«Не найдя нужного слова…» Два письма М. Исаковского о поэзии А. Прасолова

Публикуемые письма Михаила Васильевича Исаковского к литературоведу Анатолию Михайловичу Абрамову (1917–2005) — часть обширного эпистолярного наследия поэта. Избранные для публикации два письма 1968 года касаются по преимуществу поэта Алексея Тимофеевича Прасолова (1930–1972), в литературной судьбе которого принимал большое участие Абрамов.

К 1968 году Прасолов — автор двух поэтических сборников (третий, «Земля и зенит», выйдет в этом же году), а также избранной лирики, опубликованной А. Твардовским в «Новом мире». Посылая стихи воронежского поэта на суд Исаковского, Абрамов получил в ответ чрезвычайно критические суждения. Объяснить такое неприятие многих признанных позже лучшими у Прасолова стихотворений можно по-разному: здесь, видимо, сработала как существенная разница поколений и поэтических школ, так и разные эстетические принципы, лежавшие в основе поэтики Исаковского и Прасолова.

Представитель традиционного народно-поэтического склада, Исаковский не мог принять стихов Прасолова, поэтика которого наследует модернистским поискам Блока. Неслучайно так подробно разобрано Исаковским стихотворение «Лежала, перееханная скатом…» (1965). Разбор этот, в сущности, верный, если бы дело касалось поэтологических штудий со студентами Литинститута (всякий чужой текст Исаковский непременно «сверяет» со своими произведениями, и такой прием не кажется ему по меньшей мере недостаточным). Исаковский совершенно не видит контекстуальных связей этого текста с традицией русской поэзии. А между тем в стихотворении (в котором, действительно, речь идет о гибели собаки: «А мертвые глаза собачьи вслед / Глядели…») почти очевидно блоковское поэтическое присутствие («На железной дороге», 1910), которое, проникнув в текстовую ткань этого стихотворения, неминуемо актуализирует именно человеческую трагедию:

Под насыпью, во рву некошенном,

Лежит и смотрит, как живая,

В цветном платке, на косы брошенном,

Красивая и молодая.

Исаковский считает неудачными строки из стихотворения «Вознесенье железного духа», при этом поэт запамятовал, видимо, слова Блока о том, что «в полетах людей, даже неудачных, есть что-то древнее и сужденное человечеству, следовательно, высокое» [Письма… 1932: 75]. Думается, что Алексей Прасолов намеренно сопрягает отвлеченное с самым что ни на есть конкретным:

Вознесенье железного духа
В двух моторах, вздымающих нас.
Крепко всажена в кресло старуха,
Словно ей в небеса не на час.
И мелькнуло такое значенье,
Как себя страховала крестом,
Будто разом просила прощенья
У всего, что прошло под винтом.
А под крыльями — пыльное буйство.
Травы сами пригнуться спешат.
И внезапно — просторно и пусто,
Только кровь напирает в ушах.
Напрягает старуха вниманье,
Как праматерь, глядит из окна.
Затерялись в дыму и тумане
Те, кого народила она.
И хотела ль того, не хотела —
Их дела перед ней на виду.
И подвержено все без раздела
Одобренью ее и суду.

И здесь уже одинаково значимы и потенциальные мифосимволические регистры этого прасоловского текста (от вознесения пророка Илии на огненной колеснице и далее), и отдаленное мелькание есенинского «Сорокоуста»:

Видели ли вы,
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд?

И, наконец, закольцовывая эти поиски, вновь возникает блоковский образ из стихотворения «Авиатор» (1912) с его пророчеством грядущих мировых катастроф:

Иль отравил твой мозг несчастный

Грядущих войн ужасный вид:

Ночной летун, во мгле ненастной

Земле несущий динамит?

Конечно, в стихотворении Прасолова самолет несет не гибель, а выполняет обычные пассажирские перевозки. Но именно в этом столкновении прозы жизни с едва уловимым «скольжением на краю» и рождается неповторимая интонация лирики Прасолова.

Именно у Прасолова «стынет по-человечьи побегом вынесенный лист» («Весна — от колеи шершавой…»), именно у него «всей бездной жизней и смертей земля гудит» («Река — широкая, как дума…»). И, наконец, «даль живет, дымится и грохочет, свой бессонный двигатель укрыв» всего лишь оттого, что «самолетик в небо запускают» («По щербинам врубленных ступеней…»).

Такой нерасторжимый, длящийся комплекс сложносопрягаемых понятий организует художественный мир поэта. Единичное, отдельное, вещественное еще не выделилось из текучего состояния материи, пребывающей на этапе становления, кристаллизации. Прасоловым «застается» то состояние мира, в котором время и пространство еще слиты воедино, а конкретное и абстрактное, идея и форма пребывают в плазменной бесформенности. Поэтому, казалось бы, узнаваемый промышленный пейзаж как бы припоминает свое прасуществование — то, когда «строительной площадкой» была вся планета.

Разумеется, что такие непростые художественные построе­ния Прасолова были совершенно непривычны не только для его читателей, но и для собратьев-поэтов. Многозначное требовалось свести к общему знаменателю, а многомерное упростить. Ряд образов поэта даже сегодня производит впечатление экзотичности и экстравагантности. Однако лучшие образцы прасоловской лирики всегда оставляли и до сих пор оставляют впечатление большого открытия, ждущего своего терпеливого читателя. В этом смысле поэтика Прасолова похожа на образ из позднего стихотворения: «Листа несорванного дрожь…»:

Но все произойдет не вдруг:

Еще — от трепета до тленья —

Он совершит прощальный круг

Замедленно — как в удивленье.

Исаковский требовал от лирики сложного поэта Прасолова рассказа об известном и понятном для читателя. Это расхождение пониманий и разность самих языков определила невстречу двух замечательных поэтов.

Письма печатаются по оригиналам (авторизованная машинопись с правкой шариковой ручкой), хранящимся в архиве И. Ростовцевой, которой я приношу благодарность за возможность с ними познакомиться.

Письма М. Исаковского А. Абрамову

16 октября 1968

Дорогой Анатолий Михайлович!

Я Вам так и не ответил на Ваше, теперь уже давнее, письмо, с которым Вы прислали мне две книжки стихов А. Прасолова¹.

Не в порядке жалобы, а в порядке информации хочу сказать Вам, что я все лето проболел. Сначала лежал в больнице. Потом из боль­ницы вышел, но дней через десять заболел воспалением легких и потому опять слег. По этой причине я и не мог написать Вам.

В Москве я нахожусь лишь пятый день. И только сегодня стал на­водить справки в издательстве «Советский писатель» относительно Вашей рукописи². Оказывается, в издательстве работает одна из Ва­ших добрых знакомых — Е. Н. Конюхова³. С ней-то я и разговаривал, так как она возглавляет редакцию критики издательства «Советский писатель». То, что сказала мне Елена Николаевна, Вы, вероятно, уже знаете. Я лишь могу повторить, что книгу Вашу издательство оцени­вает положительно и собирается ее печатать. Но она, по словам Е. Н. Конюховой, чересчур велика — около 40 печатных листов. По­этому размер книги надо сократить. И это тем более нужно и возмо­ж­но, что (опять-таки по словам Е. Н.) есть места, которые не игра­ют существенной роли, и их можно либо выбросить совсем, либо сильно урезать.

Вот все то, что я узнал в издательстве.

Теперь хотел бы Вам сказать несколько слов по поводу стихов по­эта Алексея Прасолова.

Вы, конечно, правы, когда говорите, что у него есть отличные стихи. В частности, мне понравилось то стихотворение, которое Вы привели в своем письме полностью («Когда прицельный полыхнул фугас…»⁴). Можно, разумеется, назвать в этом смысле и некоторые другие стихи поэта.

Однако, как мне показалось на основании тех стихов, которые я прочел (а прочел я не все), есть у него один недостаток, от которого Прасолов должен избавиться. Если же он не найдет в себе силы избавиться от него, то все может пойти прахом.

Вы говорите, что у нас есть поэты, у которых философия не взята из самой жизни, а специально придумана для стихов. А вот у Прасоло­ва его философия, его поэтические размышления идут от жизни, от жи­вой действительности.

Я, пожалуй, с Вами согласен. Но штука вся в том, что для выраже­нья в стихах своих поэтических раздумий у Прасолова как бы не хва­тает слов, слов, которые в том или ином случае необходимы. Не найдя нужного слова, он берет первое попавшееся (вернее — не первое попавшееся, а то, которое кажется ему подходящим, даже оригинальным, хотя на самом деле слово не подходит) и ставит его, как говорят, в строку. Поэтому свои поэтические размышления Прасолов выражает очень неточно, иногда же просто путанно и даже вовсе непонятно, не­смотря на простую форму его стихов.

Нечто подобное когда-то испытывал я сам. Покажу это на примере.

Есть у меня стихотворение «Хутора», написанное еще в двадцатых годах. И в нем такие строки:

Был поселок — сорок три двора,

А теперь — такая перемена!

На полях застыли хутора,

Как стога несвезенного сена.

И концовка:

Но я верю, что придет пора,

И ее я праздником отмечу:
Улыбнутся солнцу хутора

И друг другу полетят навстречу⁵.

Понимаете, эта «красивость» («Улыбнутся солнцу хутора») ничего не говорит. Это какая-то ненужная побрякушка. Она только портит стихотворение, написанное в совсем ином тоне и смысле. Поэтому-то впоследствии я и выбросил неуместную строку, заменив ее другою.

Так очень часто (чуть ли не в каждом стихотворении) происходит у Алексея Прасолова. Начнет хорошо, и вдруг — строка или две или даже больше совсем «из другой оперы». Иногда начала или концовки стихов бывают хорошими, а середина плохая. Одним словом, как где при­дется.

Для доказательства хочу привести несколько примеров. (Примеры эти я не подбирал специально;

1. См.: [Прасолов 1966а, 1966b].[↩]
2. Имеется в виду книга: [Абрамов 1972].[↩]
3. Елена Николаевна Конюхова (1916–1982) — заместитель заведующего отделом критики и библиографии издательства «Советский писатель».[↩]
4. Стихотворение написано в 1965 году.[↩]
5. В публикации 1925 года читаем:

   И я знаю, что придет пора,

   И ее я праздником отмечу:

   Снимутся с причалов хутора

   И друг другу полетят навстречу.

   [↩]