Не биография, а судьба

Ст. Рассадин, Фонвизин, «Искусство», М. 1980, 288 стр.

«…Моя книга – попытка написать портрет сочинителя Дениса Фонвизина. Определить характер. Высмотреть в истории живое человеческое лицо, вернее, ряд изменений лица…» (стр. 8).

Можно сказать даже сильнее: Ст. Рассадин пишет не биографию своего героя, а его судьбу. В начале книги Ст. Рассадин формулирует основополагающий принцип, который и проводит сквозь всю книгу как в смысловом, так и в архитектоническом плане: «…Портрет писателя – нечто совсем особенное. Писатель всю свою жизнь пишет автопортрет на фоне эпохи и мироздания, даже если такая задача ему и в голову не приходит… Фонвизин – это «Недоросль». Он стал собою, Фонвизиным, написав «недоросля»…» (стр. 9-10).

Придя к этому, скорее всего верному, выводу, автор книги использует знаменитую комедию как неисчерпаемый кладезь параллелей к драме жизни знаменитого драматурга. Это ему тем более сподручно, что недостаток бытового биографического материала он старается восполнить материалом эпохи – параллелями из других жизней второй половины XVIII века.

Естественно, все начинается с воспитания. И ситуация «Митрофан и учителя» проигрывается в нескольких вариантах – на примере Петруши Гринева, юных Радищева, Новикова, Болотова… Ст. Рассадин стягивает к своему герою максимум сходных ситуаций – ему важно выстроить универсальную модель воспитания дворянского недоросля. Так он будет поступать и дальше – каждый определяющий момент фонвизинской судьбы будет обставляться ситуациями принципиально однотипными и превращаться в модель ситуации. И так будет до того переломного момента, с которого судьба Фонвизина перестанет укладываться в эту удобную и убедительную форму.

Щедро и остроумно сопоставляя характеры, «методику», навыки и прошлое различных учителей и воспитателей, Ст. Рассадин дает резкую и, я бы сказан, драматическую картину попыток среднего дворянства приобщить своих детей к необходимому в новый век просвещению. Он делает очень тонкие и весьма существенные наблюдения. Он совершенно верно говорит о том необыкновенном душевном усилии, которое должны были сделать бесчисленные Простаковы, чтобы прийти к самой мысли о необходимости учить своих детей европейской премудрости.

Фундамент всей книги – проблема российского просвещения. Его характер, его успехи, его тяжкие издержки, его двойственность проступают во всех важнейших событиях русского XVIII века. И главное лицо здесь именно Петр. Елизавета с университетом и Екатерина с «Наказом» – явления производные. Вернее, тут главное – взаимоотношения Петра и Простаковых, средней дворянской массы. Отношения эти были не простые. С одной стороны, Петр дал возможность дворянству активно участвовать в жизни страны, проявить себя, удовлетворить честолюбие, энергию, получить образование. С другой – все это делалось Петром в таких формах жесткого нажима, ограничивающего и стесняющего всякую инициативу и подавляющего человеческую личность, что вызывало обратную реакцию. Когда один из ближайших сотрудников Петра Кикин оказался замешанным в деле царевича Алексея, царь спросил его в застенке: «Как ты, умный человек, мог пойти против меня?» Кикин ответил: «Ум любит простор, а у тебя ему тесно». Исследователь Петровской эпохи А. Заозерский комментирует этот диалог: «В такой форме всепоглощающему государственному абсолютизму, воплотившемуся в лице Петра, был противопоставлен принцип свободы личности» ¹.

Петровские реформы были изначально двойственны – раскрепощение человеческой инициативы, обращение к разуму и энергии подданных – и в то же время закрепощение не только крестьян, но и по существу воли каждого гражданина империи, создание громоздкого аппарата контроля, жестокое подавление всякого свободомыслия. Эта двойственность драматически окрасила дальнейшее развитие России – нарастание разбуженного Петром стремления к деятельности и самореализации, которое возможно только при определенном уровне свободы, и совершенствование аппарата подавления, усиления нажима извне. В борьбе двух этих начал выплавилось русское освободительное движение.

В веке XVIII, во времена, описываемые Ст. Рассадиным, эти тенденции проявлялись в формах простых и грубых. Указ о вольности дворянства был выражением первой тенденции и потому кажется явлением благотворным. Декабристское и продекабристское дворянство с его высоким чувством чести и обостренным ощущением личного достоинства человека – детище этого указа.

Борение двух начал петровских реформ, осложненное отсутствием базы для быстрого и эффективного сколько-нибудь массового просвещения, причудливо, а иногда и уродливо деформировало русскую жизнь. И общественную, и частную.

Ст. Рассадин свободно убеждает нас, что молодой Фонвизин был до поры до времени счастливое дитя странного века. Полный резких контрастов мир мягко трансформировался в его молодом, веселом сознании. Он шел за веком и позволял веку формировать себя. Об этом говорит анализ «Послания к слугам». Об этом говорит благополучие и внутренняя безмятежность первой фонвизинской комедии «Корион».

Но в стремлении к типизации Ст. Рассадин иногда склонен отодвигать на второй план личностные черты персонажей. Да, Митрофан Простаков и Петр Гринев – одна модель воспитания. Но люди-то совершенно разные. Родители Гринева предстают перед нами людьми порядочными. Отец его – старый офицер румянцевской закваски. А Простаковы? Да и сам добродушный и инстинктивно рыцарственный Петруша разве похож на злобного и душевно грубого Митрофана? Ст. Рассадин совершенно точно говорит о том, что для Ключевского Митрофан И Гринев объединены лишь общим историческим прототипом. Но тут же утверждает: «…Если даже вглядываться в лица обоих недорослей,- все равно они почти двойники» (стр. 16). А вот это уже издержки метода. Метод сведения жизненных ситуаций к системе моделей, с одной стороны, плодотворен и дает возможность обобщений, с другой – содержит немалую опасность.

Если мы станем игнорировать моменты индивидуально-личностные, то как нам, например, объяснить жизненные пути Сергея Григорьевича Волконского и Александра Христофоровича Бенкендорфа? По существу одна биографическая модель – характер воспитания, служба и т. д. Недаром смолоду они дружили. Но один стал революционером, а другой – шефом жандармов.

В судьбе Фонвизина крайне важно было точно нащупать момент перелома. И характер этого перелома. Своей двойственностью она принципиально отличается от многих других судеб того же круга. Скажем, молодой Крылов с самого начала – натура цельная и целеустремленная. Он, с «Кофейницы» начиная, движется стремительно в одном направлении. И только сильные внешние обстоятельства пресекают его движение. Смена направления фонвизинской судьбы определилась в нем самом. Он оказался связан с внешним миром более тонкой и сложной связью.

В декабре 1768 года прекратила свое существование знаменитая Комиссия Уложения. Ст. Рассадин специально останавливается на внутренней политике Екатерины первого периода, который и завершился роспуском Комиссии. Закончился медовый месяц дворянских конституционалистов, вольнодумцев, радикальных просветителей и императрицы-философа. Но рухнули не только их надежды. Рухнули надежды крестьян. Об этих надеждах, о лавине челобитных тоже настойчиво говорит автор книги. Все это имеет непосредственнейшее отношение к судьбе героя. Ожидаемые реформы не состоялись. И дело было отнюдь не только в провале надежд на доброе сердце и ясный ум Екатерины. Кончился очередной период между двумя попытками реформ в России – от 1730 до 1769 года. Расплатой за несостоявшиеся реформы, которых ждала страна, стала великая крестьянская война – восстание Пугачева. Восстание началось через четыре года, но атмосфера в стране была уже достаточно наэлектризована.

В собственной фонвизинской жизни тоже наступил кризис. Во-первых, он полюбил без надежды на счастливый исход. Во-вторых, изжила себя его служба у Елагина. В это время он пишет «Бригадира».

Ст. Рассадин в соответствии» с задачей книги анализирует фонвизинские тексты не сами по себе, но в том аспекте, который необходим для понимания судьбы героя книги. И в основе анализа «Бригадира» два многозначащих парадокса:

«Фонвизинское желание высмеять петиметра, щеголя-галломана было не неожиданностью, а скорее уж инерцией… «Бригадир» не открывал темы и не закрывал ее: вослед Фонвизину посмеются над петиметрами, стыдящимися русского происхождения, Лукин, Княжнин, Екатерина; до него смеялись Елагин и – задолго до всех – Сумароков» (стр. 78-79). Но новизна ситуации в том, что комедия метит не только в невежественных и недалеких русских галломанов, но и в высокий образец.

«…За болваном Иванушкой для его автора маячат мудрецы Вольтер и Дидро. Их если и не мысли, то – дух» (стр. 82). А парадоксальность ситуации в том, что антифранцузский и отчасти даже антипросветительский памфлет написал человек с явными, как показал перед тем Ст. Рассадин, профранцузскиии и просветительскими симпатиями. Это парадокс первый.

А парадокс второй в том; что пустоголовый Иванушка, главный объект обличения, оказывается по логике вещей фигурой драматической, страдающей. Жертвой нелепых обстоятельств, нелепость которых отнюдь не случайна и не сиюминутна.

Мы понимаем, внимательно прочитав главу о «Бригадире», что молодой драматург, по видимости идущий вослед за своими литературными собратьями, послушно следующий традиции, на самом деле начинает резко уклоняться в сторону, следуя «интуиции художника, опережающей его сознание» (стр. 85). Он открывает в отработанном, казалось бы, материале совершенно новые глубинные возможности. За конструкцией возникает душевное движение, жизненные коллизии рвут схему. Мы видим, что комические положения – только веселая рябь на мрачной глубине российской жизни. Истинно драматическая проблематика разорванного, деформированного историческим сдвигом сознания вытесняет на поверхность литературы фонвизинские парадоксы. Пока что в условно-комической форме.

Но момент перелома в судьбе героя уже наступил. Из благополучных заводей он попадает на холодный и стремительный стрежень эпохи.

Структура книги такова, что многочисленные персонажи, окружающие главного героя – Фонвизина,- в той или иной степени оказываются его двойниками. И главный аспект их натур, который пристрастно исследует автор, – двойственность, незавершенность, отсутствие твердой почвы, межеумочность. Идея двойственности становится одной из ведущих в книге, ибо сам русский XVIII век, начиная с петровских реформ, как уже говорилось, принципиально двойствен.

Исходя из этой идеи, Ст. Рассадин идет на смелые, чтобы не сказать – рискованные, сближения и параллели. Он сам сознает их рискованность, но считает, что выигрыш от заострения ситуаций, от доведения особенностей эпохи до границы, за которой начинается абсурд, оправдывает риск. Прием этот должен встряхнуть читательское сознание, заставить его проникнуться несхожестью того времени и тех людей с тем, что окружает нас. «Необыкновенная фигура? – пишет автор о Никите Панине. – Да. Но, вновь как Елагин, по-своему и обыкновенная – тоже. Вспомним слова Ключевского о типе дворянина, утратившего почву, о «русском мыслителе», очутившемся «между двумя житейскими порядками», между Россией и Европой, – типе, на разговор о котором навел нас дурачок Иванушка. Двойственность Панина – того же происхождения, он высшее выражение этого типа, блестящая особь той же стаи, к которой – как особь худшая, ублюдочная, окарикатуренная – принадлежит и незадачливый фонвизинский петиметр» (стр. 95).

Фонвизин у Ст. Рассадина – гениально чуткий писатель, впитывающий токи времени, он – концентрат времени с его прекрасными и непрекрасными свойствами, с его одновременной устремленностью в прошлое и будущее России, писатель, который стремился упорядочить эту разорванную жизнь, преподать ей урок, ориентируясь при этом на нее самое. И поскольку жизнь эта была двойственна, противоречива, то и личность писателя развивается соответственно. И, стремясь избежать однозначности, Ст. Рассадин генерализирует тем не менее эту двойственность.

Книга, однако же, не только о писателе. Книга о личности во всем ее объеме и максимальном комплексе связей с эпохой. А то, что герой – писатель,- это усиливающий фактор.

Ст. Рассадин совершенно точно понял особенность русского писателя XVIII века, для которого писательство имело прежде всего прикладной смысл, было орудием и оружием. Пушкинская идея писательской независимости Фонвизину показалась бы дикой. Его младший современник Карамзин уже был явлением совершенно иного порядка. Он был предвестием литературных представлений века XIX.

Исходя из этой задачи – построить модель личности, максимально связанной с эпохой,- автор обставляет генерализированную черту, стержень судьбы огромным количеством оговорок, сопоставлений, деталей. Потому так тщательно анализируются путевые впечатления героя во время его европейских поездок, его отношения к собственным крестьянам, его имущественные дела. Но все эти дробные микроситуации, все эти «за» и «против» в конечном счете работают на основной прием, на стержень книги и судьбы.

Фонвизин так или иначе оказывается причастен ко всем главным чертам и явлениям времени. Такова особенность его взаимоотношений с миром. И совсем не случайно он сменил относительно нейтрального Елагина на резко тенденциозного Никиту Панина. Его нутро истинного писателя тянет его туда, где горячее.

В екатерининское время явственнее, чем раньше, обнаружилась яростная борьба двух тенденций, рожденных петровскими реформами. Естественно, Фонвизин оказался в гуще этой борьбы, которая, несмотря на внешнюю леность и медлительность Никиты Панина и на осторожность форм, была подлинной политической борьбой, чреватой ссылками, опалами, а возможно, и кровью. Искусство политической интриги, которым владела Екатерина, дало ей возможность одержать верх, не прибегая к столь сильным средствам. Результаты ее победы оказались, однако, достаточно трагическими для страны и для Фонвизина.

Перипетиям напряженной политической игры посвящены многие страницы книги. Мы не будем на них останавливаться. Скажем только, что они подготавливают центральную ситуацию книги – создание «Недоросля».

Как личность Фонвизина, по мнению Ст. Рассадина, была концентратом личностных черт эпохи, так и «Недоросль» оказывается средоточием литературной, общественной и человеческой проблематики фонвизинских десятилетий. «Бригадир» был комедией в наших нравах; «Недоросль» стал, ежели не очень гнаться за изяществом выражения, комедией в наших общественных условиях. Тут и нравы, и то, что их породило.

Герои «Недоросля» дышат тем же воздухом, что и первые зрители комедии, топчут ту же землю; все они дети одной реальности, подвластные ее законам и превратностям. Фонвизин дорожит всякой возможностью это обнаружить…» (стр. 210).

С первых страниц и до последних автор рассказывает, как вырастает из российской почвы ее гениальный защитник и обличитель,- очередной пример двойственности. «Недоросль» предстает перед нами неким космосом российской проблематики того периода: и «власть женщин» (проблема для русской общественной мысли отнюдь не пустая – еще Грибоедов будет заниматься ею в «Горе от ума»), и воспитание, и упадок дворянского духа, и ужас крепостничества в его «непросвещенных» формах, и политическая утопия, и страстная мечта о реформах, и разложение двора, и многое другое.

И, что не часто бывает, мы видим убедительные доказательства художественной силы и психологической точности «Недоросля».

При внешней последовательности крупной временной структуры книга построена не хронологически. Построена так, что «Недоросль» оказывается не только средоточием творческой деятельности Фонвизина, но и пронизывает всю жизнь драматурга назад и вперед.

«Недоросль» создавался в период второго кризиса – тяжкие психологические последствия крестьянской войны, призрак пугачевщины, стоявший с этого времени перед всеми крупнейшими русскими писателями, разгром панинской оппозиции и, стало быть, потеря надежд на конституционные реформы, устранение с политической арены братьев Паниных и конец политической и служебной карьеры Фонвизина. В «Недоросле», кроме сарказма и надежды, содержится еще и зерно будущего политического скептицизма Фонвизина.

При всей нарочитой объективности Ст. Рассадина каждый факт биографии героя идеологизирован. Например, история катастрофического хозяйствования Фонвизина-помещика – отражение драматических взаимоотношений русских просветителей с действительностью. Горечь «Недоросля» не только в невыполнимости предложенных Правдиным и Стародумом мер, но и в том, что, даже будучи реализованы, эти меры не спасут положения. Еще раз мы видим – при всей раздвоенности, расколотости сознания и судеб русских интеллигентов XVIII века – железную сцепленность всех микроситуаций, складывающуюся в логику движения макроситуации.

Книга Ст. Рассадина свежа и убедительна. Хотя и не во всем. Некоторые издержки выбранного автором метода я уже отмечал. Надо сказать, что опасность кроется в самой природе рассадинского стиля – страстного и напористого. Размах стиля иногда воздействует не только на читателя, но и на самого автора, заставляя его делать более резкие смысловые движения, чем того требует его собственный текст. И тогда выводы из смелых становятся рискованными, утверждения из спорных превращаются в легкоуязвимые.

В книге есть положения, против которых нашел бы что возразить историк фонвизинской эпохи. Но ведь заслуга писателя заключается не в том, что он не допускает просчетов и ошибок – такого вообще не бывает. А в убедительности и содержательности его удач.

Книга удалась именно потому, что автор преодолел утопический, объективистский канон. С другой же стороны, книга стала новым открытием характера и судьбы Фонвизина и потому, что автор преодолел соблазн остаться на уровне разноголосицы свидетельств и сумел услышать главный тон этого нестройного хора. То есть» выстроил неповторимую индивидуальную судьбу героя, в муках рожденную всей огромной эпохой, в ее много» плановости и парадоксальности.

г. Ленинград

1. Сб. «Россия в период реформ Петра I», «Наука», М. 1973, стр. 193.[↩]