Наука о литературе или «детское литературоведение»?

Статьи о детской литературе стали очень красочны. Они расцвечены удачными цитатами и хорошими стихами. Они написаны прекрасным слогом и по изяществу изложения могут иногда поспорить с разбираемыми произведениями. Ради этого изящества даже забываются порой действительные цели литературной науки.
По статьям о детских писателях кочует тень «кандидата филологических наук», не понявшего элементарной условности детской сказки. Эта тень пугает, и «детское» литературоведение становится воинственно антифилологическим… Идет уже какое-то состязание в тонкости, мягкости, задушевности тона. Тон этот стал почти домашним в своей доверительности. Но книга детского писателя, при всем уважительном к ней отношении, по-прежнему весьма редко изучается как произведение искусства, как факт большой литературы.
Причин много. Не в последнюю очередь это связано с прочно сложившейся в современных работах о детской литературе традицией слишком поспешно, минуя объективную интерпретацию текста, протягивать нити от детской книги – к детскому восприятию.
Самый короткий путь не всегда бывает самым удачным, и художественный смысл произведения в результате остается непостигнутым, подмененным приблизительными догадками о «детском» восприятии той или иной строки, фразы, эпизода, целой книги. Это одинаково мешает и критическому и литературоведческому освоению литературы.
«…Можно наблюдать, как в зрелом возрасте, перечитывая сказки Чуковского, человек находит в них много интересного и в детстве не замеченного»¹. Но это только между прочим, это лирическое отступление. На самом деле здесь, как и в большинстве других работ, «взрослый читатель» – фигура случайная, и на первый план постоянно выступает восприятие детское, «дошкольное», почти младенческое, будто оно и вправду может исчерпать все возможные подходы к произведению. «Ребенок…» – начинается статья; «ребенку свойственно», «как нравится ребенку…». «…Это очень, очень по-детски», – пишет М. Петровский про стихотворение Квитко². «Замечательно по-детски это «на море из Африки без отдыха глядит», – откликается ему Вл. Лейбсон ³.
«…Это очень по-детски сказано», – замечает В. Смирнова⁴. И все это – о разных поэтах, о разных стихах. Этот подход возведен в главный принцип работ о детской литературе: в них все время стоит перед глазами некая тень, абстракция, условный «подсобный ребенок», подставное лицо для поверхностной интерпретации произведения. Разумеется, поверхностной, так как критерий «детскости» весьма неопределенен, и, взяв его за основу, мы неизбежно остаемся в границах приблизительности.
Эти полупсихологические разборы довольно прочно заняли место филологического изучения литературного произведения. Большая часть статей о детской литературе отдана размышлениям как раз о том, что´ специалист по литературе далеко не всегда может плодотворно исследовать – он не обладает для этого ни точными методами, ни нужной подготовкой.
Значит ли это, что о читательском восприятии литературы вообще могут писать только психологи? Нет, конечно. Вспомним работы Ю. Олеши, К. Федина или С. Маршака. Здесь ощущается взгляд человека, для которого читатель – существо очень близкое, постоянно находящееся в поле зрения. О нем думают, к нему адресуются, с его судом внутренне соотносятся в самом процессе творчества – пусть это только воображаемый «идеальный» читатель, особенный для каждого поэта.
К тому же наблюдения над читательским (в том числе и детским) восприятием у Маршака всегда неотделимы от наблюдений над объективными свойствами стиха, «впечатление» неотделимо от «предмета».
«Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет.
Здесь очень мало слов – все наперечет. Но какими огромными кажутся нам из-за отсутствия подробностей и небо, и море, занимающие в стихах по целой строчке», – пишет С. Маршак.
Это не о чьем-то «специфическом» восприятии, это о самом пушкинском стихе.
Среди статей Маршака нет законченных исследований. Но то, что он делает, необходимо каждому исследователю литературы, – такое здесь понимание искусства, такая осмотрительная точность суждений.
В последние годы детская книга особенно активно осмысливается в плане интересов ее непосредственного адресата – и часто самими детскими писателями. Именно так построен, например, доклад В. Берестова о книгах для дошкольников, прочитанный на одном из недавних совещаний по детской литературе⁵. Проверяя качество тех или иных книг собственным представлением о детском их восприятии, автор подводит нас к мысли о том, что же такое хорошая детская книга, и даже – как надо писать для детей.
Это опять-таки не значит, что только писатели, они одни, могут и должны писать о проблеме читателя, о разном качестве восприятия, о том, наконец, что ищет и видит ребенок в детской книге. К этим проблемам успешно обращаются многие авторы, близкие, кстати говоря, по задачам своей работы к «писательской» критике. Так, в одной из своих статей Б. Сарнов пишет о детской повести Алексея Толстого: «Он сделал так, что это я, не какой-то там выдуманный им мальчик Никита, а я сам бежал по залитому лунным светом полу, чувствуя, как чья-то рука неслышно касается моих волос… Это у меня сладко замирало и бешено колотилось сердце»⁶. И если что отличает детское восприятие от взрослого, так именно полнота этого перевоплощения и готовность к нему.
Все это, видимо, верно. Об этом писала когда-то Т. Габбе: «…как невозвратимы годы отрочества, так невозвратима та особенная свежесть восприятия, которая бывает у человека только в начале его жизни.
Невозвратимы страстная пытливость, острое – до слез – воображение и замечательная, но недолговечная способность – целиком переливать себя из одного любимого героя в другого, чувствовать себя то Спартаком, то Оводом, то Николаем Никлби. В эти годы человек не читает книги, а странствует по ним, не знакомится с героями, а либо перевоплощается в них, либо ведет с ними борьбу. Он не только следит за фабулой, но и разыгрывает ее, как актер»⁷. К этим верным наблюдениям близок и Б. Сарнов. Но когда в его статье задается вопрос: «Чем же достиг писатель этого удивительного эффекта? Что лежит в основе иллюзии?» – то мы слышим: тем, что «сумел передать мне психологическое состояние героя, заразить меня им, заставить меня почувствовать все, что он чувствовал»⁸…
Такой тавтологический ответ неслучаен. Статья написана о другом – о самых общих особенностях детского восприятия литературы. Этим она и интересна. Но на вопросы: «чем же достиг» и «что лежит в основе» – можно ответить только в работе, совсем иной по целям. Для этого, видимо, надо временно отвлечься от мыслей о «специфике» и «особенностях детского восприятия» и говорить о природе художественного эффекта, о некоторой общей для всех читателей основе верно замеченной «иллюзии».
Это обычный путь научного мышления – отвлечение от одних сторон явления, от одних подходов к нему для более плодотворного применения других. Но все те же размышления о детском восприятии попадают и в работы, цель которых, очевидно, иная. Почти каждая статья или книга о детском писателе начинается и кончается не всегда верными и очень часто неосновательными догадками. Уже тягостно постоянно читать о том, что дает этот автор «юному читателю», и о том, как надо писать для детей.
Есть некий объективный, постоянно искомый наукой и критикой художественный смысл произведения – и есть его частные применения. Отношение ребенка к произведению словесного искусства, пусть даже написанному с очень определенным «детским» адресом, всегда будет, нам кажется, лишь одним из этих частных применений.
Приблизительные догадки часто вытесняют у нас историко-литературный (или филологический, или литературоведческий) анализ произведения. У такого анализа есть, однако, свои особенные задачи.
2
Что же это за задачи?
Академик В. Перетц⁹ выделял когда-то три области изучения литературы: литературную критику (область оценок; истолкование критиком «литературных произведений сообразно его индивидуальным или групповым вкусам и тенденциям»); литературную историю – «изучение памятника библиографическое и биографическое», которое содержит сведения об авторах, их книгах, их литературных и исторических отношениях. И, наконец, – историю литературы. Ее задача – исследовать эволюцию художественных явлений, литературный процесс, поэтику отдельных произведений и жанров.
Это, конечно, лишь одно из возможных делений – и даже довольно условное. Дело не в том, чтобы принять именно эту схему, а в осознании необходимости разных «жанров» изучения детской книги. Границы между ними не слишком четки, но все-таки они есть.
Если говорить о критических работах по детской литературе, то главный, с нашей точки зрения, их недостаток уже был назван.

1. Вл. Лейбсон, Поэтика сказок Чуковского (Заметки педагога), «Детская литература. 1960 год», Детгиз, М. 1961, стр. 116.[↩]
2. «Детская литература. 1961 год», 1961, стр. 105.[↩]
3. «Детская литература. 1960 год», стр. 137.[↩]
4. В. Смирнова, О детях и для детей, Детгиз, М. 1963, стр. 364.[↩]
5. См. В. Берестов, Человеку будущих времен, «Детская литература. 1962 год», вып. 2, 1962, стр. 3 – 49.[↩]
6. Б. Сарнов, Книга, прочитанная вовремя, «Детская литература. 1961 год», стр. 60. [↩]
7. Журнал «Детская литература», 1938, N 18 – 19, стр. 33 – 34.[↩]
8. Б. Сарнов, Книга, прочитанная вовремя, стр. 60.[↩]
9. В. Н. Перетц, Краткий очерк методологии истории русской литературы, «Academia», Пг. 1922, стр. 13, 14.[↩]