Наша анкета. «Отзыв мыслей благородных…»

Есть имена, которые равно святы для каждого из нас, независимо от привычных привязанностей. Среди них – имя Лермонтова. Это поэт, который всей своей короткой и трагической жизнью, всем своим художническим подвигом заслужил у народа великую славу национального гения. Его влияние на духовную жизнь нашего народа, на судьбы нашей культуры – неповторимо, многосторонне и огромно.

Об этом наглядно свидетельствуют публикуемые ниже ответы видных деятелей советского искусства на вопросы «Лермонтовской анкеты», проведенной редакцией «Вопросов литературы»:

1. Какое место, по вашему мнению, принадлежит Лермонтову в судьбах нашей культуры?
2. Как вы расцениваете значение литературного наследия Лермонтова для современности?
3. Какую роль сыграл Лермонтов в вашей собственной творческой биографии?

Павел Антокольский

На два первых вопроса анкеты отвечаю сразу. Значение Лермонтова огромно. Исторически оно определяется так: Лермонтов принадлежал к следующему после Пушкина поколению, которое обычно называют «последекабристским». Лермонтов продолжал Пушкина тем, что преодолевал его по-своему. Всем своим существом он не мог понять и принять «упованья», которым жил старший поэт. Жизнь, политическая обстановка, окружающее общество лишили его всякого «упованья», всякой «надежды славы и добра», а взамен вырастили в нем безнадежность, ожесточение, презрение к окружающему обществу светских холуев и жандармских прихвостней. Эти чувства были закономерны, и Лермонтов делил их с мыслящими и честными современниками, с Белинским, Герценом. С наибольшей силой нашли они выражение в лермонтовской «Думе» – в стихотворении, по-своему программном для двадцатичетырехлетнего поэта.

Тяжелый, сумрачный и грозный раскат этих ямбических строф подтвержден в дальнейшем творчестве Лермонтова прозой «Героя нашего времени» – одного из самых мощных романов не только у нас, но и во всей мировой прозе прошлого века. Мне кажется, что по значению его можно сравнить и поставить рядом разве только с Дон Кихотом – и это высшая мера сравнения и высшая похвала.

«Маскарад» – первая по глубине замысла трагедия в русской драматургии на жгуче современном для автора материале. Гениальный парадокс Лермонтова в том, что трагический герой – шулер. Такова непримиримость лермонтовского презрения к современному ему обществу.

Поэзия Лермонтова в целом оказала решающее влияние на последующее развитие гражданской, героической лирики. «Железный стих, облитый горечью и злостью», стал боевым лозунгом Некрасова и скольких еще поэтов – вплоть до Блока и Маяковского. Последняя по времени поэма Лермонтова «Валерик» сыграла ту же решающую роль в развитии не только русской военной лирики, но и военной прозы – от «Севастопольских рассказов» Толстого, через Гаршина и Фадеева, до писателей Отечественной войны: К. Симонова, В. Гроссмана, Э. Казакевича, В. Некрасова, Г. Бакланова, Ю. Нагибина. Это может остаться незаметным для них самих, но с той минуты, когда писатель понял, что его дело – правда, он немедленно становится автором «репортажа», родственного «Валерику» Лермонтова.

Жанр ответов на анкету не дает возможностей для подробного развития тезисов, изложенных здесь бегло и общо. Я написал об этом развернуто в своей вступительной статье к двухтомнику Лермонтова, который вышел в «Библиотеке поэта».

На третий вопрос анкеты отвечать не буду. Ответ на него не может быть ясным. Он трижды-семижды многозначен – как позабывшийся еще в ранней юности сон о первой любви, «с глазами, полными лазурного огня, с улыбкой розовой, как молодого дня за рощей первое сиянье…».

Сергей БОРОДИН

1.Чтобы понять силу Лермонтова, надо взглянуть на всех, кто в то время окружал его. Были равные? Нет! Были похожие? Нет. Он был один, и это наглядное доказательство силы этого молодого, почти мальчика, великого поэта. Он выразил весь трепет русской души, все ее тепло, всю ее мудрость.

2.Он учит современных поэтов большие чувства и глубокие раздумья выражать в кратких стихах. В этом сила и красота лермонтовских стихов. Сейчас у него есть последователи, но, идя по следу Лермонтова, не все могут понять и преодолеть трудности этого пути.

3.Он учил меня быть немногословным и не писать пустых слов. А чего я достиг, как его запоздалый ученик, самому мне судить невозможно. Когда я чувствую Лермонтова рядом, мне кажется, что я становлюсь строже к себе. Это мне помогает по мере моих сил писать лучше.

г. Ташкент

Игорь БЭЛЗА

Лермонтов дорог мне тем, что вслед за Пушкиным он более всех приблизился к Данте. Ибо его Демон, подобно дантовским скитальцам, стоит уже «в саду иной земли, среди кровавых роз и влажных лилий». И вместе с тем его «сверхчеловеческие» образы принадлежат к числу самых человечных в мировой литературе.

Евгений ВИНОКУРОВ

1.Лермонтов, являясь продолжением Пушкина, с другой стороны – антитеза ему. Творчество Лермонтова есть внутренний спор с Пушкиным («Пророк», «Демон»). Лермонтов – диалектическое продолжение Пушкина. С Лермонтова начинается психологически-углубленная, рефлектирующая линия в русской поэзии.

2.Лермонтов абсолютно современен в своих лучших вещах. Современна его глубокая честность по отношению к себе, острая реакция на все несовершенное, резкость и прямота высказывания.

3.Первые серьезные стихи, которые меня поразили и которые я выучил наизусть, было начало поэмы «Беглец»: «Гарун бежал быстрее лани…» Лермонтов долгие годы был моим самым любимым поэтом.

Нафи ДЖУСОЙТЫ

1.Дай оленю и орлу человеческий язык, все равно не ответили бы на вопрос, что значит для оленя родниковая вода, для орла – небесный простор. Мне еще труднее выразить значение поэзии Лермонтова для моей родной осетинской литературы. Поэтический мир, созданный Лермонтовым, для всех поэтов горских народов Кавказа был и остается тем непреходящим очарованием, которое сравнимо разве что со «странною любовью» к родным горам.

Лермонтов – прямой наш предшественник. Наряду с Пушкиным ему принадлежит честь художественного открытия Кавказа и «гордого горца», как сказал Ленин о горцах Кавказа.

Лермонтов и сам ясно сознавал свое родство с Кавказом:

Приветствую тебя, Кавказ седой!

Твоим горам я путник не чужой…

В наших горах он навеки свой как гениальный поэт и мужественный искатель свободы. «Наши великие поэты», – сказал о Пушкине и Лермонтове Коста Хетагуров, один из самых замечательных певцов Кавказских гор. Памяти Лермонтова он посвятил два лучших своих стихотворения.

Поэзия Лермонтова – певца гор, свободы и героического характера – для осетинских поэтов, потомков Коста, одна из тех вершин, на которые ориентируются в своем восхождении в искусстве слова.

2.Значение Лермонтова в наш век не измерить ни очевидным влиянием на отдельных поэтов, ни тем, что его произведения вошли в эстетический обиход нашего современника.

Героический пафос его поэзии, его изумляющее мужество гражданина и мыслителя, страстные искания истины и человеческой свободы от политических и социальных, нравственных и эстетических пут и предрассудков, его масштабное мышление, смело объемлющее века и народы, только гению присущий дар чувствовать тревогу и боль человечества как собственное сердцебиение – вот главное, что, по-моему, сближает Лермонтова с нашим временем. Эти черты его поэзии и человеческого характера очень близки и очень нужны искусству и людям середины XX века.

3.Мне, рядовому поэту, не пристало говорить о роли Лермонтова в моей «творческой биографии». К величию гения такой разговор ничего не прибавит, а рядового не украсит. Только гора с горой, звезда с звездою говорит. Правда, с тех пор, как научился понимать русскую речь, я слушаю и, как мне кажется, слышу голос этой великой звезды на поэтическом небосклоне человечества. И стараюсь, «как слышу, так передавать» его на родном мне языке.

г. Цхинвали

Юрий ДОМБРОВСКИЙ

1.Как и Пушкин, Лермонтов создал свою собственную поэтическую школу, и если нет понятия «лермонтовская плеяда», то причины этого лежат в личной биографии Лермонтова (кратковременность его литературной деятельности, характер и т. д.), а отнюдь не в силе его поэтического воздействия. Без Лермонтова была бы невозможна поэзия Огарева и молодого Некрасова в том виде, в каком мы ее знаем. Он оказал серьезное влияние на развитие русской поэзии конца века минувшего и начала нынешнего. Что же касается Блока, то тут следует говорить даже не о влиянии, а о прямой преемственности. Наконец, если говорить о живописи, то Лермонтов создал Врубеля в том виде и в том качестве, в котором мы его знаем.

2.Очень большое: энергия, краткость, четкость стиха Лермонтова и его школы, его короткие гневные ритмы, его бешеное стремление вперед – к концу, – все нарастающая экспрессия стиха – это как раз то, чего иногда очень не хватает нашим современникам. Я не говорю уж о прозе. Ведь Чехов всю жизнь мечтал только о том, чтобы написать нечто подобное «Тамани». Мне кажется, что его рассказ «Воры» – это прямой отклик на гениальную новеллу Лермонтова.

3.Всю жизнь помнил, что в русской литературе существует «Герой нашего времени», произведение, в котором автору удалось как будто совершенно невозможное: дать на протяжении одной сотни страниц изображение четырех судеб, четырех гибелей, развитие четырех характеров во всех их противоречиях. Так и в такой степени это еще, пожалуй, никому не удавалось. Причина этой, в своем роде исключительной, творческой удачи – в великолепных избирательных способностях Лермонтова, в его умении заметить только то, что нужно для построения образа, и пройти мимо всего непринципиального и случайного. Это, вероятно, и называется сверхзадачей и стержневым действием в прозе. Этой же задаче соответствует и стиль Лермонтова – четкий, ясный, его краткость и определенность. Каждая строка обладает собственным дыханием и мускулатурой. Вот этому я бы желал учиться у Лермонтова. Этому да еще четкости в построении психологического сюжета.

Иван ЕФРЕМОВ

Для меня, всегда интересовавшегося скрытыми возможностями человека, творчество Лермонтова явилось ярчайшим примером безграничных возможностей человеческой психики и заложенных в нее сил. Сделать то, что сделал за свою недолгую жизнь Лермонтов, притом сделать на такой высоте языка, стиха, философского проникновения в жизнь, не сможет никакая электронная машина, даже если бы она была объемом с земной шар.

Меня поражает, как мог двадцатичетырехлетний молодой человек, почти мальчишка, создать такое стихотворение, как «Дума» (1838), в котором психологическая характеристика его поколения дана не только с величайшей научной точностью, но и такими словами, которые как бы вырублены в граните трудом поколений каменотесов, а не написаны в одну ночь на листе бумаги.

Егор ИСАЕВ

Лермонтов – один из любимых моих поэтов, может быть, даже самый любимый. Он близок мне душевной взметенностью своей, пронзительностью сердца своего, собранностью мысли, точностью слова и образа. А все живое в поэзии переживает не только столетия. Оно бесконечно, как бесконечна сама жизнь.

Юрий КАЗАКОВ

В 1958 году мне захотелось написать рассказ о Лермонтове и Пушкине. Меня заняла мысль, почему Лермонтов, который боготворил Пушкина, не был знаком с ним. Мне нужно было посмотреть на Неву, на Мойку, и я поехал в Ленинград. Темен этот город в конце декабря, быстры в нем слабые дни и медленны ночи. И вот в один из таких дней я долго сидел в гостинице, смотрел на Исаакий, ждал, пока рассветет, но все не рассветало, а когда настал день, я пошел в дом Пушкина на Мойке.

Не знаю, как сейчас, а тогда лежали там на подоконниках, в папках, похожих на обложки ресторанных меню, отпечатанные на машинке записки, выдержки из дневников и писем тех, кто был возле Пушкина в последние его часы на земле.

Обо всем было там написано – о том, как Пушкин забывался и опять приходил в себя, как просил пить и морошки, как звал друзей, прощался. И кто что говорил, и кто приезжал.

Это не литература, это просто торопливые, краткие записи друзей, которые понимали, кто´ умирает на красном диване в кабинете.

В доме, в квартире все теперь приблизительно. Книги не те и диван не тот, мебель не та, что была при Пушкине. Но одно там не приблизительно. Есть там небольшой стенд, под стеклом – жилет, наполовину спаленная свеча и светлая лайковая перчатка. В жилете этом стрелялся Пушкин, свеча горела возле гроба при отпевании, а перчатка – Петра Вяземского. Другую он бросил в гроб Пушкину.

У всех русских есть какое-то горькое, вековое сожаление о Пушкине, даже вроде бы чувство вины… Пушкина убили, а он был молод, около тридцати восьми лет – это ли возраст для писателя! Тридцать восемь лет ему было, вот что страшно, вот что нас мучит и сейчас.

Лермонтову же было неполных двадцать семь.

Образ его смутен, загадочен для нас. Это потом уже, когда стал он мертв и гениален, как о далекой звезде, говорили о нем, что был он хорош, обаятелен и велик во всяких своих поступках. Потом, когда друзья и не друзья кинулись припоминать, то припоминали только хорошее и много при этом привирали.

Зато, когда он был мальчик еще, когда он был гвардейцем, гусаром, поэтом только для друзей, всерьез его никто не принимал. Упоминания о нем в письмах и дневниках его знакомых были редки и почти всегда неприязненны. По этим дневникам и письмам выходило, что сумрачен он был, желчен, некрасив, хром, неблагодарен, циничен…

Царь его ненавидел, причем ненавидел откровенно, открыто. Почему? Не любил царь и Пушкина, но тому он многое спускал. По отношению к Лермонтову он был жесток. По одной версии, узнав о смерти несносного поручика, он сказал: «Туда ему и дорога!», по другой – «Собаке собачья смерть!»

Лермонтов собирался выйти в отставку. Он был гусар в полном смысле этого слова. Он устал к двадцати шести годам и жаждал заняться литературой.

Не то удивительно, что он устал от службы. Удивительно, как он успевал, таскаясь по российским дорогам, по Кавказу, стоя в нарядах, пируя с друзьями, – как он успевал писать свои высокие, горчайшие стихи!

Как бы между делом он закончил и беспрестанно улучшал, отделывал своего «Демона». Он написал множество стихотворений, чуть ли не каждое из которых было поводом для статей Белинского. Он создал, наконец, своего «Героя» – все эти разнообразные главы дотоле невиданной в русском языке прозы.

Мало того, он задумывал уже исторический роман. Эпоха Екатерины II, Отечественная война 1812 года и современная ему жизнь – вот было содержание его будущего романа. Он хотел эпопеи. Это о нем с восхищенным испугом говорил долго спустя Лев Толстой: «Если б жив был Лермонтов, то не нужны были бы ни я, ни Достоевский».

Все это хорошо известно, и я лишний раз напоминаю об этом, потому что действительно страшно подумать, что бы написал еще этот изжелта-смуглый поэт с сумрачными глазами.

Но какой бес сидел в нем, какой рок, какая судьба гнала его все ближе, ближе к обрыву на Машуке? Зачем, едва прощенный, опальный армейский офицер тотчас по прибытии своем в Петербург появляется на балу у Воронцовой, в присутствии Михаила Павловича? Зачем почти тотчас дерется он на дуэли с Барантом? Мало ему было Кавказа на первый раз? А он знал ведь из «Свода военных постановлений», что участники дуэли и их секунданты рассматриваются как «умышленные убийцы» и им грозит, как крайняя мера, «лишение всех прав состояния, наказание шпицрутенами и ссылка в каторжные работы»!

Наконец, что ему был Мартынов? Неужели в нем он видел врага, неужели в Мартынове для него слились и российское крепостничество, удушливое самодержавие, цензура, жестокий свет – словом, все, что он ненавидел?

А эти условия дуэли – непременно стреляться до трех раз и пистолеты самого крупного калибра! Был ли враг ему Мартынов? Если был, то зачем стоял Лермонтов у барьера с пистолетом, поднятым вверх? Или он хотел еще раз испытать свою судьбу, уподобиться своему странному герою-фаталисту?

Совсем не то было в деле с Пушкиным. Тому Дантес был враг, враг личный, и недаром, уже смертельно раненный, лежащий на снегу, он все-таки стрелял в Дантеса и, когда попал, подбросил в радости пистолет и закричал: «Браво!» А тут? «Ведь и Мартышка, Мартышка здесь!» – радостно говорил Лермонтов Столыпину в первый же день свой в Пятигорске. А в день дуэли – вишни в картузе… Почти мирная беседа, когда ехали они верхом к обрыву бок о бок.

И опять, опять, как в случае с Пушкиным, друзья не смогли удержать его от рокового шага. Да и были ли у него там, в Пятигорске, друзья, то есть люди, которые понимали бы, на кого они все вместе, по выражению того же Лермонтова, «в сей миг кровавый» поднимали руку? Нет, конечно, не они поднимали, не они, – поднимал Мартынов, и нехотя поднимал, ведь они дружили когда-то, и если даже он не понимал, какой человек стоит перед ним на обрыве, все же Мартынов не Дантес был. И еще прибавим – не установленная, но весьма вероятная, умелая, скрытая рука жандармов, направляющая, ставящая эту трагедию, сделала свое дело.

И никто не написал о нем тогда, как Одоевский о Пушкине, – «Солнце русской поэзии закатилось…». Глухо дошла в Петербург весть о смерти поэта. А между тем Лермонтов был именно солнцем поэзии. И после смерти Пушкина не было на Руси поэта блистательней, чем Лермонтов.

Ему шел двадцать седьмой год. Убийство – всегда убийство, и нет для него оправдания. Но, убивая Лермонтова, убивали не только человека – вычеркивали блестящую главу из русской национальной истории.

Мирдза КЕМПЕ

Лермонтов – это один из самых ослепительных, могучих взлетов национального гения русского народа.

Рядом с Пушкиным – он тот основной столп, на котором зиждется бессмертие русской поэзии и прозы.

Пыл его души, необыкновенная и непримиримая правдивость, благородная гордость и презрение ко всему, что сковывает и унижает дух человека, его аналитический, беспощадный ум и, главное, его жажда свободы и стремление к ней делают его очень близким нам, борющимся за новый мир.

Лермонтов, как Шекспир, будет всегда современен. Красота, ясность, свежесть и новизна его поэзии и прозы неувядаемы и всегда поражают.

Лермонтов предостерегал меня от слащавости и равнодушия. Боль его правдивой души говорит мне: пиши кровью сердца и огнем духа!

г. Рига

Лев КАССИЛЬ

1.Лермонтов принадлежит к числу тех исполинов мировой художественной культуры, с которыми не может разминуться на пути к постижению истинно прекрасного ни один человек, на каком бы языке ни изъяснялся он в жизни. В нашей многонациональной социалистической культуре след Лермонтова проложен глубоко и повсеместно. Встречаясь с молодежью, я имел возможность не раз убедиться, что в сокровищнице русской поэзии наследие Лермонтова является одним из наиболее притягательных и влиятельных для молодых представителей бурно обогащающейся культуры советских народов. Возможно, что известную роль играет здесь и интернациональный диапазон всечеловеческих характеров и страстей, привлекаемых Лермонтовым, – от «Измаил-Бея» до «Купца Калашникова», от «Хаджи Абрека» до «Испанцев»… Я уже не говорю о влекущем к себе доблестном и трагическом примере жизни и творчества Лермонтова. Всегда будет волновать людей и та позиция непримиримой чести и высокого свободолюбия, которой был неизменно верен поэт.

И к этому сверкающему примеру гения и образцу служения его поэзии еще долгие годы будут возвращаться деятели нашей советской культуры, в каких бы областях они ни работали.

2.Нельзя представить себе современного поэта, который бы не изучил бесценного наследия Лермонтова, не знал бы наизусть десятков его строф, – ведь в них мы часто и привычно облекаем наши суждения; и высказывания. Огромный драматический темперамент лермонтовских сюжетов, вольнолюбивая прямота его выводов, напряженная проникновенность и разительная действенность его лирики не затенены временем. Те, кто посерьезнее, многому учатся и по сей день у Лермонтова. А иные по молодости лет и незрелости собственного таланта стремятся вдруг наивно принять не столько позицию, сколько «лермонтовскую» позу, разглядев в ней лишь «гусарство» поэта. Но это со временем проходит, а остается, если человек учится и серьезно думает, глубочайшее преклонение перед великим мастером, дивная работа которого помогает и сегодняшней нашей литературе обрести верный путь к сердцу народному.

3.В детстве и раннем отрочестве я, как и большинство моих сверстников, прошел через длительную пору страстного увлечения Лермонтовым, безоговорочно ставя его выше всех других поэтов, в том числе и Пушкина. Мы охотно, надо и не надо, цитировали стихи Лермонтова и, помнится, знали наизусть даже все строки, которые были напечатаны в виде подписей под иллюстрациями собраний сочинений поэта. «Мне дурно, – проговорила она»; «О боги, это мой отец»; «Вы жизнь мою спасли… – И деньги ваши тоже»; «На перчатку средь диких зверей он глядит и смелой рукой поднимает»; «Обнявшись крепче двух друзей» и т. д.

Нам чрезвычайно импонировал самый дух лермонтовской поэзии, полный, как мы тогда воспринимали, демонической романтики, непреклонно мужественный, бунтарский, ураганом врывавшийся в затхлый мир нашего гимназического детства. И прошло немало лет, пока для меня, например, Лермонтов перестал в какой-то мере «заслонять» Пушкина, все неимоверное и могучее, уже навсегда захватившее меня величие которого я понял значительно позднее. Интересно отметить, что и в наши дни большинство ребят приобщается к поэтическому чувству именно через Лермонтова, лишь потом приближаясь к Пушкину. Есть, очевидно, в лермонтовском творчестве нечто такое сильное, ясное, без промаха и повелительно проникающее в юное сердце и зовущее к подвигу (поэтическому или какому-нибудь иному), что делает Лермонтова по сей день «первой любовью» большинства начинающих читателей.

Леонид МАРТЫНОВ

1.Место, только ему одному в ней и присущее: свое, неповторимое лермонтовское место.

2.Лермонтова, по-моему, очень любил Маяковский; будут любить и будущие поэты.

3.Об этом, я думаю, легче судить критикам и биографам.

Николай МОРДВИНОВ

Поэзия Пушкина и Лермонтова, судьба поэтов меня волнуют, как родное, живое, только что свершившееся.

Я знаю, что каждый наш читатель, кто бы он ни был, в каком бы душевном состоянии ни находился, раскрывая томик Лермонтова, не останется к нему холодным и безучастным.

Но не поймет читатель в полноте ни Пушкина, ни Лермонтова, если Пушкина ограничит легким и светлым, лишив его грусти, беспокойства, а порою и трагического накала; если в Лермонтове сосредоточится только на тяжелом и мрачном, отняв у автора мечту, забыв о его детской непосредственности. По мне, каждый из читателей потеряет что-то очень важное, если не увидит способности огорчиться, возненавидеть, вознегодовать или грустно улыбнуться мечте, жажде счастья, близкого, возможного, но неосуществимого.

Пушкин и Лермонтов – люди, со свойственными людям недостатками, слабостями, грехами, но… до определенной черты! За этой чертой в художественном, этическом, общественном смысле начинается безупречное, неподкупное, бесстрашное – святое. Их пример незабываем, воздействие на жизнь огромно, мимо их дел не может пройти ни наша литература, ни наши сердца.

Лермонтов – первый поэт, который разбудил во мне чувство гражданственности, романтическую любовь к родине, уважение к простому, широкому, доброму русскому человеку.

С юных лет я разделял его любовь к Кавказу и к народу, вдохновившим поэта на создание легенды о пленнике Мцыри; безотчетно увлекался гордой враждой с небом Демона; радовался силе, удали, цельности героев «Песни про купца Калашникова».

С возрастом мне стали доступны более глубокие напластования: и мятежная жажда справедливости, и непреодолимая тяга к свету, и горькая ирония, и сарказм. Понял я также, что чуткий и легко ранимый поэт, переживший страшнейшую трагедию передовой части народа, не находил выхода из черной ночи. Бессильный что-либо изменить, он заставил звучать свой голос, «как колокол на башне вечевой, во дни торжеств и бед народных». Я стал воспринимать его как кровь от крови, плоть от плоти героев Сенатской площади. Я узнал, где нашел он страшную, испепеляющую ненависть, пламень холода, какая среда ничтожных и злых вырастила его одиночество, где родилось чувство мести и угнетающее сознание бесплодности века.

Часто передоверяя герою свои мысли, Лермонтов передоверил многое и Демону. Я это чувствовал даже в юности, когда впервые и только для себя – тогда я еще не собирался быть актером – выучил «Демона» наизусть.

А передоверить поэту было что.

Безвременные смерти лучших представителей нации, жизнь среди клеветников, предателей, палачей возмутили покой поэта, вызвали бунт против подлого, бесчеловечного. Его гнев вырос в проклятие всему обожествленному, освященному законом и богом, царскому престолу с идолом на его вершине, которому придворные пииты коленопреклоненно пели «осанну», когда «подлинной литературе приказано было молчать».