«Нам не дано предугадать…». Жанровая судьба одного десятистишья

Полузабытому в пушкинское время стихотворению Ф. Тютчева «Люблю глаза твои, мой друг…», не попавшему в подборку «Современника» и напечатанному только после смерти поэта, было суждено дважды всплыть в культурной памяти: в 70-е годы «века-волкодава» и в начале нового тысячелетия. Советской публике его открыли не чтецы и песенники, не филологи и текстологи. В середине 70-х А. Тарковский отобрал два стихотворения для своей будущей картины «Машина желаний»¹ — «Вот и лето прошло, словно и не бывало» Арсения Тарковского и «Люблю глаза твои, мой друг…» Тютчева. Первое — неотделимо от образа юродивого, второе — легло в память в интонации Мартышки. Однако менее всего Тарковский думал о том, чтобы «раскрутить» стихи отца или кого бы то ни было другого. Сталкер и его дочка заговорили языком поэзии, потому что в бездушной клети мира только она и оказалась созвучна душе.

Фильм был дублирован на английский язык в 1980 году для кинофестиваля в Каннах, что подарило стихотворению еще одну жизнь, заставив зазвучать на западный манер. Но любые изменения чреваты — перевод полностью утратил вкус тютчевского времени. Понадобилось еще двадцать пять лет для того, чтобы появилась исландская поп-звезда Бьерк, которая, посмотрев «Сталкера», написала музыкальный сингл на слова Тютчева, моментально ставший хитом. Эстет и дипломат, Тютчев не мог и предположить, что будет популярен в Европе в 2008 году у молодежи, в ломящихся от поклонников залах, где выступают Бьерк и Энтони Хэгорти.

Тютчев, Тарковский, Бьерк… Говоря на разных художественных языках и видя действительность через разные жанры, они размышляли об одной и той же «натянутой тетиве / Тугого лука». Чем же отозвалось тютчевское слово в чужой эпохе и как изменились любовные мотивировки стихотворенья при изменении жанра?

«Жестокий романс»: игра и мука

Люблю глаза твои, мой друг

С игрой их пламенно чудесной,

Когда их приподымешь вдруг

И словно молнией небесной

Окинешь бегло целый круг.

Но есть сильней очарованья:

Глаза, потупленные ниц

В минуты страстного лобзанья,

И сквозь опущенных ресниц

Угрюмый тусклый огнь желанья.

Вне всякого сомнения, для Тютчева — это десять строчек «о свойствах страсти». Волею судеб, даже с текстологической точки зрения они в полной мере отражают основную тютчевскую идею — молчат, скрываются и таят. Так как автограф стихотворения не сохранился, текст обычно печатают по списку Гагарина, хранящемуся в архиве Муранова. Частью тютчевского мифа стала история о том, как майским письмом 1836 года князь И. Гагарин получил от Тютчева подборку стихотворений для публикации. Собственноручно переписав тексты, через месяц передал их Вяземскому. Стихотворения, присланные из Германии, были разбиты на три номера «Современника» и опубликованы за подписью «Ф. Т. «.

До наших дней стихотворение «Люблю глаза твои, мой друг…» дошло в небольшой редакторской правке Вяземского, который взял на себя смелость заменить два слова первого пятистишия, установив в предложении, как ему очевидно показалось, более тесную и крепкую логическую связь. Он выправил «снова» на «словно» и «было» на «бегло»: «И словно молнией небесной / Окинешь бегло целый круг» (курсив мой. — Е. Л.).

Если первое слово Вяземский заменил удачно, то вторая правка, на мой взгляд, разошлась с внутренним посылом самого Тютчева. Вяземский здесь строго следовал за логикой развития, как и в предыдущем случае; Тютчеву же, видимо, был дорог архаический, замедляющий действие жест: «…Окинешь было целый круг».

Как лучше и как оставить — решать поэту, однако Тютчев не имел обыкновения спорить с редактором и, со слов И. Аксакова, первого биографа, категорически отказывался принимать какое-либо участие в дальнейшей судьбе своих текстов. Скорее всего, он вообще не знал этой правки, так как в «Современник» стихотворение не попало и предположительно было напечатано только после смерти поэта — в 1879 году.

В 1837 году «Люблю глаза твои, мой друг…», как и ряд других стихотворений, должно было увидеть свет в книге, которую Гагарин готовил к публикации. По плану издателя стихотворение значилось за номером шестнадцать, следуя за «Сижу задумчив и один» и предваряя «Из края в край». Однако Гагарин был вынужден покинуть Петербург, не доведя намеченное до конца.

В белые ночи 1836-го, переписывая стихотворения своего Мюнхенского приятеля, Гагарин должно быть не раз задавался вопросом, кому же посвящены страстные строки поэта. Тютчев писал Гагарину неизменно как другу, доверительно и нежно, казня себя за лень и неумение вовремя отвечать на письма. Но несмотря на личный тон переписки, Гагарин очевидно догадывался, что Тютчев лукавит и что «мимолетное виденье» имело более серьезные последствия, чем пытался убедить задетый в своем самолюбии Тютчев, тщетно твердивший, что вся история чрезмерно романтизирована и он готов во «всеуслышание» опровергнуть «нелепые россказни». Роман с «милой вдовушкой», как назвал Эрнестину Дернберг Александр Тургенев, который, как и Ф. И., был от нее без ума, стоила Тютчеву многих мучительных минут, в том числе и попытки самоубийства его жены Элеоноры — все в том же апреле 36-го.

Гагарин вероятно предполагал и то, что красота первого образца «чистейшей прелести» со временем стерлась и Тютчеву приелась…Что душа, должно быть, требовала нового впечатления и обновления, что для эстетствующего сознания духовная близость и физическое совершенство неразделимы…

Несомненно, на этих десяти строках лежит печать момента — «мимолетного виденья» красоты, призванного развеять тоску мюнхенских будней, в которых, куда ни кинешь взгляд, — «одни беременные или разрешившиеся женщины» (так жаловался Тютчев Гагарину в июне 1836 года). Может, поэтому многие думали, что стихотворение посвящено Дернберг.

Биографическая нота, безусловно, сильна в этом тексте, но она не имеет отношения к единственному адресату. Парадоксально, но при всей обращенности вовне (внешней выраженности жеста) поэтика стихотворения обращена «внутрь», «в себя». Не лирический герой близок Тютчеву, как это обычно предполагают, но жизненная ситуация Тютчева схожа со стихотворной. В основе обеих ситуаций при различии мотивировок одно и то же нежелание связать себя каким-либо решением. Меж тем, это два разных состояния души и ума — мучимый болью Тютчев и по ветру развеивающий слова любви лирический герой… Как знать, быть может, мужской образ, созданный в этом стихотворении, — тютчевская маска, часть жизненного имиджа?..

Еще Ю. Тынянов называл Тютчева мастером фрагмента. Хочется добавить — риторического фрагмента. Главное слово этого стихотворения совсем не Красота, как полагал Л. Толстой, но риторика мелодраматизма, искусное развитие отношений любовного треугольника.

Воображение поэта рисует две сцены: женщина, приподымающая взор, и женщина в момент страстного лобзанья. Однако самого поэта мы не видим, ибо в обоих случаях лирический герой находится извне, за кадром. «Риторика очей небесных» заключается в том, что здесь нет «как мне больно» или «я страдаю».

Отношение к даме сердца выражено вполне традиционным жестом ее обольщения.

1. Так назывался в рабочей версии братьев Стругацких киносценарий «Сталкера».[↩]