Написано в Болдине
Г. В.Краснов, Пушкин. Болдинские страницы, Горький, Волго-Вятское книжное изд-во, 1984. 224 с.
Пушкиноведение изначально было наукой, с большим уважением относящейся к маленькому точному факту. Уточнение, этот, можно сказать, принцип пушкинистики за период ее более чем векового развития, «распыляет» тематику, «дробит» ее на множество частных тем. И уже не об одном– о многих стихах Пушкина написаны монографии. Но чтобы написать таковую, нужно включить отдельный факт в контекст всего творчества писателя, поэтому, уточняя, пушкинистика укрупняет тему, придает частному факту черты большой значимости.
Такова и рецензируемая книга: сборник отдельных, иногда очень частных заметок становится книгой о вехах пушкинской жизни и творчества, «Эстетическое единство произведений, разных по жанрам, темам, по своей поэтической генетике»,– это качество не только «болдинско-пушкинского мира» (стр. 12), это качество всего пушкинского творчества на всех этапах его развития.
В книге Г. Краснова таких маленьких тем несколько: это и «Повести Белкина», и «Герой», «Воспоминание», «Полководец», и IX песнь «Евгения Онегина», и «Заметка о холере», и «Медный всадник», и читательская судьба Пушкина.
Страницы, посвященные «Евгению Онегину», затрагивают одну из основных тем пушкинского творчества– понимание жизни как движения. Г. Краснов пишет об этом так: «Прощание в свой «полдень» с молодостью– лейтмотив романа. Он порождает философскую идею произведения: человек и его судьба, смысл жизни («Несносно видеть пред собою Одних обедов длинный ряд, Глядеть на жизнь, как на обряд…»), естественная смена поколений «на жизненных браздах». С этой многогранной философской идеей связаны описания времен года, многие лирические отступления, литературные симпатии и антипатии автора и т. п.» (стр. 74). Этот тезис, заявленный автором, требует самого подробного развертывания, потому что человек у Пушкина действительно живет в изменяющемся мире и вместе с этим миром изменяется сам. В мире ничего нет статичного, неподвижного, мир все время приобретает новые очертания и краски. Человек в этом мире не рождается с определенной суммой идей, человек все время в непрерывном развитии и изменении.
Вот как писал Пушкин об этом в стихотворении «Вновь я посетил…»:
…много
Переменилось в жизни для
меня,
И сам, покорный общему
закону,
Переменился я…
Отсюда вытекает принципиальный реализм пушкинской поэзии, который связывает человека с окружающей его действительностью, погружает его в быт и «мелочи», имеющие важное значение. Отсюда сам интерес к миру, вещам, предметам, которые становятся знаками эпох, как, например, в «Пиковой даме». Отсюда и внимание Пушкина к истории, историзм как глубокое пони-мание ее законов и связей, вследствие чего ему становится тесно в рамках романов и поэм, и он обращается к истории как к науке, создает «Историю Пугачева» и «Историю Петра».
Человек в этом мире приобретал биографию, и это был не послужной список, а история духовного роста и изменений. В судьбе каждого человека открывались моменты, общие всем людям: юность, зрелость, старость,– и моменты резко индивидуальные, делающие человека не похожим на других людей, «странным», как, например, «преждевременная старость души» у «кавказского пленника» и Онегина. Индивидуальные биографии были настоящим предметом изучения Пушкина до 30-х годов (общая, кстати, тема для всей русской литературы того времени, ведь и грибоедовский Чацкий говорил: «Я странен, а не странен кто ж? Тот, кто на всех глупцов похож…»). А в 30-е годы Пушкин перенес свое внимание на «общие», типичные биографии. «Добрый малый» в «Евгении Онегине» – антипод героя, в «Капитанской дочке» – сам герой, а его антипод (Швабрин)– «странный». В этом смысле показательны для 30-х годов «Песни западных славян» и сказки Пушкина1 Вследствие всего этого мысль Г. Краснова можно и уточнить: основная идея романа– это трагическое несовпадение героев (Онегина и Татьяны) в их развитии: сначала он не верит в возможность «счастья» и полагает найти ему замену в «вольности и покое», а потом Татьяна прячется в «вольность и покой» и не доверяет искренности попытки «счастья» Онегина. Понятия «счастье», «вольность и покой» используются Пушкиным при этом в том значении, какое придал им Руссо в трактате «Рассуждение о происхождении неравенства» 2, что включает пушкинский роман в общеевропейскую традицию полемики по этому вопросу.
Трагедия Татьяны и Онегина, таким образом,– в их «странности». «Блажен» же тот,
…кто праздник жизни рано
Оставил, не допив, до дна
Бокала полного вина…
«Блажен» тот, кто, не успев не совпасть со своей судьбой или не вступив в противоречие с ней, умер и оставил надежду, что «…он для блага мира Иль хоть для славы был рожден», хотя его «обыкновенный ждал удел».
Вот об этом роман. И то, что Г. Краснов едва ли не впервые так определенно указал на это,– его несомненная заслуга.
Пушкинская лирика «автобиографична»: в ней, даже если поэт обращался к «внешним» темам, воплощалась «внутренняя» пушкинская проблематика. Именно так– в плане отражения «внутренних» тем и проблем Пушкина– и толкует Г. Краснов стихотворения «Герой» и «Полководец». При этом исследователь не забывает и «внешнюю» тему произведения– его событийный мир. Не взаимозаменяемость, а взаимодополняемость– вот каковы отношения темы Наполеона и темы «поэта» с его поисками «возвышающего обмана» как альтернативы «низких истин», темы Барклая и темы одинокого, непризнанного поэта. То же единство «внешнего» и «внутреннего», «автобиографичного» находит Г. Краснов и в «Евгении Онегине» – «в подчеркнутом параллелизме судеб героя и автора, в их сближении и отталкивании, в их возвращениях друг к другу» (стр. 68).
Иначе анализирует Г. Краснов «Воспоминание» и «Медного всадника». Здесь он смотрит на пушкинские тексты через призму воспринимающих их сознаний: Н. Некрасова, А. Боровиковского и Л. Толстого («Воспоминание»), Н. Огарева, П. Якубовича и поэтов начала XX века («Медный всадник»).
К этому циклу естественно примыкает другой, в котором описаны история берлинского издания пушкинских «нецензурных» произведений (1861). Пушкинская речь Достоевского и трактовка личности и творчества Пушкина Чернышевским. Пушкин, как показывает Г. Краснов, был не историко-литературной темой, а самой непосредственной злобой дня и в 50-е, и в 60-е годы, и в 80-м году. Значение Пушкинской речи для понимания позиции позднего Достоевского уже давно и полно раскрыто. Смысл работы Г. Краснова– в умении детально проанализировать сам процесс созревания этой темы, становление ее в борьбе идей вокруг пушкинского юбилея, но именно это и позволяет Г. Краснову отчетливо сформулировать, что «в широкой философской трактовке феномена «Пушкин» Достоевский явно расходился как с западниками, так и со славянофилами» (стр. 206).
Книга Чернышевского «Александр Сергеевич Пушкин, его жизнь и сочинения» (СПб., 1856), в отличие от других его работ о поэте, почти не привлекала внимания исследователей. И то, что Г. Краснов обратился к ней, уже само по себе важно. Его небольшая заметка, помимо всего, дает возможность отметить различие между трактовкой творчества Пушкина в этой книге и в статьях Чернышевского 1855 года. Так, например, отмечается, что «резкие противопоставления «поэта-художника»»поэту-мыслителю» сняты», основное внимание уделено «национальной цельности Пушкина», «национальным истокам его творчества» (стр. 212– 213).
Сборник Г. Краснова многое конкретизирует в анализе творчества Пушкина, он займет в науке о поэте достойное место.
г. Калинин