Наша анкета: О чем молчим? И почему?

Л. АННИНСКИЙ, А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ, Ю. АРХИПОВ, А. БАЙГУШЕВ, А. БОЧАРОВ, Г. ГАМЗАТОВ, В. КУРБАТОВ, Вл. НОВИКОВ, В. ОГНЕВ, Л. ТЕРАКОПЯН

Редакция журнала предложила критикам и литературоведам ответить на следующие вопросы:

1. Уступает ли сегодня критика публицистике, и если да, в чем и почему?

2. О чем до сих пор еще не сказали журналы, в том числе и наш?

3. О чем до сих пор молчите Вы лично?

Сегодня мы публикуем полученные ответы. В дальнейшем материалы будут печататься по мере поступления в редакцию. Подборки ответов строятся по алфавитному принципу.

Л. АННИНСКИЙ

1. Уступает. Потому что публицистика впрямую говорит о том, как нам жить дальше, критика же, по традиции пропускающая эти вопросы через литературный материал, с живых проблем соскальзывает. А своих высоких тем – не держит. Получается, что и задачу она выполняет слабо, и сверхзадачу подменяет. Не поймите меня так, что критика-де говорит обиняками то, что публицистика может говорить прямо. Дело не в этом: сверхзадачи разные! Бывают эпохи, когда самосознание работает на духовный объем, а бывают эпохи прямых действий. Сейчас мы пытаемся действовать. У публицистики задача и сверхзадача смыкаются. Поэтому я читаю Селюнина, Стреляного, Черниченко, Лациса, Клямкина, Попова, Шмелева; я беру у них и мысль, и пафос; это публицистика с большим духовным зарядом, или, можно сказать, с зарядом художественным. А когда следишь за полемикой современных критиков, интересна в основном техника борьбы: кто кому как врезал. Духовный заряд: кто кого? Скучно.

2. Не знаю… Россия еще не переживала такой словесной свободы; кажется, сказано все. Впрочем, вот что. Я хочу, чтобы в журналах наряду с современной советской литературой разбиралась бы и литература русского зарубежья. Есть писатели-эмигранты, всей душой оставшиеся здесь. Они – часть нашего процесса. Если их книги у нас не изданы, так у нас и австралийцы не все изданы, а критика ими все же иногда занимается. Книги русского зарубежья куда лучше известны у нас, если говорить практически. Я хочу, чтобы они имели критику, хочу осмыслять их опыт. И чтоб мне не вырубали из статей имена Владимова и Синявского, Коржавина и Солженицына. А в чем я с ними не согласен, я как-нибудь соображу. И в чем согласен – тоже.

3. О многом:. Причин – две. Во-первых, гласность, как выяснилось, дело хлопотное. Я просто физически не успеваю прочесть и продумать все то, что нужно. Не успеваю написать то, что возникает в сознании и опыте. Говоря голкиперским языком, – ударов так много, что большую часть даже и не рыпаешься отбить. Но есть и вторая причина, посущественнее. Голося, мы очертили неизреченность, тайну.

Это тайна о том, что с нами произошло. Еще раз повторю: дело не в Сталине, дело в нас. Дело в народе, в качествах его души, сделавших все произошедшее возможным. Вопрос в том, насколько эти качества сохранились. Как подумаешь, что почва-то – прежняя, так и замолкнешь. Потому что страшно это сказать, страшно это додумать до конца. И молчишь.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ

1. Уступает, об этом можно и не спрашивать. Другое дело – разобраться, почему. Нынешний критик словно бы размахивает в воздухе опасной бритвой и истошно кричит: «Всех попишу!» Публицист с мыслью: «Вскрытие покажет» – делает скальпелем надрез гнойника. Чем запомнились публицистические статьи Н. Шмелева и А. Нуйкина, А. Сахарова и В. Селюнина? Формульностью мышления, четким разделением причин и следствий бедственного положения страны в экономической, научной, интеллектуальной, социальной сферах и борьбой – с причинами, как бы рискованна такая борьба ни была, из чьих бы начальственных уст ни следовал окрик (пример со статьей «Авансы и долги» у всех на памяти). А чем запомнились лучшие критические выступления Ст. Рассадина и Н. Ивановой, И. Золотусского и И. Дедкова? Тем, что были (и – били) по поводу. По поводу высказываний А. Проханова и В. Кожинова, Т. Глушковой и Ю. Бондарева, В. Кулешова и П. Николаева. Дело важное, нужное, но не покидает ощущение, что срезаем побеги, тогда как нужно лес корчевать.

Я не зову к «безымянной», абстрактной критике, действующей методом полунамеков: один писатель завел себе в Сибири музей.., а другой хочет носить Звезду Героя. Просто за конкретным поводом нельзя не видеть глубинного пласта причин, как за деревьями – леса.

Впрочем, рискуя впасть в соблазн возвышения жизни за счет литературы, не могу все-таки не вспомнить: с чем ныне приходится сталкиваться публицисту? Роковое, у кровавой черты обострение «национального вопроса»; предсмертные стоны природы; распад семейных уз… Где все это в литературе? У Белова? У Битова? Хм. Можно, конечно, написать – и по глубине обобщений такое «писание» ничуть не уступит лучшей статье В. Селюнина или Г. Лисичкина – о том, как литераторы играли с огнем в 70-е годы, наслаждаясь в замкнутом и вроде бы безопасном кругу своей национальной исключительностью, затем с карамазовской беспечностью отдали спички Смердякову, а теперь, когда вот-вот разгорится пожар, готовы отречься от вины… Но будет ли это критика или же публицистика на литературные темы? То-то и оно.

2. Когда слышишь подобный вопрос, да еще в такой «огласовке» («до сих пор еще…»), то по укоренившейся привычке советского человека начинаешь судорожно припоминать: скорее, скорее, пока двери не захлопнулись. Итак: что-то давненько не читывал я в «Вопросах литературы» исследований о продукции «самиздата»… о творческом пути Александра Солженицына и Андрея Синявского… о причинах расцвета и упадка анекдота как жанра… о том, почему нет ни одного великого советского писателя, родившегося позже первой половины первой четверти нынешнего века… об истории новейшей цензуры (ведь А. Скабичевский не довел труд на эту тему до 80-х годов XX века)…

Я мог бы долго продолжать список и остановился вовсе не из робости. Просто с тоскою думаю: а что, если «Вопли» прислушаются и опубликуют острые, но слабые статьи на эти темы? Важно ведь не только о чем, но и – как. А есть ли у нас хоть один критик (равно как и любой другой представитель писательского цеха), способный вырваться из сетки привычных оценочных клише: «прогрессивное/регрессивное», «советское/антисоветское», «западники/славянофилы»?.. Поэтому не о конкретных «затемненных» темах нужно вести речь, а о новых подходах или, на худой конец, о целых пластах словесной деятельности современного человека, совершенно между собою не связанных, но одинаково критикой не задействованных.

Например, приходилось ли хоть кому-нибудь и хоть когда-нибудь прочесть рассуждения критика о том, по каким законам строятся политические тексты, самый распространенный и самый неисследованный жанр современной официальной словесности? Между тем данным текстам присуща поэтика мнимых противоречий и жесткая «адресность». Скажем, Б. Н. Ельцин был по-своему логичен, когда сначала бросил залу XIX партконференции упрек в том, что делегаты избраны недемократично, а затем попросил у этих же делегатов политической реабилитации (саму этическую сомнительность сравнения своей судьбы с судьбами безвинно пострадавших в 30-е годы я сейчас в расчет не беру). Логика тут заключена в том, что никакой просьбы и не было! Был эффектный политический жест, рассчитанный на реакцию «адресата» – левые слои молодежи и интеллигенции. Не вижу я противоречия и в том, что Е. К. Лигачев сначала сказал об успехах в Свердловске, давших ему повод рекомендовать своего оппонента на новый пост, а затем упрекнул товарища по партии за плохую, из рук вон, работу в Свердловске же. Для «адресата» выступления – кадрового руководителя обкома, горкома, облисполкома – речевое построение типа «с одной стороны… с другой стороны…» – это нормальный логический ход.

Другой пласт словесной деятельности современного человека, игнорируемый критикой, – это религиозно-философская проза, но не доморощенная, не любительски яркая, эссеистическая (ее как раз замечают, даже иногда публикуют – возьмите любую статью М. Эпштейна), а та, что печатается в зарубежных изданиях Экзархата и реже – в отечественных изданиях Патриархии. Между тем в ней есть образцы, по силе и глубине не уступающие «Бороздам и межам» Вяч. Иванова, или «Тихим думам» С. Булгакова, или «Иконостасу» П. Флоренского – то есть книгам, которые являются неотъемлемой частью истории русской словесности.

Стыдно сознавать, что мы, будучи современниками такого выдающегося религиозного мыслителя и писателя, как митрополит Сурожский Антоний (Блюм), – автор книги «Школа молитвы», цикла «Бесед о вере», проповедей, заставляющих вспомнить о традициях русской «проповедальной» литературы; человек, к которому за утешением и светом обращался умирающий Андрей Тарковский, – совершенно лишены прямой возможности анализировать его философскую прозу, да и попросту спокойно, не «из-под полы» читать ее.

3. «До сих пор» – это когда? До этой анкеты? В таком случае – обо всем, о чем шла речь выше. Или – до ответа на этот вопрос? Тогда – и еще кое о чем.

Почему не формулирую, почему не договариваю? Попробую ответить описательно. Давно помышляю о статье об «антигероях» литературного официоза под названием «Тени исчезают в полдень». Конец ее должен быть приблизительно таким: «Но ведь тени не исчезли! Вот они, у всех на виду. Из этого следует только одно: что полдень еще не наступил».

Ю. АРХИПОВ

1. Уступает ли сегодня Елена Образцова Алле Пугачевой, и если да, то в чем и почему?

Вопрос поставлен примерно так.

Ну, конечно, уступает – в популярности, ажиотации.

Когда говорят пушки, музы молчат…

Критика – явление более «музеальное». Зато и куда более долговременное. Если публицистика обслуживает свое время, то критика связывает время с вечностью.

Впрочем, критика критике рознь. И та (социологизирующая) часть критики, что одушевляется публицистикой, ни в чем: публицистике не уступает.

А, пожалуй, превосходит – слогом, блеском или блестками художественности: Ю. Карякин, Ст. Рассадин, В. Лакшин, В. Кожинов, Б. Сарнов, Н. Иванова, В. Кардин…

Их, да и общий публицистический порыв так понятен – настрадались ведь, накопилось. Но как вовремя прозвучал упрек Аллы Марченко Ю. Карякину в репетиловщине – как вскрик или окрик Музы.

В самом деле, есть в теперешней ажиотации и что-то обывательское – жаренького бы, новенького… Еще бы: подспудный отстой десятилетий да вдруг вырвался на газетно-журнальный простор. Я бы не стал его сравнивать со струей нечистот, недавно хлеставшей в Азовское море. Слишком много прорвалось благородного негодования и живительных надежд. Но есть в нашем возбуждении – да и как могло быть иначе! – и что-то нездоровое, инфантильное.

Конечно, быть или не быть колбасе, очередям, лимитам, привилегиям, свободам и прочая, прочая – вещь куда более животрепещущая, чем какая-нибудь «роль областнической лексики в прозе В. Личутина» или «метафорический строй лирики Ю. Кузнецова».

Но представьте, что несусветные (нигде, кажется, в свете нет таких) проблемы нашего быта будут разрешены, что нас и накормят, и напоят, и оденут, и признают в нас человеков, а не рабсилу (с нажимом на слове «раб»), позволят читать, видеть, слушать, говорить, что хотим, – что тогда останется от публицистики? Одно недоумение: чего так шумели-то из-за таких простых, само собой разумеющихся в цивилизованном обществе вещей.

Или, не дай бог, другой вариант: и год пройдет, и три, а там и пятилетка, другая, а воз не сдвинется… Что тогда останется от кипучей теперешней публицистики? Одно разочарование.

А критические удачи останутся и в том, и в другом случае – как остались с нами отдельные (а в литературе они всегда отдельные) удачи литературной критики даже застойных лет. Потому что критика имеет дело с тайнами Слова, а стало быть, с откровениями о человеке, предельно доступными человеку. Ни философия, ни теология, по моему убеждению, не скажут и десятой доли того о таинстве человеческой жизни, что может сказать литература. А ведь критика с этим таинством соприкасается, на нее указывает. Литература врачует наши души, критика назначает курс лечения.

Правда, я не отделяю тут литературоведение от критики. Да они в случае удач ведь и совпадают. Недаром и ведущие наши критики-литературоведы от П. Палиевского до И. Роднянской, от И. Золотусского до Л. Аннинского, от С. Аверинцева до В. Лакшина с равной свободой пишут как о классике, так и о современной литературе. Читая их, я оживляюсь – соглашаюсь, негодую, сомневаюсь, спорю, восторгаюсь, бунтую. Или, как пошутил Н. Олейников, «я извиняюсь, но я горю…».

Читая же Н. Шмелева или В. Селюнина, Ю. Афанасьева или О. Лациса, я только соглашаюсь. Да и как не согласиться-то, если и сам столько лет, содвигая на кухне стаканы, глаголил с друзьями о том же. Толстенный сборник «Иного не дано» я прочитал и жадно, и радостно. Но вынес ли что-нибудь новое? Разве что некоторые факты и термины из области экономики, которую всегда терпеть не мог (единственная тройка в университетском дипломе). А так…