Не об эксперименте…

Ни одна из современных дискуссий, которыми в последнее время частенько «тяжелеет» литературное небо, не обходится без яростных споров: что же такое новаторство? смелое? целесообразное? нецелесообразное?..

Словно сказка про жар-птицу: Иван-дурак вроде бы даже за хвост схватил, да вырвалась, и осталось на ладони яркое и мертвое ее перо… А те, кто самой птицы не видел, удивляются: и только-то? Стоило огород городить! Формализм, трюкачество, ненужный эксперимент, и вообще Лев Толстой добивался психологической глубины совсем немудрящими и старомодными средствами-штопором доставал человеческую душу.

К тому же в то время как живопись и архитектура вынуждены идти на эксперимент (под вынужденностью понимаю необходимость не эмоциональную, но материальную: новые строительные материалы, новая техника, превращение фотографии из ремесла в искусство и т. д.), литература избавлена от давления извне. За исключением кинематографической, ни одна «муза» не претендует на передел «сферы» ее «влияния».

И тем не менее простое тематическое расширение по схеме: раньше никто не писал о милиционерах, а вот икс-игрек сделал милиционера героем своего романа, – нельзя возводить «в ранг» новаторства. Без постоянного накопления познавательного багажа вообще не может существовать литература. Это условие-минимум. Новаторство же подразумевает не количественное, а качественное расширение доступного литературе.

Но я собираюсь говорить не узко об эксперименте, то есть о новых средствах выразительности, литературных изобретениях, но шире – о тех качествах нашей литературы, которые кажутся мне выражающими ее новое, по сравнению с литературой предыдущего десятилетия, состояние.

«СОБАКА С КРАСНОЙ ГОЛОВОЙ…»

Прежде всего: нельзя представлять себе этот процесс однолинейно, выдвигая ту или иную тенденцию как «многообещающую и современную»; нельзя также доказывать нежизненность этой тенденции на основании существования другой – противоположной или даже ее отрицающей, как это делает, например, В. Панков¹, полемизируя с Ю. Нагибиным. Да, конечно, пейзажи Г. Нисского, стремительные, бесподробные, в самом деле передающие впечатление человека, увидевшего их на большой скорости, и Уля Громова, рассматривающая лилию (лилия словно бы под микроскопом), – явления, исключающие друг друга, если подойти к ним, так сказать, метафизически.

Так же «противоречат» друг другу, предположим, «новатор» В. Аксенов и «архаист» Ю. Казаков; «стремительный» А. Гладилин и «медленный» В. Липатов; «натуралист» Ю. Семенов, находящий своих героев, как репортер отыскивает «происшествия», – и «выдумщик» и «поэт» Ю. Куранов, рассказы которого похожи на замысловатые лесные «корешки».

Разумеется, необходимо сделать поправку на индивидуальность, но даже при этом условии перед нами две ясно выраженные тенденции в молодой прозе. Проще, конечно, «сверхсовременную» манеру, в которой работают В. Аксенов, А. Гладилин, Ю. Семенов, А. Рекемчук, объявить новаторской, а В. Липатова, Ю. Казакова, Ю. Куранова зачислить по разряду «архаистов».

Но суть-то в том, что и «сверхсовременный» В. Аксенов и «старомодный» Ю. Казаков (я нарочно беру крайние фигуры в качестве «символов») – явления одинаково новые.

И задача критики не в том, чтобы бить Ю. Казакова В. Аксеновым и наоборот, но в том, чтобы не только оценить, но и объяснить существование двух как будто бы взаимоисключающих течений в молодой прозе.

В условиях такой механизированной страны, как Америка, увлечение «архаистов» всякого рода «глубинками», медленной «старой прозой», словом, с которым они обращаются бережно, пробуя и на цвет, и на образ, и на слух, их неторопливость, экзотичность, пристальное внимание к калейдоскопу настроений своих героев и т. д., можно было бы объяснить реакцией на сверхпрогресс, сверхкомфорт, своего рода «психологической» угнетенностью механизацией быта.

Вспомните, как герой повести Сэлинджера «Над пропастью во ржи» мечтает о лошади, именно о лошади, а не о скоростном автомобиле.

Думается, в наших условиях дело обстоит иначе, и отношения между «архаистами» и «новаторами» более сложные.

Когда-то конструктивисты обвиняли Маяковского в романтизме, не желая ему простить пренебрежения к российской бытовой неустроенности. А. Макаров очень точно написал: «Он (молодой человек 60-х годов, – А.М.) не столько благоговеет перед мощью техники, сколько не может примириться с тем, что в век завоевания космоса ему еще приходится проселочным путем скакать в телеге».

Думается, именно этим противоречием (между «космическим кораблем» и «телегой») и объясняются разногласия между «архаистами» и «новаторами».

Это одна сторона вопроса. Но своеобразие молодой прозы, как в ее сильных, так и ее слабых сторонах, не может быть понято, если мы не учтем силы отталкивания от существующих стилистических «шаблонов». Как символ протеста против «консерватизма» (или, как пишет поэтесса, «рассудка отцов») в одном из стихотворений Б. Ахмадулиной появляется странный рисунок – «собака с красной головой». Ю. Мориц берет другую краску: герой ее стихотворения, маленький художник-фантазер (к ужасу педсовета!), нарисовал «собаку голубого цвета»…

Нас не удовлетворяет в повестях В. Аксенова и А. Гладилина, В. Конецкого и А. Рекемчука, выражаясь метафорически, легкость конструкций, но мы должны давать себе отчет в том, что непрочность этих ажурных сооружений – своего рода реакция на «монументальность», которая в свое время проявилась и в архитектуре (увлечение высотными гигантами), и в кино («Падение Берлина»), и в литературе.

Может быть, иных и раздражает приверженность Ю. Казакова к И. Бунину, но нельзя не видеть в этом почти демонстративном обращении (через головы непосредственных «литературных наставников») нечто от «красно-голубой собаки»…

Нарочитая старомодность Ю. Казакова, так же как подчеркнутая современность В. Аксенова, – явления в этом смысле одного порядка.

Вспомните, как писал А. Белый:

«…Фета, Тютчева, Баратынского… мы открывали… в пику отцам; в нашем тогдашнем футуризме надо искать корней к нашим пассеистическим экскурсам и к всевозможным реставрациям; иное «назад» приветствовали мы, как «вперед»…»

В борьбе против Константина Маковского годился не только Врубель, но и Рублев.

Впрочем, на мой взгляд, и В. Аксенов и Ю. Казаков – первый «вперед», второй «назад» – в какой-то степени уклоняются от серьезных ответов на серьезные вопросы.

Но это уже другой разговор…

ЛУПА ВРЕМЕНИ

Одна из особенностей нашей прозы, мне кажется, состоит в том, что «кривая» предметности изображения резко пошла вверх.

Поэзия становится все более и более «метафоричной», проза воспитывает в себе, если использовать слова Бехера, «приверженность к предметности и фактичности». Вспомните, как В. Липатов подробно, до утомления, которое надо преодолеть (даже!), описывает особенности промысла на Оби в повести «Стрежень» или будни лесопильной бригады в «Глухой Мяте». А В. Аксенов не случайно тренирует свою память на все современное, чтобы не «запамятовать»: какие «портки» носит его Димка, какой длины пальто у Виктора, как выглядят светильники в таллинском кафе и т. д. и т. п.

В. Пудовкин в 30-е годы придумал трюк – замедленную съемку, назвав ее «лупой времени». Лупа времени давала оператору возможность продлить мгновение, а зрителю – увидеть быстротекущее и потому невидимое обычным глазом: медленно зажигались фонари, медленно падала капля дождя, медленно развертывались лепестки цветка. Характерная подробность в повести Б. Сергуненкова «Лесные сторожа»: «Посмотришь в бинокль – сосны вырастают, удаляются вверх на сотни метров, небо темнеет, уходит, уходит. Повернешь бинокль другой стороной – и тогда мир устремляется на тебя: ветки, сосновые шишки, синева неба – все у самых глаз, у волос, у рта».

Мир, когда смотришь на него сквозь «лупу времени», также устремляется на тебя. Еле заметное, невидимое становится близким и огромным…

Литература предыдущего десятилетия тоже была подробна: роман на пятьсот с лишним страниц был далеко не редкостью. Нам обстоятельно сообщалось обо всех подробностях событий, но вряд ли мы можем восстановить, в смысле реконструировать, на основании этих подробностей, как на самом деле выглядели люди, предположим, в 1950 году, как они «пили, смеялись, пели», какие носили платья, какую покупали мебель, какие сигареты курили и т.д.

1. В. Панков, Слава слова, «Вопросы литературы», 1962, N 3.[↩]