Национальные образы мира

Для бодрствующих существует единый и всеобщий космос (из спящих же каждый отвращается в свой собственный).

Гераклит (фр. 95).

Сначала – несколько тезисов (в жанре «ИДУ НА ВЫ»).

1. Проблема касается Целого. Оно постижимо лишь совместными усилиями рассудочного и образного мышления, и потому работа здесь идет «мыслеобразами».
2. Исследование одушевлено пафосом интернационализма и равноправия: в оркестре мировой культуры каждая национальная целостность дорога всем другим и своим уникальным тембром, и гармонией со всеми.
3. Каждый народ видит Единое устроение Бытия (интернациональное) в особой проекции, которую я называю «национальным образом мира». Это – вариант инварианта (единой мировой цивилизации, единого исторического процесса).
4. Всякая национальная целостность есть Космо-Психо-Логос, то есть единство национальной природы, склада психики и мышления.
5. Природа каждой страны есть текст, исполнена смыслов, сокрытых в Матери-и. Народ – супруг Природины (Природы + Родины). В ходе труда за время истории он разгадывает зов и завет Природы и создает Культуру, которая есть чадородие их семейной жизни.
6. Природа и Культура находятся в диалоге: и в тождестве, и 8 дополнительности; Общество и История призваны восполнить то, чего не даровано стране от природы. С этой точки зрения национальное – и позади и впереди и Пушкин более разветвленно и совершенно русский, чем князь Игорь.
7. Национальное (как и этнос, и язык) подвержено социальным, классовым дифференциям, растяжениям и расколам (две культуры в каждой национальной культуре), но это – проблема второго этапа и высшего пилотажа; сперва же нужно выяснить, что может стать раскалываемо.
8. Национальный образ мира складывается в пантеонах, космогониях, просвечивает в наборе основных архетипов-символов в искусстве. Ближайший к нам путь – анализ национальной образности литературы и рассмотрение чрез нее всей толщи культуры, включая и естествознание – как тексты научной литературы.

1

О национальных «особенностях», о национальном «своеобразии» давно и много мыслилось во человечестве. Для первобытных народов «люди» – это их племя, остальные же племена – это «нелюди», «природа». Человек, с одной стороны, отличает себя от природы, животных, а с другой – от себе подобных. У других – «все не как у людей». Для эллинов остальные народы – «варвары». «Немец» = «немой», «не мы» тут слышится. «Мы» – всегда ближайшая мерка и эталон «человека» вообще.

С развитием народонаселения Земли и учащением контактов начинается работа сравнивания. В ее ходе вытесывается как образ других народов, так и свой собственный. Национальное самосознание неотделимо от работы познания других народов. Своя мерка умаляется, видится уже не как всеобщая, а особенная, подобно тому как герой Горького, попав на «дно», убеждается: «все – люди,; все – человеки». Познание учит терпимости, расширяет кругозор.

Особенно остро задача национального понимания встала в XX веке. Тут парадокс: с одной стороны, народы мира максимально сближаются по образу жизни, быту, производству, культуре, а с другой – обостряется национальная чувствительность. Странно? Но уж по истории развития национальных чувств видно, что дело не в резкости различий, а в частоте контактов: будь одни о трех ногах, а другие – как лунно-машинные марсиане, если они ни разу не встречались, то и не знают о других и о своих особенностях. Но даже близнецы в семье – как резко различные индивидуальности чувствуются.

Так что единый диалектический процесс ассимиляции-диссимиляции народов и национальных культур идет и в наше время.

Задача познания национальных особенностей трояко важна: и практически, для взаимопонимания народов при контактах; для самопознания народа: что есть «я» в отличие от «другого»; наконец, теоретически: что есть «мы», человек вообще, по истине и существу, и что ему подлинно нужно, то есть через варианты – познать Инвариант. Он не дан нам в прямом опыте, а даны конкретные народы, так что добираться до него приходится косвенным путем.

И человечество – целостность, и народ – целостность. Каждый видит всю Вселенную, материальные и духовные в ней явления, но в особом аспекте, повороте. Возникает спектр национальных пониманий мира и представлений о «человеке вообще». Логика, философия исходят из точки О и дедуцируют части Единого Целого, «атрибуты» «субстанции». Но эта точка О нам не дана. Она невольно сдвигается и сливается у каждого народа со своим центром. Уразумение этого факта и было для меня исходным – я наткнулся на проблему национальных логик: что даже великая немецкая классическая философия, претендующая на универсальность мирообъяснения, локальна и носит отпечаток германского образа мира. И стал я искать определителей его.

Итак, начал я с утонченнейших духовных явлений: стал сравнивать философские и художественные системы, национальные стили в поэзии – и ничего достоверно уловить не мог: чувствуется некий «русский дух», «немецкий дух» – пахнет, а уловить ясные отличия, тем более выразить в словах и терминах, – не удается.

И тут стало ясно, что нельзя понять национальные отличия в линейном ряду: сравнивая поэзию – с поэзией, язык – с языком. Наблюдения отличий добываются, но каждый раз встает вопрос: «ну и что из того?», «а смысл-то каков тут?». И вот когда о смысле наблюденного встает вопрос, то уж никуда не деться, один путь: на выход к целостности национальной вселенной. Ибо от нее свечение в каждой детали: в позе, в жесте при «да» или «нет», в космогонической гипотезе, в музыке, в изображении времен года в поэзии…

Как же схватить национальную целостность?

Когда в науке исследуются национальные особенности чего-то одного – например, славянского романтизма в литературе, – всегда совершается выход к не-литературе: привлекаются обычаи старины, психика, картины, природа: горы, леса, степи… – отсюда черпают материал для «особенностей». Но такие частичные соображения раздражают случайностью утверждений, необязательностью. Ум ищет, домогается до первоисточника. И он – в национальной целостности, которую составляют: природа, этнос, язык, история, быт и т. д. Ее надо понять как особую систему взаимоотношений элементов. Элементы бывают разные, а если сходные с другими народами, то все равно выступают в особых сочетаниях.

Целое – это по крайней мере объем. А логика – это линейность последовательного движения, блюдет строгость уровней и плоскостей анализа, требует сопоставлять однородное с однородным, И вот ее инструментарий, оказывается, проскакивает через целостность, не зачерпывая ее. И в ходе многих попыток прорисовалось: нарушение рядности – как принцип познания целостности, объема; что логика типа «в огороде бузина, а в Киеве дядька» тут лучше работает. Надо выскакивать из монотонии как молено к более отдаленным друг от друга проявлениям национальной жизни – тогда дыхание целостности сильнее проявляется и улавливается.

Танец вальс и система Коперника однажды ослепительно просветили мне друг друга – как конгениальные образования в культуре Нового времени: двойное вращение особи (Земли, «плоти единой») – вокруг своей оси (= «я») и в поле-зале социума вокруг его центра (Солнца) – наиболее адекватно соответствовало мироощущению «доброго старого» Нового времени Европы от Ренессанса до XIX века включительно. И недаром в XX веке с появлением теории относительности и вальс отошел в старомодность, уступив место квантово-волновым, фазовым биениям современных танцев.

Наш принцип: все – во всем! Каждая деталь национальной целостности соотнесена с другой, далекой, и они объясняют друг друга. Потому здесь, в познании целостности, не могут действовать запреты сравнивать разноуровневые вещи, как это принято в строго тектоническом структурализме. Именно перескок с этажа на этаж (как электрона с орбиты на орбиту) и дает силовое поле Целого испытать-измерить. Все же перебрать нельзя, потому и приходится прыгать с отсека на кусок. Никогда строгой логике не удавалось зачерпнуть национальные отличия, дать их строгое описание (именно потому, что она не в силах работать с разнородным и разнорядным материалом), а вот анекдот – пожалуйста, берет курьез, а из него Целое просвечивает.

Образ, способный связывать разнородное, оказывается адекватной гносеологической формой для познания национальной целостности. Но тогда исследователь сам в первую голову должен снять с себя строго логические заклятия и запреты – и позволить себе самому прибегать к образному мышлению.

Но тогда он теряет логическую обязательность, формальную принудительность выводов своих и положений.

Да – но зато выигрывает в содержании. Он показывает, а не доказывает, и убеждает не «де-юре», а «де-факто»: тем, что как можно в более разнородных элементах национальной целостности обнаруживает связь и взаимное лицезрение. Тем больше полнота и резче глубина изображения, чем смелее проложенные там просеки и борозды.

И главный элемент, и фокус, и инструмент такой работы – это мгновенный перенос (= метафора) от субтильно-духовных явлений к грубо материальным вещам, минуя опосредствующие звенья, в которых велит увязнуть логика. Хлоп бабочку духа – сачком климата! Приведение к природе. Материализм.

– Например, чтобы понять Эрос и Психею, любовные сюжеты в русской литературе, к русскому Космосу надобен привод: «Здесь, где так вяло свод небесный На землю тощую глядит…» – вертикальный Эрос между Небом и Землей тут ослаблен, зато усилены горизонтальные напряжения (простор, пути-дороги, разлуки). Целостность России слагается в ходе исторического диалога (или полилога) действующих в ней сил: Мать – сыра-земля (таков тут тип Матерински-женского начала) имеет на арене своего тела, протяженного во Времени и Пространстве, поединок двух главных сил, ее любящих: Народ – Светер (Свет + Ветер – мой неологизм), шальной, удалой возлюбленный, привольный дух Востока; и Кесарь – Государство, строй, порядок, форма, принцип Запада. Меж ними и распялена душа (Психея) русской женщины. Онегин и Гремин – при Татьяне, Обломов и Штольц – при Ольге, Вронский и Каренин – при Анне и т. д. Но более полный вариант являет, так сказать, «комплекс Марии» из «Гавриилиады»: чтобы в трех ипостасях выступало мужское начало: «лукавый», «архангел» и «бог», то есть демонское, человеческое и ангельское. Таковы при Настасье Филипповне: Рогожин, Ганя Иволгин и князь Мышкин. Да еще кесарево начало – Тоцкий (высокий сановник). При Грушеньке: демонски-хтонический, инфернальный Федор Павлович, человечный Митя, ангельский Алеша – главные. А на втором плане – как в музыке «втора» и тень – несколько пародийно-комические: байронический поляк первой любви (передразнивается демонское начало им), порядочный купец Самсонов, содержащий ее ныне (кесарево, «в законе»), и мелкая умненькая человечинка всякая, вроде рассудочного Ракитина (передразнивающего Разум Ивана). В русской литературе восхитительно расцвела поэзия НЕОСУЩЕСТВЛЕННОЙ ЛЮБВИ: «в разлуке есть высокое значенье», – разводя влюбленных в разные точки российского пространства-времени, она перепоясывает космос России путями-дорогами любовных тяготений и создает животворящее силовое поле русской Психеи, русской душевности. Отсюда и провоцирующее: притягательно-отталкивающее держание русской женщины в любви… Тут жертвоприношение не только русскому космосу, но Всецелости русского бытия, включая и будущее, и Культуру.

Что самое стабильное в национальной целостности? Этнос? Язык? Психика? Обычаи?.. Все подвержено изменениям. Главное же, что постоянно питает и расширенно воспроизводит национальную целостность, – это природа, где совершается история данного народа. Она – Природина ему. Народ ей и сын и супруг (как Уран. Небо для Геи-Земли). Народ и страна присущи друг другу, составляют «плоть едину», меж ними взаимно однозначное соответствие. Природа – это не «географическая среда», Это – Матерь(я). Было и есть такое направление «географизм» – в описании народов и их свойств. Этот подход плосок, потому что сами элементы природы трактуются в нем плоско – в рядности науки географии, и объяснение получалось механично. Но если Природу понимать так, как ее толкуют народ, и фольклор, и поэзия:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык,

(Тютчев)

тогда она – Великая Матерь(я) и, как мать-кормилица и заботница, излучает душу – Психею, ее явления сочатся смыслом. Природа – это заповеди, скрижали и письмена самого Бытия, в которые надо вникнуть и расшифровать данному народу. Природа источает волю быть – и на то идет история народа. Так мы выходим на решающий узел проблем: соотношение в национальном – природы, народа, истории, культуры. И начнем тут лучше с примера.

В повести Чингиза Айтматова «Прощай, Гульсары!» герой вспоминает, как «раскулачили» юрту и предложили взамен брезентовую палатку… «Но что это за жилье? Ни встать, ни сесть, ни огня развести. Летом невозможная жарища, зимой собаку не удержишь от холода. Ни тебе вещи расставить, ни кухню устроить, ни убрать покрасивей. А гости появятся – не знаешь, куда их приткнуть.

– Нет-нет! – отказывалась Джайдар. – Как хочешь, а в палатку я жить не пойду. Палатка для бессемейных разве, и то на время, а мы с семьей, у нас дети. Купать их надо, воспитывать, нет, не пойду».

Тут полный дан анализ юрты как явления культуры – и в хозяйственно-экономическом («а потом оказалось, что отгонное животноводство немыслимо без юрт»), и в семейно-бытовом (как очаг), и в нравственном аспектах (детей воспитывать). «Как он мог не видеть в юрте удивительное изобретение своего народа, где каждая мельчайшая деталь была точно выверена вековым опытом поколений?» Брезентовая ж палатка – элемент другой культуры, не на этот космос рассчитанной.

Ведь что есть Культура? Это – совершенство в своем роде. Янки при дворе короля Артура бескультурен, как и Ахиллес в эпоху пороха и свинца: здесь оба они попадают в чужой род-огород, и каждый из них, который есть совершенство в своем роде, в своем отечестве пророк, – в чужом оказывается нелепостью.

Жизнь долгой работой естественного отбора создает высокук) культуру животных и растений, идеально прилаженных к данному космосу: саксаул = аксакал пустыни, карликовая береза – мастер Севера и т. п. Но подобно и люди-племена, поселившиеся на тех или иных пупырях или вмятинах Земли, средь лесов или среди снегов, в ходе труда-производства из здешних материалов развивают совершенную по данному месту породу культуры.

Культура есть прилаженность – человека, народа, всего натворенного ими, выплетенного из себя за срок жизни и историю – к тому варианту природы, который ему дан (к которому он придан, человек и народ, как соответствующая ему порода существ) на любовно-супружескую жизнь в браке и на взаимопроникновение в производстве, которое тоже род Эроса (недаром в «производственных» романах 30-х годов сцены трудового подвига структурно аналогичны кульминациям страсти в классическом любовном романе). И как жена – не перчатка, не скинешь, так и природа – народу: нельзя ее произвольно сменить без потери народом своей субстанциальной сути. Труд есть возделывание своей природы. Техника производства, орудия труда – это и инструментарий любви, объятий Народом Природины своей. Народ – сверху, как и небо. В нем – духовность. В мифологиях Небо – Отец, Народ – Сын, Природа – Мать. Вещи и произведения культуры в этом контексте все читаются.

К. Маркс усматривал в вещах материализованную психологию народа: «Мы видим, что история промышленности и сложившеесяпредметное бытие промышленности являются раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно представшей перед нами человеческой психологией»¹, в том числе и национальной, добавим.

А история – что есть? Уход или приход к национальной сути? Если по горизонтали-плоскости смотреть, то – уход: возникает единая мировая цивилизация. Ее эпицентр – в сердце человечества, в заводе всемирной истории: оттуда распространяются волны и импульсы на периферию разных культур = семей народов с природами. Прилетает вертолет, звучит транзистор в киргизском аиле Куркуреу, на плато Аксае – и это уже руки другого супруга протягиваются обнимать и ласкать Природину, данную в жены именно данному народу, киргизскому. Миграции народов, обмен вещей и идей, разрушение экологической среды обитания.

Если ж на историю по вертикали смотреть, то она – приход народа к тождеству с природой своей. За время истории народ всю землю свою вылюбливает, внедряется шахтами в недра ее, постигает и низ, и небо: особый календарь свой по звездам составляет; приноравливается к природе и в одежде, и вещах быта, и в красках живописи, в песнях; телодвижениями в танце очерчивает структуру национального пространства-времени… История – в утробе национального Космоса, меж небом и землей, силами народа совершается.

Так получает свое разрешение антиномия национального и исторического. История – реализация потенций национального Космоса в браке с Социумом народа, в порождении-творчестве материальной и духовной Культуры. Значит, предметы быта тоже сочатся содержанием национального бытия, суть тело-идеи, являют духовенство вещества, и из этой материи тоже надо научиться вычитывать смыслы.

Национальный мир растет сразу с разных концов: и из земли и из неба, из прошлого (происхождения) и спереди – из цели-призвания, что чуется в мечте, идеалах, в зове-тяге вперед. Так что нами ищется энтелехия («целевая причина» – термин Аристотеля), или идея-призвание каждой национальной целостности.

Занимаясь Грузией, космосом гор, я был поражен обычаем, о котором рассказывает Акакий Церетели. Обычай «отдавать детей на воспитание в семью крестьянки-кормилицы (не просто на грудь: это и русские баре делали. – Г. Г.) издавна повелся в Грузии: царские дети и дети владетельных князей воспитывались в семьях эриставов», эриставы – в семьях дворян и т. д. Возникали молочно-побратимские узы…

Тут мне видится некий закон обратной связи. Гора (князь) добровольно идет вниз на поклон в долину, склоняется на смирение-отождествление-породнение с ней, с низами общества, с народом простым – тем, что самое свое дорогое, наследника, доверяет долине, народу, женщине-кормилице, Матери-Земле – на наполнение соками и смыслами вещими. И потом, когда воздымается вверх княжич и становится властителем, он уже никогда не будет жесток к народу, ибо там его молочные братья и сестры, побратимы, и узы эти сильнее даже родственных в Грузии. И грузин-простолюдин от этого же обычая так гордо смотрит аристократом, высокое самочувствие имеет, и нет в нем униженного чинопочитания и челобития («Ведь я – червяк в сравненье с Ним!…Лицом таким!») и той изумительно тонкой шкалы заискивающих улыбок и поклонов, многократно превышающей 14-классную этажность табели о рангах, которую отмечал Гоголь в психике чиновничества. В равнинном же космосе, например в России, действует естественная тяга к по-равнению и сглаживанию разного и отличного. И для того, чтобы возникло здесь творчество культуры, истории пришлось искусственно создавать разность потенциалов, сословные перегородки, барьеры. Тут история воздвигала каскады, на равнине космоса строила горы социальные, духовные: чтобы возникла напряженность силово-магнитного поля в духе, надобно было вызвать искусственный динамизм страстей, яростей, что утепляет космос матери – сырой земли… «Уровни энергетических состояний» (термин физика-атомщика Ферми) пришлось на Руси искусственно воздвигать… В Грузии ж совсем иное: самой природой, естественными условиями хребтов все партикуляризовано в ее космосе. И противовесное природе движение истории должно было быть направлено на склеивание сословий в общей жизни.

И тут важный закон всеобщей истории обнаруживается: вектор Социума (тип граждански-общественного устройства), его строительства и склада, не просто гармоничен и в резонансе с национальной Природиной, но направлен и дополнительно к ней: противоположно к складу местной природы образуется.

2

Самое трудное – понять логику мышления другого народа, национальный Логос. Некий ключ к сему мне подкинула болгарская народная притча «Уделы разных народов». «Когда делил Господь участи людям, первыми пришли к нему турки. По своей воле Бог дал им ГОСПОДСТВО («агалък»). Прослышали болгары, что Господь одаряет народы. «Так чего же хотите в дар?» – спросил их Господь. «Хотим господства», – ответили болгары. «Господство я дал туркам, пожелайте что-нибудь другое!» – сказал им Господь. «Ах, что же ты НАДЕЛАЛ, Господи?» («Каква РАБОТА си направил?») «Благословение мое на вас, болгары, – сказал Господь, – я своих слов назад не беру. А как раз вам я и дам в дар РАБОТУ. Ступайте и будьте здоровы». Прослышали евреи: «Господства хотим». – «Господство взяли другие». – «Как же ты проСЧИТался, Господи!» – «Так пускай СЧЕТЫ будут вашими». Прослышали французы – и те запросили господства. «Господство взяли другие». – «Ну же и ИСКУСНИК ты, Господи!» – «Так пусть тогда ИСКУССТВО будет за вами». Пришли цыгане и так посетовали, узнав, что господство отдано другим: «Эх, что за бедняги мы! Чужим, что ли, нам пробавляться?» «Так будьте БЕДНЯКАМИ и ищите ЧУЖОЕ!» – сказал Господь».

Эта притча обнажает механизм выхода коллективного бессознательного в сознание. Все народы хотят одного: власти, богатства, – но, получив отказ, выражают досаду разными словами, в которых невольно проговаривается сама суть данного народа: что у него на душе – проникает в ум. Эту подсказку сразу схватывает владыка в сфере Логоса и возвращает собственное волеизъявление данного народа ему уже как свой дар. (О, тут еще один историко-культурный сюжет – Предопределение и Свобода воли – просвечивает!) И каждый получает именно свое – не то, чего бы он хотел по зависти: чтобы быть «как все» («интернациональное»), – но ту ценность, что ему присуща специфично: себе в у-часть получает ту часть Бытия, которой он – заведующий (уже не завидующий).

Значит, обиняк, оговорка, косвенное – оказывается для нас прямее путь, чем сшибка Логоса с Логосом; и начал я упражнять некое боковое зрение: вслушиваться не в сказ, а в подсказ. Это помогло мне снять и чары немецкой классической философии. Помню, как, грызя ее – Каита и Фихте, Шеллинга и Гегеля – и чувствуя, как скрежещет все мое существо, когда я эту систему и язык мышления, как протез на живые зубы, всаживаю в себя, и боль, и уныние, и неверие в свою способность разумения стали охватывать, – вскипел мой ум, и в нем бунт и мятежное сомнение зародились. А так ли уж обязательно по таким колеям-рельсам уму ходить? Так ли уж всеобща и универсально-обязательна эта претендующая быть таковою логика и систематика? Не лежит ли на ней отпечаток именно германского склада ума, языка и типа мышления, так что мне, выросшему в России, совсем не обязательно по таким же орбитам двигаться, чтобы миропонимать?.. А так ли уж чист Чистый Разум?.. И в качестве гипотезы возникло предположение, что у каждого народа, культурной целостности, есть свой склад мышления, который и предопределяет картину мира, что здесь строится, и сообразуясь с которою и развивается история, и ведет себя человек, и слагает мысли в ряд, который для него доказателен, а для другого народа – нет.

Но как обнаружить-проникнуть в эти особенности? Когда ринулся в лоб и принялся сравнивать логику с логикой: систему Канта – с построениями Платона, Юма – с Дидро, Декарта – с Ньютоном, Вундта – с Джемсом… – ничего не вышло, никакой убедительности, ибо все вроде однотипной формальной логикой работают, доказывают свои положения и строят систему; отличия ж могут быть объясняемы разностью и исторических эпох, и индивидуальных миросозерцании и т. п. Тогда я стал выискивать образы и интуиции, наглядные примеры, к каким прибегают философы, поясняя свои логические построения. Этот путь уже кое-что дал. Расслышал я, что две «субстанции» в философии Декарта, которые у нас переводят как «протяжение» и «мышление», по-французски – от одного корня tendre = «тянуть»: extension (== «вытяжение») и entendement (== «втяжение»), – так просто, как выдох и вдох, – и вот где интуитивная основа их единства! Дом выступает как модель мира у Канта (он закладывает фундамент и строит здание Разума – постоянны эти образы у него), Шар-Сферос – у эллинов (Платон, Плотин, Архимед…), Путь-Дорога, Даль – у русских мыслителей, Крест декартовых координат, Корабль и ковчег – у англосаксов (Бэкон, «Моби Дик»…) – все эти архетипы многое сказуют… Значит, есть некий образный априоризм, что залегает под рассудочным и понуждает В своем силовом поле опилки рассудочных выкладок так или иначе располагаться. Но это силовое поле – уже сверх или под логикой: оно истекает из всего бытия данного народа, включая и особый склад природы (материю, вещество), быт, язык и историю (культуру) и этнос и характер (психику). Так я вышел к понятию: КОСМО-ПСИХО-ЛОГОС как единства тела (местной природы), души (национального характера) и духа (языка, логики). Следовательно, чтобы проступила особая логика, надо целостность бытия одного народа сравнивать с аналогичной целостностью другого. На этом фоне и национальные логики, как верхушки сих айсбергов, отличимы и понятны станут.

И вот начались мои интеллектуальные путешествия (моя кругосветка), что вылились за четверть века работы в серию художественно-научных сравнительных описаний духа разных народов в связи с природой, историей и культурой. Да, это мой способ путешествовать: умом и воображением. На несколько лет я погружаюсь в изучение той или иной страны (Германии, Индии, Эллады, Италии, Франции, Англии, Америки, Болгарии, Киргизии, Эстонии, Грузии и проч. и всегда – России), проникаюсь всеми ее особенностями: от кухни, игр и языка до картин мира у писателей и ученых, до национальных вариантов религиозного чувства, просвечиваю одно другим и обнаруживаю соответствия элементов из разных уровней внутри каждого образа мира##См. мои книги: «Ускоренное развитие литературы (На материале болгарской литературы первой половины XIX века)», М., 1664; «Образ в русской художественной культуре», М., 1981; «Чингиз Айтматов и мировая литература», Фрунзе, 1982; а также статьи: «О национальных картинах мира». – «Народы Азии и Африки», 1967, N 1; «О русском и болгарском образах пространства и движения», – В кн.: «Поэтика и стилистика русской литературы», Л., 1971; «Космос Достоевского». – В кн.:

1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 42, с. 123.[↩]