Пушкин и археология

А. А. Формозов, Пушкин и древности. Наблюдения археолога, «Наука», М. 1979, 119 стр.

Тема «Пушкин и археология» требует известного мужества от автора и издательства: во-первых, археолог вступает в пределы пушкинистики, где произнести что-либо новое крайне трудно, во-вторых, коль скоро речь о Пушкине и науке, то, очевидно, кое-что у поэта признавалось и в его время научно неточным, а кое-что другое ныне представляется устарелым или наивным. Однако не перевелись еще любители ложного «или – или»: или признавай великого богом и не моги с ним в чем-нибудь не соглашаться, спорить, указывать и объяснять его заблуждения и предрассудки, общие с его веком, а тем паче неразделяемые некоторыми из современников великого, или ты – сама нескромность, фамильярность, позволяющая себе снисходительное похлопывание по великому плечу.

А. Формозов говорит, что Пушкин знал всех современных ему российских исследователей древностей, за исключением двух-трех киевских археологов, что «пренебрежительный взгляд» поэта на работу некоторых из тогдашних археологов, «обидная снисходительность» отзыва о них не поддерживаются современной наукой, что в характеристике курганов как пейзажной детали ряда пушкинских произведений «отразилась некоторая неотчетливость представлений о курганах, существовавшая в науке начала XIX в.» (стр. 27), что поэт, как и большинство его образованных современников, ошибался, помещая гробницу Митридата в Пантикапее, что легенды о пребывании Овидия в Молдавии и его могила там не фольклорного, «а сугубо книжного происхождения» (стр. 55), что вариант заглавия «Бориса Годунова» («писал… на городище Ворониче») «позволяет предполагать, что поэт знал и о живо обсуждавшейся в печати 1820-х годов теории «славянского городства», внесшей немалый вклад в развитие нашей археологии» (стр. 78), что отношение Пушкина к «обычному вандализму туристов, портящих своими надписями древние здания» (стр. 92), было ироническим, но не осуждающим (автор не скрывает: и Пушкин грешен, и Лермонтов, и поэт В. Тепляков, кинжалом оставивший свое имя «на мраморном возглавии одного из фонтанов» в Болгарии, – поступок, который типичен «для людей той эпохи, в частности и для любителей старины», – там же), что пушкинское «восприятие исторических реликвий примерно такое же, как у среднего интеллигентного путешественника того времени» (стр. 94), что в рецензии Пушкина на «Фракийские элегии» В. Теплякова есть не замеченный литературоведами отклик на открытие из эпохи палеолита – охота первобытных людей на мамонта, что в книге Л. Чарейского «Пушкин и его окружение» не упомянуты пять человек (среди них З. Ходаковский).

Автор, остановившись на переломе духовной жизни Европы первой трети XIX века: повороте от наследия античной культуры, традиций классицизма, культа римских гражданских добродетелей и республиканских идеалов к образам национального прошлого, – рассказывает о президенте Академии художеств А. Н. Оленине, значение деятельности которого «литературоведы представляют себе плохо» (стр. 13).

Тонко объяснено отношение Пушкина к П. Свиньину – литератору, издателю «Отечественных записок», крупному коллекционеру, немало сделавшему для краеведения и популяризации исторических памятников: ценя собранные Свиньиным материалы и самый предмет его занятий, Пушкин весьма скептически относился к его историческим и археологическим штудиям и неодобрительно к его политической позиции, в которой «проявилась не столько личная слабость Свиньина, сколько определенная тенденция реакционного лагеря, вскоре начертавшего на своем знамени лозунг: «Православие, самодержавие и народность». Прогрессивной интеллигенции, пристально следившей за развитием революционного движения на Западе, интересовавшейся передовой философией, противопоставлялись православные русские люди, малограмотные, но смышленые и, главное, преданные царю-батюшке. Свиньин эту тенденцию усиленно поддерживал в печати… К тому же, Свиньин не стеснялся заискивать перед Аракчеевым, за что был заклеймен эпиграммой П. А. Вяземского. Пушкин считал ее «лучшей» из написанных его другом» (стр. 86).

Процитировав высказывания Пушкина об уважении к прошедшему, разбросанные по разным произведениям (в частности, такое: «Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости; кочующие племена не имеют ни истории, ни дворянства»), А. Формозов замечает: «Всюду варьируется одна мысль. Формулировка ее с научной точки зрения не вполне точна. Неверна характеристика «дикости» – первобытного общества. Тогда предки, остатки старины (пусть непонятые) как раз очень почитались. У кочевников были свои знатные роды и, конечно, своя богатая история. Но это частности. Основа мысли Пушкина об уважении к прошлому как важнейшей черте настоящего человека и нормально развивающегося общества замечательно глубока и созвучна нашей эпохе» (стр. 97). Думаю, что Пушкин употребил слово «дикость» не в нынешнем терминологическом значении и современные поэту кочующие племена вряд ли можно рассматривать как первобытное общество. Это не отменяет справедливости замечаний А. Формозова.

В книге есть глава «Пушкин и легенда о гробнице Овидия». Послание «К Овидию» (1821) поэт сопроводил примечанием, позже перенесенным в отдельное издание первой главы «Евгения Онегина»: «Мнение, будто бы Овидий был сослан в нынешний Акерман, ни на чем не основано. В своих элегиях… он ясно назначает местом своего пребывания город Томы при самом устье Дуная». И в то же время в первой главе «Евгения Онегина» об Овидии: «Страдальцем кончил он // Свой век блестящий и мятежный // В Молдавии, в глуши степей,//Вдали Италии своей». И в послании «К Овидию»: «Я ныне посетил// Страну, где грустный век ты некогда влачил», и в послании «К Чаадаеву»: «В стране, где я забыл тревоги прежних лет,//Где прах Овидиев пустынный мой сосед…», и в «Цыганах» преданье об Овидии в Бессарабии. А. Формозов отмечает, что еще И. Липранди приметил противоречие – в «Евгении Онегине» соседствуют: «В Молдавии, в глуши степей» и это «ни на чем не основано». В книге противоречие подвёрстывается под различие двух путей познания – пути художника и пути ученого, «а различие двух путей познания ясно ему (Пушкину. – Э. Х.) до предела:

…мечты поэта –

Историк строгий гонит вас!

Отсюда и все остальное. Смешны рассказы о жизни Овидия в Аккермане, раз Томы находились «при самом устье Дуная», но стихи – «в Молдавии, в глуши степей». Нет в Керчи гробницы Митридата, но – «зрит пловец – могила Митридата». Вроде бы прав Муравьев-Апостол, отвергая гипотезу о храме Артемиды на мысе Фиолент, но:

К чему холодные сомненья?

Я верю: здесь был грозный

храм.

В «Истории Петра» записано: «Менщиков происходил от дворян белорусских… Никогда не был он лакеем и не продавал подовых пирогов. Это шутка бояр, принятая историками «за истину». Но – «не торговал мой дед блинами» (стр. 102).

Во-первых, из этого списка следует исключить случай с Митридатом: Пушкин тут отступил от исторического факта по неведению, а не сознательно. Во-вторых, вряд ли все эти случаи можно трактовать как процесс художественного познания: Пушкин здесь каждый раз использует легенду, вымысел с целью, лежащей за пределами легенды.

Вернемся к Овидию. Говорят, что легенда об Овидии «косвенно повлияла на Пушкина» (стр. 44). А. Формозов допускает, что были и «иные источники, повлиявшие на Пушкина» (там же). Однако применительно к творчеству поэта не кажется точным употреблять слово «повлиять»: он использовал легенду, не веря в нее. Ведь в Молдавии Пушкин сделал верный вывод: Овидий жил и умер не здесь, а где-то в более западных районах Причерноморья. Но этот научный подход дополнялся для поэта другим, уже знакомым нам мотивом: «К чему холодные сомненья?» Легенда об усыпальнице несчастного изгнанника, еще сохранившейся где-то в «глуши степей», предания об обладателе «дивного дара» песен, нашедшем приют у диких кочевников, привлекали Пушкина не меньше, чем «тьма низких истин», я он откликнулся на эти крайне сомнительные для «строгого историка» рассказы в своих стихах и поэмах» (стр. 57) ¹. Привлекали – чем? Откликнулся – почему?

Позволю себе высказать предположение. В упомянутом примечании Пушкин продолжает, но уже не о месте, а о причинах ссылки Овидия: «Столь же несправедливо и мнение Вольтера, полагающего причиной его изгнания тайную благосклонность Юлии, дочери Августа. Овидию было тогда около пятидесяти лет, а развратная Юлия, десять лет тому прежде, была сама изгнана ревнивым своим родителем. Прочие догадки ученых не что иное, как догадки. Поэт сдержал свое слово, и тайна его с ним умерла…» Но в «Евгении Онегине» Пушкин называет причиной ссылки «науку страсти нежной»: «которую воспел Назон, // За что страдальцем кончил он // Свой век блестящий и мятежный…»

Не исключено, что, сближая свою судьбу с судьбой Овидия («Не славой – участью я равен был тебе», – говорит он в стихотворении «К Овидию»; ср. и пушкинские письма той поры), Пушкин именно поэтому воспользовался «мнением», легендой и отождествил место ссылки римского поэта с местом своего изгнания, сохранив версию о литературной (как у Пушкина) и романтической причине печальной судьбы Овидия.

Косвенно подкрепляет такое допущение оставшееся в рукописи примечание Пушкина к строке «Бренчат кавалергарда шпоры» из «Евгения Онегина»: «Неточность. На балах кавалергардские офицеры являются, так же как и прочие гости, в вицмундире, в башмаках. Замечание основательное, но в шпорах есть нечто поэтическое». Здесь в жертву поэтичности принесена бытовая точность, а в Овидиевом цикле стихотворений, в первой главе «Евгения Онегина» и «Цыганах» – историческая точность ради политического намека и все той же поэтичности.

Теперь несколько замечаний. На стр. 3 А. Формозов утверждает, что Пушкин «за всю свою жизнь… ни разу не употребил» термина «археология», и берет в свидетели «Словарь язык» Пушкина». Однако этот словарь – словарь письменной речи (да и то не полностью охваченной: подготовленный к печати том, в котором были слова из черновиков, так и не увидел света).

«Древности» – понятие, включающее в себя и памятники письменности, и памятники древней архитектуры, и старинные песни, бытующие устно, и извлекаемые при раскопках вещественные исторические источники. Термин «археология» первым употребил Платон в значении науки о древностях. Теперь археология понимается гораздо уже: «наука, изучающая историческое прошлое человечества по вещественным историческим источникам» ². Древности в заглавии книги А. Формозова отражают тот этап в истории науки, когда археология, археография, этнография, фольклористика, история архитектуры еще не были самостоятельными научными дисциплинами. Читатель все время должен помнить об этом и не подменять понятие «древности» понятием какого-либо одного вида древностей, но и автору не следует забывать о том же: отмечая, что «ценность письменных памятников Пушкину была ясна в полной мере» (стр. 97), А. Формозов пишет, что рядом «были люди, уделявшие прошлому гораздо больше внимания. Таков Грибоедов» (стр. 94), что «Пушкин очень далеко отошел от пренебрежительного мнения о русских древностях, провозглашенного в 1809 – 1810 гг. К. Н. Батюшковым. Он не сделал еще одного шага вперед к современным представлениям об их значении…» (стр. 98).

На стр. 101 – 102 сказано, что есть у Пушкина «слова, звучащие едва ли не кощунственно: «Ученость, деятельность и ум чужды Московскому университету», нужна «победа над университетом». Это – в письмах, но и в…»Путешествии в Арзрум» читаем: «Я своротил на прямую Тифлисскую дорогу… не любопытствуя посетить Харьковский университет, который не стоит Курской ресторации». О нелюбви Пушкина к университетам вспоминал и П. В. Нащокин». Заглянем в мемуары: «Ни наших университетов, ни наших театров Пушкин не любил. Не ценил Каратыгина, ниже Мочалова. С Сосницким был хорош» ³.

Видимо, все это нуждается в привязке к обстоятельствам и фактам определенного времени в истории упомянутых университетов. Полезно припомнить сказанное Пушкиным о Ломоносове: «Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом». Это же оказано в похвалу. И сказано в 1833 – 1835 году. И там же: «…Просвещение любит город, где Шувалов основал университет по предначертанию Ломоносова».

А. Формозов слишком, кажется, расширительно трактует проблему, известную у нас с конца 50-х годов под названием «физики и лирики»: «Проблема: два пути познания, «физики и лирики» – волнует сейчас интеллигенцию и у нас, и за рубежом. «Сопряжение далековатых идей» (по выражению Ломоносова…), таких, как археология и творчество Пушкина, может привести к неожиданным и небесполезным выводам» (стр. 6). «Сейчас в спорах о гуманитарной и технической культурах (по Ч. Сноу), о «физиках и лириках» наметилась тенденция всячески подчеркивать их сходство, сводя его порой чуть ли не к тождеству. В доказательство ссылаются именно на Пушкина, в поздние годы работавшего в архивах, изучавшего хранящиеся там документы как историк» (стр. 101).

Все, кто помнит дискуссию о «ветке сирени в космосе» и то, чем было вызвано стихотворение Б. Слуцкого, согласятся, наверное, что под «лириками» имеются в виду не только поэты и прозаики, а вообще все гуманитарии. Поэтому ссылаться на занятия Пушкина историей тут не приходилось. Иначе говоря, спор о двух путях познания (научном и художественном) и спор о «физиках и лириках» – все-таки разные споры.

Загадочно сообщение автора о номерах журнала «Вестник Европы»»с первой в нашей литературе публикацией памятников древнерусской материальной культуры» (стр. 18 – 19). Речь идет о бердыше, наконечнике стрелы, крестиках. Точности ради следовало бы написать о публикации рисунков, изображений.

А. Формозов подал хороший пример. Останемся с надеждой, что в не очень отдаленном будущем появятся книги «Пушкин и этнография», «Пушкин и языкознание» и т. д., книги, которые помогут глубже понять мысли Пушкина, имеющие отношение к предметам разных наук, нарисуют портреты ученых той эпохи и покажут состояние наук в первой трети XIX века, то есть явят собой сплав очерков духовной жизни поэта и истории науки.

Как тут не вспомнить пушкинское: «Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная».

1. »Думаю, что для памяти Александра Сергеевича следовало определить положительно, что он, по прибытии в Кишинев, хотя и не очень твердо был ознакомлен с исторической и современной географией, но знал положительно, что Овидий не мог быть сослан Августом на левый берег Дуная, страну, в которой в первый раз появились римские орлы только при Траяне в 105 году по Р. Х.; следовательно, 91 год после смерти Августа» (И. П. Липранди, Из дневника и воспоминаний, в кн. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 1, М. 1974, стр. 306). [↩]
2. А. В. Арциховский. Основы археологии, Госполитиздат, М. 1955, стр. 3.[↩]
3. П. В. и В. А. Нащокины, Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым, в кн. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. II, стр. 193.[↩]