Начало

И если кто теряет нить моих мыслей, так это нерадивый читатель, но вовсе не я… Мой стиль и мой ум одинаково склонны к бродяжничеству. Лучше немного безумия, чем тьма глупости.

Мишель Монтень

В последних числах декабря 1913 года в известном литературно-артистическом подвале Бориса Пронина «Бродячая собака» студент-филолог Петербургского университета Виктор Шкловский прочел доклад «Место футуризма в истории языка».

Докладчик был замечательным оратором, он мог держать любую аудиторию и голосом покрывал шум большой толпы.

Это очень пригодилось ему дальше, когда на диспутах он выступал уже от группы филологов, которых потом стали называть формалистами и со времени которых обсуждение проблем поэтики, дотоле интересовавшей узкий круг, выплеснулось за академические стены, заполнило большие залы и страницы газет.

Из доклада автор сделал и выпустил в феврале следующего года брошюру¹, которая и считается началом нового и, пожалуй, шумного направления в истории отечественной филологии.

Начало это было нешумное, скромное. В 1939 году Шкловский писал: «Двадцать пять лет назад, в 1914 году, я издал в Ленинграде маленькую 16-страничную брошюру… Это была брошюра студента-филолога – футуриста. В ней были задирчивый тон, академические цитаты» ². Цитат в ней действительно много, и поэтому хорошо прослеживаются истоки мыслей автора – гораздо отчетливее, чем в последующих его вещах. Истоки эти – А. Веселовский и А. Потебня. От Потебни идет очень увлекающая автора идея об изначальной образности слова и постепенной ее утрате (забвении внутренней формы) с удалением языка от своих праформ; к нему же восходит и мысль о фольклорном эпитете, подновляющем «умершую образность». К Веселовскому автор прямо отсылает, говоря об истории эпитета (большинство примеров эпитетов тоже из Веселовского). От Веселовского и утверждения о «полупонятности», архаичности языка поэзии.

В брошюре было несколько смело брошенных мыслей, оказавшихся важными для теории искусства. Отчетливо была выражена идея автоматизации. Но, быть может, еще важнее было резко обозначенное положение о том, что стираются, автоматизируются не только слова, но и ситуации, то же происходит и с целыми произведениями. Это – первый подход к мысли о «связи приемов сюжетосложения с общими приемами стиля», к тому, чтосходный эффект прослеживается на разных уровнях произведения, – первый подход к идее изоморфизма.

Академические цитаты теснились «задирчивым тоном». Взяв у Потебни идею о потере словом образности как следствие «прозаизации» языка, Шкловский довел ее до логического конца – утверждения о существовании двух самостоятельных языков – поэтического и прозаического (по поздней терминологии – практического).

Как было показано уже в 20-е годы (в частности, в работах В. Виноградова), особого поэтического языка в его «чистом» виде, как устойчивой системы с константными свойствами и отношениями, не существует – понятие поэтичности речи исторически подвижно. Но жесткость противопоставления обнажила проблему; необходимость полемики заставила оппонентов вдуматься в сложность явления, вместо отыскания различий найти общность, показать, что поэтическим может сделаться любой факт языка, будучи включенным в произведение, в определенную художественную конструкцию.

Позиция безоглядной бескомпромиссности и готовности идти до конца, плодотворная для науки и удобная для критиков, очень некомфортабельна для ее занимающего. «Количество статей, которые я написал, может сравниться только с количеством статей, в которых меня ругали… Булыжники были увесистые. Шли мы сквозь свист и хохот» ³. В отчете о диспуте 6 марта 1927 года между формалистами и социологами в зале Тенишевского училища говорилось: «Конец диспута очень трудно передать в хронике, так как публика настолько живо реагировала на докладчиков, что докладчики с трудом слушали друг друга» ⁴. Журнал выражается корректно. На самом деле обстановка очень напоминала ту, которая была во время первых выступлений формалистов совместно с футуристами в том же Тенишевском училище в 1914 году или на Бестужевских курсах: «Аудитория решила нас бить. Маяковский прошел сквозь толпу, как раскаленный утюг сквозь снег. Крученых шел, взвизгивая и отбиваясь галошами… Я шел, упираясь прямо в головы руками налево и направо, был сильным – прошел» ⁵. Позже критика была тоже достаточно активной. Но работа продолжалась. Еще в 1924 году Шкловский написал полные достоинства слова: «Никто нас не может обидеть, потому что мы работаем. Никто нас не может сделать смешными, потому что мы знаем свою цену» ⁶.

Из истории человечества сильнее всего интересуясь фактами, которые превращались в литературу, Шкловский и собственную жизнь рассматривал как литературный материал, а себя – как героя произведения с продолжениями. Только что случившееся сразу становится объектом Описания. Книга «Революция и фронт» была закончена в августе 1919 года, «Эпилог» – в феврале 1922.

«Zoo, или Письма не о любви» (1924) завершается письмом во ВЦИК, которое только что выполнило свою функцию реального прошения. Критически настроенный рецензент «Сентиментального путешествия» писал о его авторе, что он участвует в исторических событиях лишь для обогащения своей литературной биографии⁷. Но вот что записал в конце 20-х годов В.

1. Виктор Шкловский. Воскрешение слова, СПб., 1914, 16 с.[↩]
2. В. Шкловский, Двадцать пять лет. – «Литературная газета», 10 февраля 1939 года.[↩]
3. В. Шкловский. Перечитывая свою старую книгу… – «Вопросы литературы», 1983. N 11, с. 139.[↩]
4. »Диспут о формальном методе». – «Новый Леф», 1927. N 4, с. 46. Часть доклада Шкловского на этом диспуте см.: Виктор Шкловский, Гамбургский счет, Изд. писателей в Ленинграде, 1928, с. 27- 36. [↩]
5. Виктор Шкловский, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, М.. «Художественная литература», 1974, с. 51.[↩]
6. Там же, т. 1, с. 192.[↩]
7. »Современные записки», 1923. кн. XVII, с. 411. [↩]