Назовите это опытом

Так называется книга Э. Колдуэлла, опубликованная в Нью-Йорке в 1951 году¹. Это своего рода литературная автобиография, рассказ известного американского писателя о его нелегком пути в искусство. Через всю книгу проходит мысль о том, что лучший учитель художника – жизнь.

Мы печатаем несколько отрывков из книги: вступление к ней, воспоминания о том, как Колдуэлл создавал свой первый роман – «Табачная дорога», и его ответы на вопросы читателей.

1

Пожалуй, каждый, кто зарабатывает на жизнь литературным трудом, порой задает себе вопрос, как это случилось, что он не стал актером, банкиром или продавцом обуви, а избрал вместо этого профессию писателя.

Более рациональные натуры, по крайней мере те, у кого сохранилась лучшая память, возможно, с легкостью припоминают какой-нибудь юношеский вдохновляющий эпизод, который явился по существу поворотным в их жизни. Мне не так повезло. До сих пор я нередко с удивлением думаю о том, какое событие, произошедшее лет двадцать пять – тридцать назад, направило, склонило, подтолкнуло меня на этот путь.

Могу с уверенностью сказать, что писательский труд не был для меня легким и приятным занятием. Всякий раз я брался за дело с чувством неуверенности, и результаты работы никогда не приносили мне удовлетворения. Чтобы продвигаться вперед, постоянно приходилось совершать усилие над собой. Работа означала для меня просиживать с утра до вечера прикованным к письменному столу и пишущей машинке, в то время как мне хотелось встать и отправиться куда-нибудь, чтобы повидать вещи, по моему убеждению, более интересные, нежели то, чем я должен был заниматься. Она означала попытки создавать живые образы людей, значительные события в узких рамках известного мне мира. Она означала стремление найти точные слова и закрепить на бумаге неуловимое ощущение и дух жизни – бесконечную погоню за точными определениями и их оттенками…

И, разумеется, мне никто не навязывал занятия писательским трудом. Ни один учитель никогда не советовал мне избрать писательскую профессию. Никакой странствующий редактор или издатель, готовый подбодрить светловолосого паренька, не заглядывал в наши края. Моя мать надеялась, что я изберу традиционную профессию, и побуждала меня заняться изучением юриспруденции или медицины; отец – хотя я не помню, чтобы он говорил об этом, – возможно, не был бы разочарован, если б я пошел по клерикальной линии.

Насколько я могу припомнить теперь, когда мне сорок с лишним лет, у меня не появлялось желания, стремления или наклонности стать писателем в период между двенадцатью и шестнадцатью годами. Но, очевидно, когда мне исполнилось пятнадцать – шестнадцать или семнадцать лет, что-то произошло, и впоследствии, к двадцати одному – двадцати двум годам, я понял, что больше всего на свете хочу писать. Вскоре после этого я самонадеянно решил сделать писательский труд – без всяких побочных занятий – делом всей своей жизни. Первая цель, которую я поставил перед собой, – это стать в течение десяти лет профессионально издаваемым писателем. Легко было дать себе такой обет, но вскоре я постиг, что одной лишь готовности принимать желаемое за сущее было недостаточно. Я обнаружил необходимую решимость и упорство, но умение долгое время оставалось неуловимым.

Думаю, что одним из важных уроков, которые я усвоил в те ранние годы, было убеждение, что сама жизнь должна стать моим лучшим учителем. Если хотите, назовите это опытом; но, каково бы ни было название, к этому я неизменно стремился с тех пор.

2

Стремление писать было сильнее, чем желание осматривать прославленные достопримечательности Голливуда, и я редко покидал свой номер в «Варвике» более чем на час. В тех случаях, когда я делал это, я обычно направлялся в угловую закусочную, чтобы подкрепиться там пятнадцатицентовым завтраком или двадцатицентовым ленчем, а в конце дня или вечером направлялся в ресторанчик, расположенный неподалеку на Голливудском бульваре, где всего лишь за двадцать центов можно было получить тарелку с куском мяса и поджаренной картошкой. Двадцатицентовый бифштекс вряд ли можно было назвать нежным мясом, но это была сытная еда. Я не плохо укладывался в свой бюджет – двенадцать долларов в неделю, у меня еще оставались деньги на табак, которым я набивал гильзы, и на почтовые расходы: почти ежедневно я отправлял рассказы в экспериментальные журналы.

Через шесть недель, проведенных в отеле «Варвик», мне стало ясно, что достигнутые успехи не удовлетворяют меня. К октябрю-ноябрю до меня постепенно стало доходить, что полного удовлетворения от работы не будет до тех пор, пока я не напишу полнометражного романа, и что это неизбежно должен быть роман о жизни фермеров-арендаторов и издольщиков, которых я встречал в Восточной Джорджии.

И, хотя я давно не был в округах Ренс и Джефферсон, я чувствовал, что не смогу успешно написать о других людях до тех пор, пока не расскажу о безземельных, обездоленных семьях, живущих среди песчаных холмов Восточной Джорджии и вдоль табачных дорог. Романы, с которыми я в свое время знакомился как обозреватель, казались мне теперь еще более далекими от жизни, чем тогда, когда я читал их; авторов этих книг больше интересовали искусственные ситуации и вымышленные происшествия, чем сама действительность.

Я хотел написать о людях, которых знал, передав атмосферу, в которой эти люди жили день за днем, год за годом, и рассказать об этом без оглядки на литературную форму и традиционные сюжеты. Я считал, что подлинным материалом художественной литературы и наиболее долговечным – являются сами люди, а не искусно построенные сюжеты и побочные линии, придуманные для того, чтобы манипулировать речью и поступками действующих лиц. Решение было принято. Я уложил чемодан и отправился через Аризону, Нью-Мексико и Техас назад в Джорджию, где жили мои родители.

До родного дома в Рейсе я добрался в декабре. Стояла сырая, холодная погода. Вокруг простирались коричневые Хлопковые плантации, и кизиловые ограды застыли в сонной неподвижности.

В окрестностях городка семьи батраков, живущих на фермах, грелись у очагов в своих жалких, пронизанных ветром хижинах. Большинство этих людей застыло в отчаянии. Одних, как обычно, терзал голод, других – болезни; медицинской помощи не было никакой.

1. Erskine Caldwell, Call it experience, New York, 1951.[↩]