Что и откуда?. Беседу вел А. Руденко-Десняк

– Пожалуй, труднее всего – проследить, что и откуда появляется в писательском творчестве, вообще в работе художника, независимо от того вида искусства, которым он занимается.

Всегда можно увидеть «побудительные толчки», легко различимые «мотивы» творчества, но при этом не остается ли невыясненным что-то самое существенное?

Еще и еще раз скажу, сейчас такое время, когда действительность обновляется очень сильно, бурно. Вдруг замечаешь новые, неизвестные тебе жизненные явления. Возникают неизвестные раньше жизненные проблемы. Да, их никак не становится меньше. Было бы, наверное, величайшим идеализмом считать, что если мы решили жить иначе, не как раньше, с такого-то дня, то так именно все и произойдет. В материальном мире, как известно, чудес не бывает и заклинания помогают мало.

Чабуа, я хочу начать с одного факта, может, и не самого выдающегося в твоей писательской биографии. Имею в виду твою статью, опубликованную в десятом номере журнала «Дружба народов» за 1986 год. Многих удивило, что ты с таким темпераментом говорил о вопросах вовсе не творческих и нравственных (такие твои выступления не редкость), а хозяйственных, административных. Кое-кому вообще было в диковинку, что ты возглавляешь Грузинскую студию документальных и научно-популярных фильмов и вынужден заниматься очень будничными экономическими делами. Романист-хозяйственник – сочетание, что и говорить, экзотическое… Что-то тебя, по-видимому, очень уж сильно задело, если ты при своей невероятной загруженности решил заняться конкретной публицистикой, рассуждать о необходимости изменения самой «формулы» производства документальных лент. Не о статье даже речь – что за ней?

– Знаешь, написать статью меня заставила мысль, что мы потеряли человека.

Небольшое отступление.

Была и у меня как-то встреча с читателями в одном небольшом грузинском городе, тысяч семьдесят – восемьдесят населения.

Задавали много вопросов, и один был такой: «Что вы больше всего ненавидите?» Я без колебаний ответил: «Жадность, зависть и стяжательство». А потом стал отвечать на другие вопросы.

Когда я собрался ехать обратно домой, один человек сказал, что хотел бы попасть в Тбилиси, и я взял его в свою машину. Приблизительно на полпути он произнес: «Чабуа, вот когда вы говорили насчет жадности, зависти и стяжательства, вы обратили внимание на реакцию определенной и, я бы сказал, внушительной части аудитории?» Я ответил: «Нет, не обратил, а что?» – «А то, что реакция была отрицательной». – «Как отрицательной?» – «А очень просто. Залу не понравился ваш ответ».

За этим последовало продолжительное молчание.

Я спросил у попутчика: «Володя, ты полагаешь, что аудитория в значительной степени состояла из людей, живущих по законам жадности, зависти и стяжательства?» Он ответил: «Очень жаль, но это так».

Писатель – частица своего народа. Писатель мыслит теми категориями, что и его народ. Он пишет о том, что болит у народа, чему он рад, чего у него нет и что ему хотелось бы иметь.

Я всю жизнь писал так.

Если моим читателям чуждо то, к чему я их зову, против чего призываю бороться, значит, я не их писатель. Посторонний для них человек.

Знаешь, пережить это было трудно. Может, то, что случилось на конференции, – частность, на основании которой нельзя было делать какие-то серьезные выводы. Но…

Я долго думал обо всем услышанном. У меня до того испортилось настроение, что это заметили и в студии, и дома. Я болезненно размышлял: что же это такое делается! Что происходит? Со всеми нами?

Сколько десятилетий мы словно нарочно все делали для того, чтобы потерять человека. Если говорить о деревне – потерять мужика, источник опыта и совести. По любому поводу, в любой трудной ситуации мы, здравомыслящие люди, можем принять какое-то решение, найти чуть ли не панацею от беды. А как быть здесь? Как вернуть настоящего мужика? Как, между прочим, вернуть читателя? Я к нему со своими художественными нравоучениями, а он не откроет мою книгу или откроет и быстренько закроет.

Нет и не может быть ничего без человека, которого мы должны вернуть.

Вот эти мысли и заставили меня отложить в сторону неотложные дела и написать журнальную статью, о которой мы говорили. Она – о проблемах кинопроизводства, но главным образом – о том, чтобы создать условия, при которых ничто не будет толкать человека к нечестности, к моральному падению. И еще – о тяжелой, но очень необходимой борьбе с инерцией в нашем сознании.

– Что здесь возразишь? Но проблема заключается в том, что существует реальный человек, существует реальное общество. Ты прожил уже немало лет и, что гораздо важнее в данном случае, видел в жизни очень много всякого и разного, в том числе и человека в разных ситуациях и положениях. Обращаюсь к твоему повседневному опыту: как ты считаешь, сегодня возможны перемены к лучшему? Реальные перемены в какое-то ближайшее время? Именно в том плане, как ты говорил, ибо все жизненные изменения коренятся, конечно лее, в человеческой психологии.

– Есть одна грузинская пословица. Смысл ее такой: не заставляй меня отвыкать от привычного и привыкать к непривычному.

Откуда появилась эта пословица? Ее родил опять-таки человеческий опыт. Мы все знаем: чтобы внедрить что-то новое, нужен переворот в нашей психологии. У меня в жизни было очень много примеров: я наглядно доказывал всем окружающим, что вот это надо делать не так, а этак. Верили мне все. Делать, как говорил, не хотел никто.

– Вот это я и имею в виду…

– Чтобы делать что-то нам непривычное, нужно сначала переделать себя. С самого начала нужно брать приступом самого себя, свою психику. Если мы поверили, что да, так будет лучше, то уже приходится ломать свое сознание1, чтобы заставить себя работать не так, как раньше. А это тяжелый процесс. Поэтому сейчас в моде очень дельные, между прочим, слова: ускорение и перестройка. Они лучше выглядят в сочетании: ускорение перестройки. Ускорение перестройки собственной психики, собственного отношения к делу, к настоящему и будущему.

Все начинается с мысли: так продолжаться не может. А потом надо что-то делать…

– Сам-то ты, Чабуа, что думаешь об участии литературы в сегодняшних жизненных процессах?

– Я считаю так: на то, что я делаю в прозе, не должны влиять никакие лозунги и призывы. Но я ведь не только писатель, а и гражданин, и, конечно же, должен откликаться на все вопросы, которые ставит сегодня передо мной жизнь. Нужно только найти для этого подходящую форму. Годится журнальная, газетная статья. Я часто выступаю по Грузинскому телевидению, касаюсь по мере сил самых разных животрепещущих вопросов. Ну, а когда пишу роман, отражающий и обобщающий век. а не день, вечность, а не какой-то один период истории, – приходится отодвигать многое из преходящего. Как говорится, другой жанр. Конечно, в мою работу придут и проблемы дня нынешнего, только в укрупненном, обобщенном виде. Обобщение – всегда прикосновение к самому актуальному и сегодняшнему, только своеобразное.

В моем романе не будет слов «ускорение» и «перестройка», но может случиться так, что ускорению и перестройке он поможет больше, чем двадцать моих же журнальных статей.

– Давай сосредоточимся на твоей собственно писательской работе.

Не удивляйся, пожалуйста, моему вопросу.

Есть ли писатели, – все равно, твои соплеменники или представители иных национальностей, современники или классики, – которые вызывали бы у тебя чувство зависти? Само собой, творческой?

– Очень уж каверзный вопрос… Мне могут не поверить, но у меня вообще никогда не было чувства зависти. У нас на студии, например, снято много фильмов о писателях, снято по моей инициативе: успехи коллег меня искренне радуют.

– О другом я, о другом. Так не было: ты прочитал написанную кем-то страницу и позавидовал, в самом добром смысле слова позавидовал, что это – не твое?.. Наверное, такое ощущение знакомо каждому писателю.

– Нет, зависти белой, голубой или розовой не бывает. Зависть низменное чувство. Я могу прослезиться, читая чью-то книгу или просматривая чей-то фильм, но это слезы восторга.

А почему мне вообще не свойственна зависть, дело другое. Таким я родился, таким рос. Физической силы у меня хватало. В смысле образованности от других не отставал. Комплексов в отношении роста и прочих данных не сформировалось. Допустим, я занимался спортом, долго и упорно. И достиг тех высот, что мне были доступны. Потому другим спортсменам не завидовал.

У Монтеня есть такое рассуждение: когда мне короли давали какие-то поручения, я старался выполнить их в полную меру своих сил и дарований, вкладывал в свои действия и риск, и самопожертвование, а к результату всегда было четкое отношение – если я добивался своего, то благодарил бога за то, что он мне помог, если я оказывался побежденным, то все равно обращался к богу, говоря, что сделал абсолютно все от меня зависящее, все, на что способен, все, что мог, и, значит, мне было дано недостаточно… Очень интересный подход к жизни. Я обнаружил его уже в зрелом возрасте и удивился, насколько он соответствует моим собственным представлениям. Ну если я не могу быть Монтенем, Паскалем, Аристотелем или Гегелем – что же с этим поделаешь? Наверное, и воспитывали меня в таком же духе. Руставели говорил: кому что дано богом, пусть он этим довольствуется и никому не завидует.

– Насколько я понимаю, ты – человек азартный…

– Да. Это есть.

-…И в жизни любишь делать большие ставки.

В роман «Дата Туташхиа» очень много вложено. Это ощущается во всем. Давно бытует истина: писать каждую вещь нужно так, будто она ^- последняя. На «Дате» лежит именно такой отпечаток. Подобное качество романа вовсе не равнозначно, допустим, техническому совершенству письма – речь о другой, трудноуловимой и все же явственной духовной материи.

А после романа – пауза. Не оказалась ли она неизбежной? Именно потому, что в «Дату» было вложено столько душевных сил?.

– Несколько слов в свое оправдание.

Как-то мне попался на глаза старый, двадцатилетней давности, номер журнала «Америка». Там была любопытная статья. Автор анализировал годы жизни и творчества писателей после того, как они выпустили бестселлеры. У подавляющего большинства начиналось молчание минимум лет на десять…

Явление очень интересное.

Вот ты написал книгу, и она получила признание, выдержала много изданий. Автор такой книги испытывает какой-то страх. Не повредить бы завоеванному имени. Не написать бы хуже, чем та книга…

Это, наверное, неправильный подход к писательской работе. Надо писать, и бог с ним, если что-то не получится. Существуют же великие примеры. Не все книги у Бальзака равноценны, но он же не перестал быть Бальзаком.

Надо писать, как выйдет. Я сейчас в таком расположении мыслей. Долго не работал после «Даты». Правда, пришлось заниматься сценарием по роману… К тому же я вообще работаю очень медленно.

– Помню, лет пять назад мы беседовали с тобой о том, что называется творческими планами. Тогда ты говорил, что работаешь над романом из жизни средневековой Грузии. Грузии XIV века. Тебя, по твоим словам, интересовало, как один и тот же человеческий характер проявит себя в разных социальных ситуациях, на разных ступенях общества – от царского дворца до хижины простолюдина. Замышлялось и впрямь своеобразное исследование. Теперь этот замысел, судя по всему, отставлен в пользу другого замысла.

«- Временно…

-…И все же – отставлен.

Рукопись, которая у тебя на столе, уже обращена не к национальному опыту и национальной истории, а к опыту современника, к дню сегодняшнему. Верно?

Чем, какими мотивами был вызван этот переход к другому материалу? Беспокоили все-таки какие-то сугубо современные проблемы? Ведь твой роман «Дата Туташхиа» при всей условности этого обозначения может быть назван романом историческим…

– Знаешь, ответить не очень легко.

Постараюсь быть по возможности кратким.

О замысле романа на материале XIV века ты сказал правильно. Это должна быть книга, состоящая из нескольких больших глав, своего рода небольших книг. В них будут действовать разные герои – по имени, по социальному положению, – но читатель, познакомившись с ними, их жизнью, их действиями, должен прийти к выводу, что перед ними, в сущности, один человек, один характер.

Я написал не так уж мало, и вдруг в какой-то момент мне стало трудно писать. И трудно потому, что мне не приходилось раньше прослеживать формирование человеческой личности в полном объеме, на протяжении всей жизни, от «а» до «я». Требовался анализ частного, чтобы потом перейти к анализу общего.

Жизнь человека – процесс накопления опыта. Этот процесс довольно четко делится на три периода. Первый – человек учится быть, быть среди других людей. Годам к тридцати он настолько вооружен знаниями о жизни, что уже может совершать, вершить дела, направлять касающиеся его события. Второй период – человеческие свершения. Он длится лет до шестидесяти – шестидесяти пяти. А третий – это уход. Недаром существует такое многозначное выражение – «уйти вовремя». Человек уже видел все, понял все, принял на свои плечи огромный груз опыта, и подсознательно он готовится к уходу. Нет, он продолжает свершать по мере сил и здоровья, но за его поступками уже стоит осознанная необходимость ухода.

Это – не единственная проблема, но одна из важных проблем новой книги.

Да. Я хочу проанализировать создаваемый мной характер и так решить поставленную перед собой задачу. Я хочу найти ответ на вопрос: если этот человек – такой, то почему именно такой? Из каких слагаемых он сложился – неважно, хороший он, плохой, положительный, отрицательный. Какие влияния оказались наиболее заметными а сильными?

Передо мной эти вопросы встали очень остро.

Может, я и не прав, но считаю так: если ты, прозаик, один раз соврал, то, допустим, на 137-й странице читатель закроет книгу и никогда больше ее не откроет. Или, открыв затем только потому, что нет никакого другого занятия, станет читать тебя со скепсисом и недоверием. Раз я ошибся в одном месте, ошибку уже будут искать в других местах.

Попасть в такое положение я не хотел.

Поэтому и решил написать сначала книгу на современном материале, роман, где попытаюсь исследовать происхождение, корни человеческого характера. Да, почему мой герой стал именно таким…

– В романе «Дата Туташхиа», в общем, ставилась та же проблема. Граф Сегеди, одно из главных действующих лиц и, насколько я понимаю, одно из любимейших автором, – так вот граф очень часто думает, почему Дата – абраг, человек вне закона, вынужденный выступать против современного ему общества, а Мушни – защитник общественных устоев, жандарм, идейный противник Даты, хотя оба – достойные люди, субъективно честные, с высоким пониманием долга. Это очень серьезная вещь: как будто и воспитания они были одинакового, и росли в одной семье, и во многих своих представлениях о жизни руководствовались одними и теми же нравственными понятиями, а вот разошлись же их пути, разошлись настолько, что они стали убежденными врагами.

Попытка графа Сегеди докопаться до первопричины вещей и делает роман в этой его части не просто увлекательным чтением, но чтением в лучшем смысле слова поучительным.

Что-то схожее – по авторским установкам – ив новом романе?

– Совершенно верно, но в новой вещи хочу идти дальше, ставить более глубокие задачи.

Сам процесс работы над книгой – тоже опыт. Бумага заставляет думать о таких вещах, о которых обычно не думаешь.