Наследие поэта

Простим угрюмство –

разве это

Сокрытый двигатель его?

 

Сто лет назад в жизнь вошел Александр Блок.

Но столетие оказалось тесным для него. Он вступает уже во второй век и – видится – не остановится и в нем.

Огромность его души таит в себе силу, способную ответить на вопросы, которые задает ему жизнь все новых и новых поколений, вступающих вместе с ним в новое тысячелетие нашей эры.

Люди такого литья не часто проходят по дорогам Истории. Каждый их шаг полон для нас необычного значения. Вдумываясь в то, что ими совершено, вглядываясь в их находки и открытия, их противоречия и контрасты, мы воспринимаем все новые стороны доставшегося нам наследия, перспективы для творческого восприятия всего, что ими создано.

Такими противоречиями богаты и жизнь и творчество Александра Блока. Мирно его детство «в парке дедов» (II, 74), радостна юность на «высоком белом коне», с девушкой у розовой калитки и лепестками яблонь (III, 470 – 471), спокойны годы студенчества, интересна литературная и театральная среда, совершаются поездки за границу… «У моего героя не было событий в жизни» (III, 460), – скажет он позднее в наброске плана своей – во многом автобиографической – поэмы «Возмездие». Внешне жизнь шла замкнуто, благополучно…

«Все это время бедно событиями…» – прочтем мы и в его Дневнике 1912 года (VII, 129). «Разговоры, болтовня. С Любой играем в дураки и в акульки». «Произошло много важных событий. Болезнь тети. Дебют Любы в Народном доме. Остального не записываю – все мельче» (в том же году – VII, 128, 131). И письмо к матери – «…У меня на виске есть наконец седой волос» (1916 – VIII, 463).

И – вдруг:

Грешить бесстыдно, непробудно,

Счет потерять ночам и дням,

И, с головой от хмеля трудной,

Пройти сторонкой в божий храм.

 

Три раза преклониться долу,

Семь – осенить себя крестом,

Тайком к заплеванному полу

Горячим прикоснуться лбом.

 

Кладя в тарелку грошик медный,

Три, да еще семь раз подряд

Поцеловать столетний, бедный

И зацелованный оклад.

 

А воротясь домой, обмерить

На тот же грош кого-нибудь,

И пса голодного от двери,

Икнув, ногою отпихнуть.

 

И под лампадой у иконы

Пить чай, отщелкивая счет,

Потом переслюнить купоны,

Пузатый отворив комод,

 

И на перины пуховые

В тяжелом завалиться сне…

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

 

Откуда это зоркое знание чужой, такой далекой жизни, это острейшее чувство контраста того, что есть, и того, что скрыто в ней, эта мгновенность прозрения, казалось бы, полярных явлений действительности?

Эта сила любви к Родине? Эта уверенность в том, что она все может преодолеть?..

Тонет в Тихом океане взорванный японской миной броненосец «Петропавловск», и совсем еще молодой студент Блок видит картину его гибели во всей ее потрясающей жуткости: «…Я вижу… расплющенных сжатым воздухом в каютах, сваренных заживо в нижних этажах, закрученных неостановленной машиной» (VIII, 99).

Он готовит Первую главу «Возмездия», где «войска… идут, как будто бы с парада», а в записях к поэме перед ним встает: «…Мужик в шинели тащит пушку на Балканы, греет руки, притопывает ногами от мороза, хрюкает во сне от жара, вскакивает, разбуженный толчком, умирает от пули, стонет и кричит от неистовой боли».

«…За ними еще – голод, лохмотья, спотыканье по снегу на Балканах, кровь, холод, смерть, хуже смерти – воровство интендантов». «В глазах солдат и офицеров, возвратившихся с войны, еще стоят – раны, бледные лица, возбужденные глаза, зарева, белое знамя, взвившееся при свете пылающих соломенных избушек Горного Дубняка» (III, 456, 462, 459). Снова – картины далекой, мучительной и в то же время так близко, остро, непосредственно ощущаемой чужой жизни, воспринимаемой с какой-то мгновенной пронзительной проницательностью.

Справедливо заметил В. Орлов: «Блок при его богатом и тонком чувстве России до удивления мало ездил по стране» ¹ (Петербург, Москва, как-то приехал в Киев). А ощущал он – всю царскую Россию: «…Все города России (и столица в том числе) – одна и та же станция «Режица» (жандарм, красная фуражка и баба, старающаяся перекричать ветер)» (VIII, 337).

Точно так же в какой-то острейшей перспективе воспринимал он людей. «Посмотрите, – говорил он актерам Большого драматического театра, – на толстую морду, налитую кровью, на улице – и вы уловите черты, которые были и в Отелло; посмотрите на сухое лицо прохожего, глаза которого избегают ваших глаз, – и вы уловите черты Яго; посмотрите на розовую, белокурую девушку с удивительно ясными глазами – вы вспомните об иве Дездемоны» (VI, 386).

Случайно на ноже карманном

Найди пылинку дальних стран –

И мир опять предстанет странным,

Закутанным в цветной туман!

 

Этот дар прозрения, умения мгновенно увидеть и понять скрытое, далекое, не видное обычному зрению, и открывал ему поле видимости в тех областях жизни, которые на первый взгляд и не были с ним связаны.

Записи в Дневнике: «День начался значительнее многих. Мы тут болтаем и углубляемся в «дела». А рядом – у глухой прачки Дуни болит голова, болят живот и почки. Воспользовавшись отсутствием «видной» прислуги, она рассказала мне об этом… Надо, чтобы такое напоминало о месте, на котором стоишь, и надо, чтобы иногда открывались глаза на «жизнь» в этом ее, настоящем смысле; такой хлыст нам, богатым, необходим». «Ночь белеет… вижу с балкона: оборванец идет, крадется, хочет явно, чтобы никто не увидал, и все наклоняется к земле. Вдруг припал к какой-то выбоине, кажется, поднял крышку от сточной ямы, выпил воды, утерся… и пошел осторожно дальше. Человек». «Вечерние прогулки… по мрачным местам, где хулиганы бьют фонари, пристает щенок, тусклые окна с занавесочками. Девочка идет – издали слышно, точно лошадь тяжело дышит: очевидно, чахотка; она давится от глухого кашля, через несколько шагов наклоняется… Страшный мир» (VII, 194, 152, 130).

Потому-то в накрахмаленных религиозно-философских петербургских собраниях с их «сладострастной… болтовней» он как бы сквозь стены видел: «А на улице – ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, людей вешают, а в стране – реакция, а в России – жить трудно, холодно, мерзко» (V, 210 – 211).

Потому-то он так ясно понял и принял – через века – стихийную силу гнева крестьянской массы, когда она жгла и громила помещичьи имения:

«Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.

Почему валят столетние парки? – Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть…» (VI, 15).

Внешняя, казалось бы, камерность его жизни отбрасывалась глубинным восприятием жизненных противоречий и контрастов; впитывавшим в себя страсти и бури его времени.

«В стихах всякого поэта, – говорил Блок, – 9/10, может быть, принадлежат не ему, а среде, эпохе, ветру» (VI, 336).

Правда, В. Орлов возражает ему в «Гамаюне». Он думает, что Блок «явно приуменьшил действительную пропорцию» ².

Но вряд ли Блок принял бы это возражение…

Милый друг, и в этом тихом доме

Лихорадка бьет меня,

Не найти мне места в тихом доме

Возле мирного огня!

 

Голоса поют, взывает вьюга,

Страшен мне уют…

Даже за плечом твоим, подруга,

Чьи-то очи стерегут!

 

За твоими тихими плечами

Слышу трепет крыл…

Бьет в меня светящими очами

Ангел бури – Азраил!

 

Для Блока писатель – «растение многолетнее… Как ирис и лилия требуют постоянного удобрения почвы, подземного брожения и гниения, так писатель может жить, только питаясь брожением среды» (V, 369 – 370). (Может быть, Блоку помнились слова Владимира Соловьева: «Над черной глыбой // Вознестися не могли бы // Лики роз твоих, // Если б в сумрачное лоно // Не впивался погруженный // Темный корень их»? ³)

В этой же статье («Душа писателя») Блок говорил далее о необходимых для писателя «прислушиваниях, ощупываньи почвы и искании соков, чтобы напоить ими клубни для дальнейшего развития и роста» (V, 370).

В этом неустанном «прислушивании» к жизни, в «чувстве пути», о котором настойчиво говорил Блок⁴, он и находил преодоление «камерности»:

Да. Так диктует вдохновенье:

Моя свободная мечта

Все льнет туда, где униженье,

Где грязь, и мрак, и нищета.

Туда, туда, смиренней, ниже, –

Оттуда зримей мир иной…

 

Чувство пути у Блока неразрывно связано и в жизни и в творчестве с темой скитаний, блуждания, поисков: «Путь твой грядущий – скитанье!» (IV, 232).

«Брожу, брожу… Брожу» (Дневник 1913 года – VII, 230 – 231). «Брожу, думаю» (письмо матери, 1908 – VIII, 239).»Я целый день бродил» (письмо В. Пясту, 1911 – VIII, 340). «Опять вечером и ночью брожу в тоске» (ЗК, 202, 20 января 1914 года). «Бродил, бродил… Оттепель, ветер» (ЗК, 384, 13 января 1918 года).

Его письма, дневники, записные книжки постоянно говорят об этом, и с еще большим постоянством он повторяет это в стихах: «Однажды брел по набережной я», «Однажды в октябрьском тумане // Я брел…», «Пойду еще бродить», «Среди толпы блуждаю я», «Усталый от дневных блужданий…», «Бреду, как путник запоздалый»…

Не случайны и не бесцельны эти блуждания: «Я вышел в ночь – узнать, понять…», «В кабаках, в переулках, в извивах, // В электрическом сне наяву // Я искал бесконечно красивых…». Они мучительны, они не даются даром, эти поиски:

Скамья ладьи красна от крови

Моей растерзанной мечты,

Но в каждом доме, в каждом крове

Ищу отважной красоты…

 

Мы не можем здесь говорить о развитии этой большой для творчества Блока темы, о ее хронологии, но общее ее направление не вызывает сомнений:

Но я запомнил эти лица

И тишину пустых орбит,

И обреченных вереница

Передо мной всегда стоит.

 

И что особенно важно, особенно ощутимо, – эти лица для Блока неотделимы от его жизни, их судьбу он воспринимает как свою, не отграничивает ее от себя, а сливается с ней, в ней как бы растворяется:

И пойду путем-дорогой,

Тягостным путем –

Жить с моей душой убогой

Нищим бедняком.

 

В этом – существеннейшая черта лирика Блока; его лирическое «я» расширяется, в него неуловимо входят чужие «я», оно как бы вбирает в себя те или иные грани окружающих его чужих судеб:

Пока такой же нищий не будешь,

Не ляжешь, истоптан, в глухой овраг…

 

Поле зрения Блока – шире, он готов испытать судьбу даже Гамлета, даже Демона, включает их в свой лирический кругозор.

Гамлет? Казалось бы, его облик ясен. Нет —

Я – Гамлет. Холодеет кровь,

Когда плетет коварство сети,

И в сердце – первая любовь

Жива – к единственной на свете.

 

Тебя, Офелию мою,

Увел далеко жизни холод,

И гибну, принц, в родном краю,

Клинком отравленным заколот.

 

Демон? Нет – два стихотворения Блока с этим названием подчиняют его облик тому же блоковскому лирическому началу («Иди, иди за мной – покорной // И верною моей рабой…» и «Прижмись ко мне крепче и ближе… Я, горний, навеки без сил…»)» и в него же включено и третье стихотворение, которое как будто и не связано уже с Демоном, но в конце с ним сливается («И я любил. И я изведал…»):

1. Вл. Орлов, Гамаюн, «Советский писатель», Л. 1978, стр. 348.[↩]
2. Вл. Орлов, Гамаюн, стр. 473.[↩]
3. Владимир Соловьев, Стихотворения и шуточные пьесы, «Советский писатель», Л. 1974, стр. 92.[↩]
4. См. об этом работу Д. Максимова в «Блоковском сборнике», II, Тарту, 1972.[↩]

Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.

Получить доступ

Уже подписаны? Авторизуйтесь для доступа к полному тексту.