только Марина ответить не могла, но и люди более сведущие в человеческой психологии. «Одного только, наверное, никогда не пойму: что же такое звериное может быть в человеке? Ведь все они – это великое множество эсэсовских офицеров, конвоиров, надзирательниц, и, наверно, даже те, которые открывают кран с газом, – на вид тоже вроде люди. Сними с них эсэсовскую форму – и не отличишь от других людей. Как же они могли поддаться внушению, что одни люди хуже других? И не только поддались, а упиваются возможностью издеваться, убивать. Что это – доведенное фашизмом до патологии самоутверждение – только властвовать, верховодить? Или порожденное тем же фашизмом: сам не будешь убивать – тебя убьют?»

Рольникайте убеждает читателя, что ее героини не предадут, не отступятся ни от своих родных, ни друг от друга, не станут мартами и альгисами. В этом едва ли не главный пафос книг писательницы, продиктованный памятью и долгом.

Память и долг двигали пером Виталия Семина, прошедшего в юные годы через гитлеровский арбайтслагерь. Этот тяжкий опыт отразился в романах «Нагрудный знак OST» и незавершенном – «Плотина».

Если можно сравнивать круги дантова ада, герою Семина относительно повезло. Он прошел через унижения, голод, отравленное детство, когда рушились все представления о нормальных проявлениях человечности, но он все-таки и часа не был в концлагере.

В «Плотине» говорится о первых днях после освобождения. Казалось, главные беды позади, война вот-вот закончится. Скоро домой. Но еще какое-то время все остаются в этих же бараках. И уже начался разгул блатных, уже пьяные американские солдаты «наведались» в женский барак… В эти дни одно из испытаний выпадает на долю Сергея. Бывшие русские невольники остаются в городке рядом с теми, кто не считал их за людей, травил собаками, отказывал в, куске хлеба, с теми, на ком фашизм держался. «Три года натягивалась пружина. Была потребность не просто сбросить унижение, а дать знать об этом городку, который окнами домов все эти годы сверху смотрел на нас». Увидев из окна одну такую семью, Сергей взял винтовку и прицелился в немца в зеленой шляпе с пером. Все раздражало Сергея: и эта шляпа, и белые гетры мальчика, и светлое пальто женщины – свидетельства благополучия, нормальной семейной жизни. «В те сумасшедшие дни все могло случиться. Память на то, как мальчики в белых гетрах бросали в нас камни, а женщины в светлых пальто не останавливали их, была слишком свежа. К тому же еще шла война, а немец вел семью на прогулку…»

Сергей нацеливал винтовку на немца, тот видел ее и не убегал. И жестокость, которой заразился подросток, жестокость, которую он сам ненавидел и в блатниках, и в полицаях, и в мастере, перебившем ему руку железным прутом, – эта жестокость толкала к убийству. Он едва не спустил курок. Остановили, удержали не крики – то, что было в нем самом и оказалось сильнее трехлетнего ожесточения. Вспоминая о прошлом, автор вместе с героем (ибо судьба у них общая) говорит: «Не крики спасли меня от выстрела». Казалось бы, слово «спасли» должно относиться к немцу. Но герой обращает его к себе, потому что он себя удержал у черты вседозволенности, не поддался блатарям. Ведь они этого хотели, те, кто предавал не только родину и ближайших товарищей, но и «главные законы жизни».

Между Мартой из повести Рольникайте и Колькой Блатыгой из «Плотины» общее – предательство главного в жизни. Сергей не знал самого худшего, но понял: «У нормального человека привычка к гнусностям просто не образовывается». Не образовалась и у него. Но выдержать мальчику, носившему номер 763, помогли старшие: и наши военнопленные из эссенского лагеря, и докторша Софья Алексеевна, и друг Ванюша. Они помогали Сергею понять смысл человеческого существования, когда казалось, что уже лучше и пора умереть. Семин написал роман «о своих главных жизненных переживаниях»»Нагрудный знак OST» через тридцать лет. Он мог бы повторить вслед за поэтом: «И это все в меня запало и лишь потом во мне очнулось!..» Но вернее сказать не очнулось – проявилось, выплеснулось. Семин писал, уже зная другие факты и свидетельства, зная худшее. «В арбайтслагерях рабочая сила для Германии только начинала свой путь, завершаться он должен был в лагерях уничтожения». Об этих лагерях вскользь упоминается в «Нагрудном знаке OST», когда один из героев спрашивает о разнице между рабочим и концентрационным лагерем. «Кто-то сказал: – Тут тоже бьют. Переводчик засмеялся. – Это не то! – сказал он».

Это «не то» – иная сила давления, даже степень свободы, если это слово хоть сколько-нибудь применимо к подобным обстоятельствам. Но антигерои – злобный и опасный Аппгтейн, жестокий и сильный Шульц, фанатичный Пауль, следящие, бьющие, унижающие, – они готовы к убийствам. Пока они совершают убийства медленные, но черта перейдена. «Теперь, – говорится в романе, – когда мне столько лет, сколько было тому немцу, я знаю, что подросток не в состоянии укладывать на высокий стол полуторапудовые гири и снимать их оттуда». Хромой мастер тоже это знал. То была гнусность, ставшая нормой. Она делала полицейских и тюремщиков, рабочих и мастеров, жителей городка соучастниками преступления. Вот почему, не получив за годы работы кусочка хлеба от тех, кто ел рядом свои бутерброды, принесенные из дома, не увидев к себе, голодному мальчишке, никакого сочувствия и добра, автор «Нагрудного знака» говорит: «Почву, на которой вырастает фашизм, надо исследовать тщательнее, чем само растение».

Чтобы понять меру усилий, которые потребовались герою «Плотины», когда он не спустил курок, прицелившись в того гуляющего с семьей немца, нужно знать его жизнь в арбайтслагере, то есть ее описание в романе «Нагрудный знак OST».

Книги М. Рольникайте и В. Семина – исследование почвы, на которой произрастает фашизм, ибо он убивает не только свои жертвы. Он убивает человеческое в человеке, само понятие доброты, отзывчивости, – он обесчеловечивает.

Более всего и Семину и Рольникайте удается передать собственное состояние узников лагерей, людей преследуемых, гонимых. Не нужно думать, что свойство памяти, прямой автобиографизм повестей как-либо отрицают художественное начало. Все эти книги имеют высокую цену документа. Но не только. Говоря словами О. Берггольц, – «это больше, чем воспоминанье». Не случайно И. Эренбург как-то говорил, что если бы каждый солдат мог описать свое состояние, переживания на войне, он был бы писателем. Через лагеря, плен, неволю прошли сотни тысяч. Выразить в литературе их чувства дано было немногим. Но есть писатели, которым трудно отойти не только от своего материала, от лично пережитого. Может быть, потому и Марта у Рольникайте, и мастера у Семина изображаются со стороны: они обозначены, названы, осуждены – не более. Иной задачи здесь писатели не ставили. По-другому изображался Альгис в «Трех встречах» Рольникайте. В шестнадцать – семнадцать лет проходит он по ступеням, ведущим к пособничеству врагу. Сначала Альгис не делает даже попытки как-то спасти во время облавы свою девушку. Затем боится разозлить постояльца, немецкого офицера. И вот он уже идет вместе с Гроссом по городу и думает о том, какими глазами на него, Альгиса, смотрят другие. И про себя замечает, что шофер открыл перед ним дверцу машины так же услужливо, как перед гитлеровцем. Уже запятнав себя, уже сделав выбор, Альгис думает: «Сколько у человека неприятностей, когда о нем что-нибудь узнают». Не важно, каков человек, что он совершил, – главное, чтобы не знали.

Автор не выпрямляет пути своего «героя», даже показывает попытку Альгиса «уйти с круга», уехать в деревню – подальше от Гросса. Но стоит ему услышать «опасные» разговоры дяди Пятраса, стать свидетелем его ареста, стоит вновь испытать страх, как он добровольно возвращается в помощники Гросса. «…Он-то знал, что нельзя, ничего нельзя против немцев сделать. Они очень сильные».

Движения мысли «героя» в повести немного, но большая широта материала, поступки Альгиса, данные в последовательности, позволили увидеть его эволюцию, перерождение трусости в предательство.

Обстоятельства, в которые попал Рыбак, персонаж быковской повести «Сотников», значительно жестче. Не окажись он в руках врага, он вел бы себя по-другому, мог бы и смелость проявить. Но «червоточина» в этом характере была. Его неприязнь к Сотникову, может быть, невольная мысль, что лучше бы того совсем не было (когда Рыбак понимает, что Сотников стал ему обузой), – первый шаг (пока лишь в мыслях) к спасению себя любой ценой. Писатель видит Сотникова и Рыбака одинаково, чувствует равно людей, к которым относится совсем по-разному. Поэтому, очевидно, характер отступника, мотивы его поведения раскрываются психологически определеннее, точнее. Тут важен и сам Сотников, оттеняющий поступки своего бывшего товарища. Контраст поведения в «Трех встречах» (Альгис – Ирена) тоже выразителен. Но такой альтернативы перед героями не встает. Ирена случайно остается в живых.