День, растянувшийся на годы… Очерк Давида Самойлова «День c Заболоцким»: семантические «контрапункты»

День выплывает из-за острова

И очищается от мрака

С задумчивостью Заболоцкого,

С естественностью Пастернака,

Когда их поздняя поэзия

Была дневной, а не вечерней,

Хотя болезнь точила лезвия

И на пути хватало терний.

Давид Самойлов

В разнообразной по тематике, стилю и жанрам прозе Давида Самойлова широко представлен так называемый жанр «литературного портрета». Среди его героев люди одного с Самойловым «цеха» — поэты, писатели, переводчики: старшие современники — А. Ахматова, Вс. Иванов, И. Эренбург, И. Сельвинский, П. Антокольский, С. Кирсанов, Л. Мартынов, А. Эйснер, Н. Хикмет; коллеги по переводческой работе — М. Петровых; большой друг семьи Кауфманов, спутник детства поэта — исторический романист В. Ян; поэты-ровесники — представители «поколения сорокового года»: Б. Слуцкий, С. Наровчатов, П. Коган, М. Кульчицкий, И. Лапшин, Н. Глазков; младшие — В. Высоцкий, И. Бродский¹.

Примыкающий к этой группе текстов очерк «Один день с Заболоцким», на наш взгляд, отличают три важные особенности:

— он написан о поэте, который оказал на Самойлова не столько творческое (хотя его, конечно, нельзя отрицать полностью), сколько глубокое нравственное воздействие своей неординарной «фактурной» личностью и особой манерой жизнеповедения, которая резко отличала его от остальных поэтов;

— Самойлов рассказал только об одном дне, проведенном с Заболоцким, но этот день увиден мемуаристом как последний день поэта, который предчувствует скорую смерть, и это предчувствие каким-то мистическим образом передается рассказчику;

— в ходе работы над очерком Самойлов написал стихо­творение с несколько другим названием «Заболоцкий в Тарусе» (1958–1961²), в котором появились новые смыслы и неожиданные сюжетные развороты³.

Во всем этом нам и предстоит разобраться.

Впечатления от «дня с Заболоцким» по горячим следам зафиксированы Самойловым в «Поденных записях» от 15 июля 1957 года [Самойлов 2002: 289–290], хотя в написанном несколько лет спустя очерке указан 1958 год, что, конечно же, не является случайной ошибкой. Автор умышленно «спрессовывает» время, чтобы приблизить описываемое событие к дате смерти старшего поэта — 14 октября 1958-го — и тем самым придать мемуарному рассказу новый духовно-смысловой масштаб — возвышенный и «важный» (в ахматовском смысле слова, которым она определяла, к примеру, качество стихов молодого Бродского: «важные стихи»⁴).

В отличие от сырой дневниковой записи, самойловский очерк — это хорошо продуманная композиция. Непосредственному описанию «дня с Заболоцким» предшествует развернутое вступление, на котором стÓит остановиться подробнее:

По Дубовому залу старого Дома литераторов шел человек степенный и респектабельный, с большим портфелем. Шел Павел Иванович Чичиков с аккуратным пробором, с редкими волосами, зачесанными набок до блеска. Мне сказали, что это Заболоцкий.

Первое впечатление от него было неожиданно — такой он был степенный, респектабельный и аккуратный. Какой-нибудь главбух солидного учреждения, неизвестно почему затесавшийся в ресторан Дома литераторов. Но все же это был Заболоцкий, и к нему хотелось присмотреться, хотелось отделить от него Павла Ивановича и главбуха, потому что были стихи не главбуха, не Павла Ивановича, и, значит, внешность была загадкой, или причудой, или хитростью [Самойлов 2014: 503].

Первая встреча автора с Заболоцким — и первое, неожиданное и сильное (на грани потрясения), впечатление, суть которого — разительный контраст между внешним человеком («внешность была загадкой, или причудой, или хитростью» — этот ряд легко продолжить: «ширмой», «маской», «завесой»!) и поэтом в его шаблонном представлении (по принципу «живи, как пишешь, и пиши, как живешь»), между обыденностью и стихами, между гоголевским «не слишком толстым, не слишком тонким» Павлом Ивановичем Чичиковым — «главбухом солидного учреждения» — и «поздним римлянином», который «сидел перед нами и был отрешен, отчужден от всего, что происходит вокруг» [Самойлов 2014: 504]. Сама эта ситуация неожиданного прозрения («И вдруг понималось: ничего сладостного и умилительного в лице») потом повторится в стихотворении «Заболоцкий в Тарусе», о чем ниже.

Пытаясь уловить подлинное, внутреннее, «артистическое» в поэте, его скрытую ото всех душевную тайну и отделить ее от обманчивого, внешнего, «человеческого»⁵, Самойлов множит определения «главного героя», прибегая к совсем уж неожиданным аналогиям, которые, при ближайшем рассмотрении, не кажутся неожиданными:

Одиночество не показное, гордость скромная. И портфель — талисман, бутафория, соломинка, броня. Он стоял рядом на полу, такой же отчужденный от всего, как и его владелец. Он лежал на полу, как сторожевая собака, готовый в любую секунду очутиться в руке. Нет, не в руке Павла Ивановича, может быть, в руке Каренина — когда отбрасывался главбух, проступал Каренин, и это было ближе и точнее, но опять-таки не точно и не близко.

Точна посмертная маска: классик, мастер, мыслитель [Самойлов 2014: 504].

«Поздний римлянин» и Каренин — какая связь между этими аналогиями, приблизительность которых не устает подчеркивать отчаявшийся проникнуть в тайну поэта автор («и это было ближе и точнее, но опять-таки не точно и не близко«), выдающий все новые метафорические определения, каса­ющиеся уже не только человека, но и сопровождающих его вещей (портфель — «талисман, бутафория, соломинка, броня», наконец, «сторожевая собака»)?

Несчастный толстовский Каренин — недвусмысленный намек на тяжелую семейную драму Заболоцкого, которого в октябре 1956 года оставила жена и для которого ее уход явился не обычной, старой как мир супружеской изменой, но, без преувеличения, экзистенциальной катастрофой, которую он так и не смог пережить, несмотря на то что Е. Заболоцкая вернулась к мужу после двухлетней разлуки. Крушение любви, крушение семьи как крушение мира (в романе Толстого Каренин упрекает изменившую ему Анну: «…вы только себя помните, но страдания человека, который был вашим мужем, вам не интересны. Вам все равно, что вся жизнь его рушилась, что он пеле… педе… пелестрадал») — в этой системе координат тема «позднего римлянина», переживающего «минуты роковые» некогда могучей империи, вполне уместна и оправданна. В античный «исторический» ряд органично вписывается и «посмертная маска: классик, мастер, мыслитель»⁶.

1. Отдельное место в этой «галерее» занимает А. Солженицын — пожалуй, главный идеологический оппонент Самойлова 1970–1980-х годов.[↩]
2. Эта дата указана в Полном собрании стихотворений Самойлова в серии «Новая библиотека поэта» [Самойлов 2006: 109]. В дальнейшем стихи Самойлова цитируются по этому изданию (за исключением особо оговоренных случаев).[↩]
3. Аналогичный случай мы рассматривали у А. Тарковского, соотнеся его автобиографический очерк «Солнечное затмение» (1958) с написанным в те же сроки почти одноименным стихотворением «Затмение солнца. 1914». См.: [Резниченко 2014: 19–23].[↩]
4. Слово «важный» в самойловском изображении Заболоцкого является лейтмотивным: им определены творческая манера поэта («разрыв между важной, спокойной, старомодной манерой и пытливой современной острой мыслью»), течение времени («время текло быстро и важно, если так можно сказать о течении времени»), выражение лица умершего Заболоцкого («лицо было важное, белое и спокойное», «важное, серьезное, скульптурное»). Здесь и далее курсив в цитатах мой.[↩]
5. Эта тема является центральной в стихотворении «Заболоцкий спит в итальянской гостинице» (1973) «друга-соперника» Самойлова — Б. Слуцкого: «Я наблюдал воочью, / как закрывался он от звезд рукой, / как он как бы невольно отстранял / и шепоты гостиничного зданья, / и грохоты коллизий мирозданья, / как будто утверждал: не сочинял / я этого! За это — не в ответе! / Оставьте же меня в концов конце! / И ночью, и тем паче на рассвете / невинность выступала на лице. / Что выдержка и дисциплина днем / стесняли и заковывали в латы, / освобождаясь, проступало в нем / раскованно, безудержно, крылато».[↩]
6. Тема «посмертной маски» в ее буквально-прикладном варианте («Пришел Слуцкий и привел трех скульпторов. Они сразу заполонили комнату делом — готовились снять маску» [Самойлов 2014: 508]) и тема «позднего римлянина», отметающего напрочь Чичикова и Каренина, появляются в финале очерка, где описывается умерший поэт: «Он лежал еще без гроба, на столе. И лицо было важное, белое и спокойное. Опять — римлянин. И потому, что прикрыт он был простыней, как тогой, уже вовсе не осталось Павла Ивановича и Каренина. Было важное, серьезное, скульптурное» [Самойлов 2014: 507].[↩]