Научное исследование и биографическая повесть

Игорь Волгин. Последний год Достоевского, М., «Советский писатель», 1986, 576 с

Оба эти определения в полной мере относятся к необычной книге Игоря Волгина. Уже журнальные публикации ее глав («Новый мир», 1981, N 10; «Дружба народов», 1984, N 1, 1985, N 4 – 7) вызвали живой интерес не только у историков и литературоведов, но одновременно у широкого круга читателей. Выход в свет отдельного издания подтвердил закономерность такого успеха. Критика оценила многие достоинства книги о последнем годе Достоевского, хотя иногда автора хвалили за то, что он видит великого писателя в нераздельности мыслителя и художника, что он обнаруживает идейные разногласия Достоевского с Победоносцевым и т. п., – иными словами, за соответствие работы И. Волгина современному уровню науки о Достоевском. А между тем книга отличается новизной и содержания, и жанра.

Книга И. Волгина посвящена всего лишь одному году жизни писателя. Правда, год этот особенный, волей судьбы ставший итоговым. Он необычайно насыщен событиями духовного, идеологического значения, – год Пушкинской речи, завершения первого романа «Братьев Карамазовых» и возобновления «Дневника писателя» был временем, когда все «pro» и «contra.» Достоевского раскрылись с исключительной полнотой. Этому прежде всего способствовал накал трагических противоречий самой русской действительности.

Конец 70-х и начало 80-х годов характеризуется И. Волгиным как время «великих потрясений и великих надежд». Глубочайший кризис всей системы самодержавного государства в России порождает вторую революционную ситуацию. Только самое пристальное изучение социальных, политических событий времени, всех оттенков идеологической борьбы дает возможность понять место Достоевского в этой борьбе, уникальность его позиции, сложность его духовных исканий. Бывший петрашевец, а затем решительный противник революционных преобразований, Достоевский в конце жизни с особой остротой чувствовал субъективную правду героев-одиночек, жертвовавших собой во имя народного освобождения, и вместе с тем – их историческую трагедию.

Воссоздавая этот сложнейший период жизни и творчества Достоевского, И. Волгин поставил перед собой задачу научную и художественную одновременно. Сказать, что научное и художественное соединяются в работе И. Волгина, даже если прибавить к этому привычное слово «органически», не значит еще коснуться сути дела. Важно, как происходит такое соединение, поскольку типы соединений возможны самые разные.

Книга И. Волгина прежде всего – научное исследование. Автор оперирует огромным количеством документов, печатных и рукописных (часть из них опубликована им самим). Многие свидетельства современников, затерявшиеся на страницах периодических изданий, извлечены из забвения и введены в научный оборот. Общее число ссылок на источники достигает 1400. И. Волгин скрупулезно, критически анализирует документы, испытывая их на достоверность и включая читателя в ход своих размышлений и систему доказательств. Но доказать, прийти к выводу, поставить проблему – не единственная цель автора. Не менее важно для него, опираясь на прочную фактическую основу, создать образ живого Достоевского, его окружения, воспроизвести картину того исторического времени, увлечь читателя этим рассказом.

Характерно, что при свободном владении материалом, а может быть, именно поэтому, И. Волгин нигде не позволяет себе вводить в повествование пусть и правдоподобные, но вымышленные ситуации, строить придуманные диалоги или превращать в них отрывки из писем и воспоминаний (прием, к которому мы так привыкли в биографической беллетристике). Казалось, легко было соблазниться хоть чуть-чуть и вторгнуться в «тайныя тайных» Достоевского – попытаться изобразить его творческий процесс, благо черновые наброски к «Братьям Карамазовым» и Речи о Пушкине сохранились. Но, верный своему методу, И. Волгин этого не делает.

Самые проникновенные, самые убедительные страницы повествования И. Волгина «вырастают» из документальной почвы и оставляют волнующее впечатление подлинности. Здесь можно вспомнить и описание внешнего облика Достоевского, когда разрозненные свидетельства современников «стягиваются» к портрету В. Перова и фотографии Н. Панова. В главе «Динамит к юбилею», описывая волнение, охватившее общество после взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 года, И. Волгин обращает внимание на спокойствие Достоевского, который ведет себя «совершенно как всегда»: «Нервный, болезненный, до крайности впечатлительный автор «Бесов» при всем том вовсе не из пугливых. Обуреваемый мрачными, эсхатологическими предчувствиями, внутренне готовый к мировым катаклизмам, он в момент, казалось бы, реальной опасности сохраняет полнейшее присутствие духа» (стр. 111). Простодушие, даже детскую наивность всегда замкнутого и мнительного Достоевского выявляет И. Волгин, цитируя его письма к жене из Москвы в дни Пушкинского праздника: «Эти все московские молодые литераторы восторженно хотят со мной познакомиться».. Автор тонко замечает, что слова эти звучат так же, как написанные тридцать пять лет назад после внезапного успеха «Бедных людей»: «…несмотря на исполненную драматизма жизнь, каторгу, болезни, взлеты и падения, несмотря на возраст и опыт, обнаруживается мало изменившаяся душевная организация» (стр. 224). Пространство рецензии не позволяет вместить и другие характеристики личности Достоевского из книги И. Волгина. Одним читателям они доставляют радость узнавания, другим – радость знакомства.

Чтобы приблизиться к пониманию хотя бы некоторых сторон внутреннего мира Достоевского, недостаточно ни эрудиции, ни таланта, тут нужны еще годы «вживания» в этот мир. Именно такой труд предшествовал книге И. Волгина. Он, думается, и подвел автора к той структуре повествования, в которой естественно слиты планы исторический и психологический.

События русской истории – не фон жизни Достоевского, а ее главное, сокровенное содержание. Каждое из них имело для писателя важный идеологический смысл, от решения русских «роковых вопросов» ждал он великих последствий для судеб человечества. Поэтому процесс Веры Засулич, казнь И. Млодецкого, многократные покушения народовольцев на императора, взрыв, подготовленный Степаном Халтуриным в Зимнем дворце, – все это факты, имевшие для автора «Братьев Карамазовых» значение большее, чем собственные выступления на литературных вечерах или участие в «тургеневском обеде». «Звездный час» Достоевского и кульминация книги – Пушкинская речь. Феноменальный успех Речи, как показывает И. Волгин, неотделим от исторической ситуации ожидания радикальных перемен.

Даже факты, к которым Достоевский не только не был лично причастен, но, скорее всего, и не знал о них, подробно рассматриваются И. Волгиным, поскольку глубоко связаны с проблемами, более всего волновавшими писателя. Так, в результате тщательного изучения архивных документов описаны события в доме, где жил Достоевский. В соседней квартире, ставшей местом конспиративных встреч народовольцев, накануне смерти писателя был произведен арест. Впрочем, холодное слово «рассматриваются» не передает той увлеченности и одновременно самоограничения (прямых свидетельств общения Достоевского со своим соседом А. Баранниковым все-таки нет!), наблюдательности и литературного мастерства, с которыми, написаны эти страницы.

Завершая главу «Смерть в двух измерениях», автор пишет: «Допустим, что Достоевский никогда слыхом не слыхивал про своих соседей, что он абсолютно ничего не ведал о том, что происходит у него за стеной, и что происшедшее не имело к нему ровно никакого отношения.Он об этом не знал, но мы-то знаем… В последние его минуты судьба ввергает его » – скорее всего без его ведома и согласия – в мир тех жестоких реальностей, которые определяли суть русской политической жизни и которые тайно или явно присутствовали на страницах его «дневниковой» и художественной прозы. Пребывающий меж двух огней и опаленный их гибельным жаром, он теперь оказывается меж ними уже не в переносном, а в прямом, физическом смысле… Трудно представить более символическую развязку» (стр. 471 – 472). Трудно не согласиться с И. Волгиным, трудно не заметить при всем темпераменте поэтического повествования четкости, выверенности научной аргументации.

И. Волгина нельзя упрекнуть в том, что он пытается принять желаемое за действительное (я имею в виду принцип, а не отдельные от него отклонения, о чем – ниже). «Постараемся иметь дело только с фактами», – пишет он (стр. 443). Поскольку в письмах А. Баранникова из тюрьмы имеются, например, рассуждения о Пушкине и Лермонтове, И. Волгин резонно замечает: «Темы для разговоров с соседом были: неясно только – были ли сами разговоры» (стр. 450). Ирония и автоирония отличают повествовательную манеру И. Волгина, и надо заметить, что в научной работе некоторая доля сомнений насчет масштабов и полноты обретенной истины всегда уместна и привлекательна.

В книге выдвигаются гипотезы (иногда более, иногда менее убедительные), но ни одна из них не выдается за действительность, а присутствует лишь в качестве предположения. В недавней дискуссии о биографической прозе на страницах «Литературной газеты» (22 октября 1986 года) принял участие и И. Волгин. Говоря о границах вымысла в биографическом жанре он предложил следующую формулу: «…биография всегда версия. Важно, чтобы она подтвердилась». Мы не станем обсуждать здесь, верна ли эта мысль по отношению к другим произведениям биографического жанра, но к книге самого И. Волгина она решительно не подходит. Сюжет судьбы Достоевского, его напряженнейших духовных исканий дан автором на большом документальном материале, причем факты и версии отчетливо разделены.

Книга И. Волгина читается с увлечением. Часто автору удается увидеть хорошо известные факты с неожиданной стороны, внутренне связать рассказ о поздних и более ранних событиях жизни Достоевского. Укажем хотя бы на тонкий анализ душевного состояния писателя 4 октября 1866 года во время первой встречи с Анной Григорьевной, которая произошла в день казни Ишутина, – своеобразное психологическое открытие И. Волгина. Интересно сопоставление Достоевского и Толстого.

Пожалуй, наиболее пространно представлены сложные отношения Достоевского и Тургенева (встречи на литературных вечерах, короткое примирение на Пушкинском празднике и возобновившаяся неприязнь после него). Именно в свете этих отношений глубоко раскрывается враждебность Достоевского к либеральному направлению. Не будем упрекать автора за то, что его чувство часто приближено к настроениям Достоевского, – биограф имеет на это право. Но необходима и справедливость. Когда И. Волгин е явной иронией говорит о «великодушном» письме Тургенева к Достоевскому от марта 1877 года, где Тургенев сообщает, что рекомендовал Э. Дюрану в его «монографиях» о русских писателях написать и о Достоевском, то принять такой тон невозможно. После Кармазинова в «Бесах», памфлета, который, как ясно было Тургеневу, останется в литературе надолго, он первый прерывает молчание, называя Достоевского «первоклассным талантом», по праву занимающим в «нашей литературе» «высокое место». Нет, не попыткой наладить расторгнутую связь был этот жест Тургенева, как полагает И. Волгин. Он был продиктован прежде всего заботой о европейской известности русской литературы, чему Тургенев посвящал много сил, живя за границей.

Для жанра книги И. Волгина характерна своеобразная личность повествователя; она шире сухого, академического авторского «мы», хотя и сохраняет его научные обязанности. Автор – наш современниц обогащенный историческим опытом целого столетия. Дело, конечно, не в цитировании Иннокентия Анненского, Маяковского, Пастернака и других подобных признаках времени, хотя и они небезразличны для общего впечатления. Важно, что автор ведет свой рассказ о Достоевском, обращаясь преимущественно к тем социальным и нравственным проблемам, которые особенно волнуют сегодня. Отсюда – наряду с логикой доказательств – взволнованный, часто публицистический голос автора.

Однако новый жанр таит в себе и серьезные трудности, поскольку имеет «двойное подчинение». Если в научных работах (кроме монографических) можно, сославшись на то, что часть проблемы хорошо изучена, заняться другой, менее исследованной, то этого никак нельзя сделать без ущерба в произведении одновременно и научном и художественном. Здесь требуется полнота образа, целостность картины. Но И. Волгин в некоторых случаях, стремясь рассказывать о менее известном, как бы забывает об этой необходимости. Так, он подробно описывает всеобщий энтузиазм по поводу Пушкинской речи в зале Дворянского собрания 8 июня 1880 года, а затем – резкое и тоже почти всеобщее разочарование после публикации текста Речи в «Московских ведомостях». Приводится множество откликов из выступлений печати и переписки современников, в том: числе Тургенева, П. Анненкова, О. Миллера, В. Стасова и других, но позиция «Отечественных записок» в книге не анализируется, по-видимому, как более известная. Вместе с тем идейный спор со Щедриным и Михайловским был для Достоевского особенно важен, Пушкинская речь обострила его, чему есть документальные свидетельства. Может быть, потому, что о борьбе Достоевского против революционного лагеря написано много, а сфера его духовного сродства с ним исследована еще недостаточно, мысль И. Волгина устремилась именно в это русло.

Особенно пристально изучает он вопрос о дальнейшей судьбе Алеши Карамазова, И хотя И. Волгин понимает и сам пишет о том, что запись в «Дневнике» А. Суворина об Алеше, который, по замыслу Достоевского, в поисках правды «естественно стал бы революционером» («Его бы казнили»), – лишь один из предполагавшихся вариантов сюжета, – он настолько вдохновляется именно этим вариантом, что постепенно создается впечатление, будто бы такой исход наиболее вероятный и чуть ли не единственно возможный, поскольку предусмотрен в эпиграфе. И. Волгин приводит текст эпиграфа (из Евангелия от Иоанна): «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» – и замечает по поводу этих слов: «Но если исходить только из текста романа, их смысл не совсем ясен» (стр. 30). Думается, что смысл не только понятен, но даже как бы истолкован, иллюстрирован в рассказе старца Зоси-ы «Таинственный посетитель» (покаяние преступника). Речь идет о трагедии человека, отъединившегося от мира, о крайней степени такого отчуждения. Тема эта, известная читателям Достоевского еще с «Записок из подполья» и «Преступления и наказания», в различных вариантах прошла через все его позднее творчество. Разумеется, преступление – последняя ступень разрыва с обществом, народом, человечеством. Есть много промежуточных, когда гордыня индивидуализма не дает «зерну» прорасти. При всех высоких притязаниях личности позиция обособления от общей жизни всегда бесплодна. И лишь слияние с основами народной нравственности, лишь посвящение себя внеэгоистической, сверхличной цели (в этом смысле – «умрет»), по убеждению Достоевского, спасительно. Именно оно «принесет много плода», в том числе и самой личности, которая таким образом обретет подлинное возрождение и высший смысл бытия.

Евангельский текст, взятый Достоевским в качестве эпиграфа, метафоричен и не предполагает непременно физическую смерть, как кажется И. Волгину. В такой же мере притча о воскрешении Лазаря, прочитанная Раскольникову Соней Мармеладовой, имеет символическое значение, предрекая именно духовное возрождение. Видимо, нет оснований искать в эпиграфе к «Братьям Карамазовым» намеки на предстоящую казнь Алеши. И. Волгин сам отмечает, что, судя по начальным страницам романа, автор «еще не остановился ни на одном из вариантов продолжения» (стр. 30), что справедливо. Тогда как же мог в эпиграфе, поставленном перед всем текстом, отразиться определенный вариант?

Дополнительные доказательства для этой версии об Алеше исследователь стремится найти, сопоставляя эпиграфы к «Бесам» и «Карамазовым» (глава «Диалог эпиграфов»). Он высказывает предположение, что эпиграфы не только дополняют, но и оспаривают друг друга. Вряд ли это верно.

Напомню, что в начале главы 8 Евангелия от Луки, откуда взят эпиграф к «Бесам» (об исцелении бесноватого), подробно развернута метафора о семени (зерне), падающем на плодородную и неплодородную почву, причем одна из причин гибели посева – козни дьявола. Обе эти притчи, конечно, связаны и в концепции Достоевского, но возможно ли усмотреть спор между ними? Просто речь идет о явлениях хотя и связанных между собой, но разных: ведь и в период работы над «Карамазовыми» оценка деятелей типа Петра Верховенского и пятерки («бесов») оставалась для Достоевского неизменной.

Найти какие-либо указания на будущий революционный путь Алеши Карамазова в тексте романа невозможно – их там просто нет. Но достаточно и того, что содержание романа в целом не противоречит такой версии. Может быть, отыщутся какие-нибудь новые свидетельства, а пока наша литературоведческая гордость должна смириться перед их отсутствием.

Кстати, о «гордости». Анализируя Речь о Пушкине и справедливо замечая, что там это слово употребляется в значении «гордыни», И. Волгин полагает, Что почти на всем протяжении XIX века оно употреблялось только в таком смысле. И что «гордость» в значении чувства собственного достоинства в языке прошлого Века появилась позднее («Понятие изменилось уже к началу нынешнего столетия…», – стр. 259). Но если обратиться к «Словарю языка Пушкина», о котором, как бы спохватившись, автор упоминает в примечании, или к «Словарю современного русского литературного языка», да и к собственной литературной памяти, можно убедиться, как широко употреблялось это слово в XIX веке в обоих значениях. Вспомним у Достоевского: «Знаете, детки, коли молчаливые да гордые, да слезы долго перемогают в себе, да как вдруг прорвутся, если горе большое придет…» («Братья Карамазовы») или в «Кроткой»: «Бог вам заплатит, сударь, что нашу барышню милую берете, только вы ей это не говорите, она гордая».

Вообще новые догадки о значении слова у писателя нужно предлагать с чрезвычайной осторожностью. Когда впервые в «Литературном наследстве» были опубликованы ранее неизвестные записи Достоевского о Н. Страхове и среди них; «Если не затолстеет, как Страхов», в одной из статей слово «затолстеет» (то есть начнет толстеть, покрываться жиром) было истолковано и как намек на приверженность Страхова к Толстому. Потом у других авторов повторялось то же объяснение. И. Волгин принимает это уже как данность, говоря о «каламбуре Достоевского» (стр. 179). А доказательств по-прежнему нет.

Возвращаясь от частностей к целому, нужно сказать главное: перед нами талантливая книга, которая не только заметно обогащает исследовательскую литературу о Достоевском, но на фоне скептических голосов и даже «эпитафий» по адресу биографической прозы является ярким свидетельством жизнеспособности жанра, новых возможностей его плодотворного развития.