Надсон. Публикация С. Богатыревой

Владислав Ходасевич в историю русской литературы вошел не только как поэт, но и как критик, исследователь поэзии, пушкинист. В 1922 году в Петрограде вышла в свет его книга «Статьи о русской поэзии», в 1931 году в Париже – монография о Державине, в 1937-м в Берлине – статьи «О Пушкине», а двумя годами позднее в Брюсселе – собрание литературных воспоминаний «Некрополь». Более трехсот статей и рецензий Ходасевича рассеяны по газетам и журналам у нас и за рубежом. Они ждут своего собирателя и исследователя. Никогда не печатались тексты докладов, наброски и заметки, интереснейшие письма – значительная часть их сохранилась в государственных и частных собраниях. Не публиковалась и работа о С. Надсоне (1862 – 1887) – текст доклада, прочитанного в 1911 году в Московском Литературно-Художественном Кружке.

Заседания Кружка, знаменитые в московских интеллигентских кругах «вторники», Ходасевич начал посещать еще в гимназические годы. «Сперва нелегально, потом на правах гостя, потом в качестве действительного члена»¹ он регулярно бывал там с 1902 по 1917 год.

Рукопись доклада о Надсоне сохранилась в архиве А. Ивича.

Александр Ивич (Игнатий Игнатьевич Ивич-Бернштейн, 1900 – 1978) – писатель, критик. В юности был короткое время издателем, и хотя его издательство «Картонный домик» быстро прогорело, успел напечатать несколько хороших книг, в том числе посмертное собрание стихов Иннокентия Анненского и сборник памяти А. Блока, вышедший в ноябре 1921 года, через три месяца после смерти поэта, со статьями В. М. Жирмунского, Б. М. Эйхенбаума, Ю. Н. Тынянова, В. А. Пяста, А. Л. Слонимского, Б. М. Энгельгардта, Н. П. Анциферова В трудные 30 – 40-е Ивич сумел сберечь многие рукописи, которые в те годы не могли быть изданными.

С Владиславом Ходасевичем Ивич познакомился в 1920 году в Петрограде, в Доме литераторов,

О первой встрече он так писал в своих неизданных воспоминаниях. «В обеденный зал Дома литераторов вошел высокий человек с худым длинным лицом, в пенсне, с обмотанной бинтом шеей. Этот бинт странно сочетался с черным сюртуком – одеждой, забытой в те годы, когда все ходили в чем придется, чаще всего во френчах. Губы его змеились улыбкой, прямые, без единого завитка черные волосы, зачесанные назад, падали почти до плеч. От столика к столику пополз шепот: «Кто это?» И тем же путем от столика к столику пришел ответ: «Владислав Ходасевич»².

Знакомство перешло в дружбу.

Ходасевич читал Ивичу варианты новых стихов, дарил свои книги с пространными надписями, посвятил два шуточных стихотворения. Эти и другие автографы Ходасевича – черновые списки стихов, наброски статей, записи и записки, рефераты докладов – Ивич хранил до последнего дня. Тексты доклада о Надсоне – это беловой экземпляр, тридцать страниц большого формата, переписанных частью рукой самого Ходасевича, частью – каллиграфическим почерком Анны Ивановны Чулковой (1886 – 1960), ставшей вскоре его второй женой.

Работа вполне закончена, в тексте почти нет исправлений. Лишь кое-где на последних страницах несколько строк вымарано, несколько слов вписано на полях. Любопытно, что среди этих немногочисленных вставок – последнее упоминание имени Надсона: слов, но бы автор заставляет себя и слушателей вернуться к теме доклада, объявленной в названии, но оставленной ради более интересных рассуждений и важных обобщений: тема беседы оказалась шире и значительнее ее предмета, а Надсон явился скорее поводом для разговора, чем его содержанием.

Поэзия Надсона не была близка Владиславу Ходасевичу. Свидетельство тому – составленная им антология «Русская лирика»³, которая вышла через три года после того, как был прочитан доклад. По словам Ходасевича, он в этой книге «ставил своей целью собрать воедино по возможности все прекраснейшее, чем богата русская поэзия в прекраснейшем из своих отделов – в лирике», стремясь «выбрать лучшие (подчеркнуто Ходасевичем. – С. Б.) произведения каждого данного автора, независимо от того, являются ли они в его творчестве типическими или случайными, вполне самостоятельными или отражающими чужое влияние». Оговорка относится и к выбору стихов Надсона: он представлен в антологии одним только стихотворением, очень ранним – 1879 года – и не очень характерным, – «В тени задумчивого сада». Стихи проникнуты неподдельным свежим чувством: целомудренным восторгом перед красотой – красотой мира и красотой женщины, трепетным ожиданием любви. В этих изящных восьмистишиях мы не найдем ни страстных призывов, ни гневных обличений, свойственных лирике Надсона; их не коснулась горечь разочарования. Одним словом, здесь Надсон всего менее «воин» – если пользоваться определением, которое дает в своем докладе Ходасевич. Но именно такой «ненадсоновский» Надсон, по мнению Ходасевича, был достоин того, чтобы войти в собрание лучших русских стихов.

Слушатели доклад разбранили, а сам автор четверть века спустя отозвался о нем весьма саркастически. И тому и другому можно найти объяснение.

Ходасевич был необычайно строг ко всему, что выходило из-под его пера. Зрелому поэту и критику с его ироничной, сдержанно-элегантной, язвительной манерой письма категоричность и озорные выпады его ранней работы могли показаться мальчишеством, формулировки – чересчур многозначительными, построения – слишком «красивыми», а тон – недостаточно строгим.

Что до слушателей, то состав их в Кружке был весьма пестрым: его посещали кроме поэтов и писателей многочисленные их поклонники, а потому разнообразны и не всегда достаточно высоки были вкусы. Кроме того, как писал впоследствии Ходасевич, «в Кружке происходили постоянные бои молодой литературы со старой»⁴. Докладчик сумел рассердить поборников и той и другой. Консервативная часть была шокирована недостаточно восторженным отношением к Надсону, который в ту пору был все еще необыкновенно популярен и всеми любим: только что вышло в свет и немедленно разошлось двадцать пятое издание его стихотворений.

«Поистине, Надсон не может называться властителем дум» – эти слова должны были прозвучать крамолой для поклонников «юноши-поэта». Надсон был для них, как писали в ту пору, «самый талантливый и популярный из русских поэтов, явившихся после смерти Некрасова… Ему удалось… коснуться центрального нерва общественной психики своего времени, и при этом не так, как делали это раньше десятки других поэтов, а – с блестящим искусством, с неподражаемой силой и все побеждающей задушевностью… Что касается формы произведений Надсона, то со времени Лермонтова русская поэзия не знала такого красивого, музыкального стиха»⁵. Насмешкой могло показаться и утверждение, что «над судьбой его (Надсона. – С. Б.) лиры сияла яркая звезда счастья». В ту пору принято было говорить о «безотрадной судьбе даровитого неудачника, безвременно скошенного смертью»⁶, о том, что «трудно… представить себе жизнь более грустную, чем короткое… существование Семена Яковлевича Надсона»⁷. Несмотря на то, что Ходасевич имел в виду «судьбу лиры», а не судьбу человека, он нарушил традицию вздохов и сожалений, которыми было овеяно имя Надсона, изменил минорному тону, почитавшемуся единственно достойным темы.

А молодую часть аудитории, любителей «новой» литературы, не могли не задеть уничижительные отзывы «классициста» Ходасевича об «ужасах эстетизма» и нападки на модное чтение, казавшееся многим столь смелым и столь «современным».

Прошло более 75-ти лет, и оказалось, что оценки Ходасевича ближе сегодняшним читателям, чем слушателям его доклада в 1911 году.

Схематически различны в поэзии два течения: из них первое – стремление разгадать мир, оправдать его именем божества, а второе – стремление к устройству жизни человеческой на земле, в тех формах, которые представляются должными и желанными. С этой точки зрения поэзия разделима на песни о бытии и песни о быте. Первые также можно назвать песнями веры, вторые – песнями любви. Здесь я имею в виду любовь к земле, к человеку, к судьбе его и полагаю, что поэзии мизантропической быть не может: поэт-человеконенавистник замолкнет, ибо ему уже не для кого будет петь. Проклятия, с которыми порой обращаются к людям поэты, – суть, по определению одного из них, «обратный лик любви».

Деля поэзию на эти два основных течения, я вовсе не намереваюсь сказать, что есть две поэзии. Поэзия едина, и песни о быте проистекают в действительности из того же религиозного источника, как и песни о бытии. Жрец и воин – не две различных касты, но лишь две формы одного служения, две ступени одного посвящения. Но одни люди становятся жрецами, другие – воинами.

Пушкин, солнце русской поэзии, равно понимал и то и другое, завещав нам две формулы. Из них первая:

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

[«Поэт и толпа»]

а вторая —

О, если б голос мой умел сердца тревожить!

Почто в груди моей горит бесплодный жар

И не дан мне в удел витийства грозный дар!⁸

В этих последних словах о грозном даре витийства жреческая повязка сменяется шлемом воина.

Все поэты – рыцари одного ордена. Как бы творчество одного из них ни разнилось от творчества другого – при встрече оба поймут и узнают друг друга по тайным знакам, которые ведомы лишь посвященным. Ибо жрец знает, что вера его мертва, если нет любви, а любовь воина зиждется на его вере.

Таково двуединство поэзии. Отнюдь не разделяя самих поэтов на два непримиримых стана, оно дает в то же время возможность критику одних причислить к молящимся, других – к призывающим.

Обращаясь к Надсону, мы с уверенностью можем сказать, что по содержанию своей поэзии он должен быть отнесен к поэтам второй категории. Сравним его хотя бы, например, с Фетом, которого творчество – такой несомненный и полный образчик служения жреческого. Насколько взор Фета упорно устремлен к небу, настолько же глаза Надсона непрестанно обращены к земле, к житейской судьбе человека. Я позволю себе напомнить вам целиком одно из самых замечательных стихотворений Фета и одно стихотворение Надсона – стихотворение, в котором всего яснее сказалось его отношение к природе, нас окружающей. Вот стихотворение Фета – строки, составляющие вступление к «Вечерним огням»:

Измучен жизнью, коварством надежды,

Когда им в битве душой уступаю,

И днем и ночью смежаю я вежды

И как-то странно порой прозреваю.

Еще темнее мрак жизни вседневной,

Как после яркой осенней зарницы,

И только в небе, как зов задушевный,

Сверкают звезд золотые ресницы.

И так прозрачна огней бесконечность,

И так доступна вся бездна эфира,

Что прямо смотрю я из времени в вечность

И пламя твое узнаю, солнце мира.

И неподвижно на огненных розах

Живой алтарь мирозданья курится;

В его дыму, как в творческих грезах,

Вся сила дрожит и вся вечность снится.

И все, что мчится по безднам эфира,

И каждый луч, плотской и бесплотный, –

Твой только отблеск, о солнце мира,

И только сон, только сон мимолетный.

И этих грез в мировом дуновеньи

Как дым несусь я и таю невольно,

И в этом прозреньи и в этом забвеньи

Легко мне жить и дышать мне не больно.

Так говорит Фет. А вот что ему отвечает Надсон:

Не знаю отчего, но на груди природы –

Лежит ли предо мной полей немая даль,

Колышет ли залив серебряные воды,

Иль простирает лес задумчивые своды, –

В душе моей встает неясная печаль.

Есть что-то горькое для чувства и сознанья

В холодной красоте и блеске мирозданья:

Мне словно хочется, чтоб темный этот лес

И вправду мог шептать мне речи утешенья,

И, будто у людей, молю я сожаленья

У этих ярких звезд ⁹ на бархате небес.

Мне больно, что, когда мне душу рвут страданья

И грудь мою томят сомненья без числа, –

Природа, как всегда, полна очарованья

И, как всегда, ясна, нарядна и светла.

Не видя, не любя, не внемля, не жалея,

Погружена в себя и в свой бездушный сон, –

Она – из мрамора немая Галатея,

А я – страдающий, любя, Пигмалион…⁹

Оба стихотворения родились из одного желания:

1. В. Ходасевич, Московский Литературно-Художественный Кружок. – В кн.: В. Ходасевич, Избранная проза, Нью-Йорк, 1982, с. 243.[↩]
2. Архив семьи А. Ивича.[↩]
3. См.: «Русская лирика. Сборник стихов русских поэтов от Ломоносова до наших дней», М., 1914.[↩]
4. В. Ходасевич, Московский Литературно-Художественный Кружок. – В кн.: В. Ходасевич, Избранная проза, с. 243 – 244,[↩]
5. П. Ф. Якубович, Семен Яковлевич Надсон. – В кн.: «Русская муза», СПб., 1904, с. 327.[↩]
6. Юрий Веселовский, Надсон и его поэзия. – «Вестник воспитания», 1912, N 1, с. 102.[↩]
7. »Стихотворения С. Я. Надсона с портретом, факсимиле и биографическим очерком», СПб., 1911, с. VII.[↩]
8. У Пушкина в «Деревне» последняя строка читается: «И не дан мне судьбой витийства грозный дар?»[↩]
9. С. Я. Надсон, Полн. собр. стихотворений, М. – Л., 1962. Далее все стихи С. Надсона даются по этому изданию.[↩]