№4, 2020/Полемика

Начальник отдела гипотез: О словах и словарях Михаила Эпштейна

Три года назад у Михаила Эпштейна вышли две книги, обе—словари. «Проективный словарь гуманитарных наук» [Эпштейн 2017] и «Энциклопедия юности», написанная в соавторстве с прозаиком Сергеем Юрьененом 1 [Эпштейн, Юрьенен 2018].

«Проективный словарь»—издание вполне академическое, по крайней мере по форме.

 

Словарь содержит системное описание понятий и терминов гуманитарных наук, включая философию (в том числе этику и эстетику), культурологию, религиоведение, лингвистику, литературоведение, а также гуманитарные подходы к природе, истории, обществу, технике. Словарь состоит из 440 статей, размещенных в 14 тематических разделах в алфавитном порядке (ПСГН, с. 92).

 

Это из аннотации. Автор работал над книгой тридцать четыре года, так что перед нами своего рода его opus magnum.

«Энциклопедия юности»—мемуаристика, пусть и не совсем обычная. И не только потому, что оформлена в виде энциклопедии: «Абсолют», «Абсурд», «Автобиография»… Это больше  биография двух незаурядных представителей своего поколения. Автобиографические сведения вшиты в плотную ткань литературных, философских, политических и прочих наблюдений, относящихся в основном к концу 1960-х—началу 1970-х, когда будущие соавторы учились на филфаке МГУ. Немало можно узнать и об их доуниверситетской жизни. О семье, детстве, школьных годах; да и о жизни после университета, когда пути их надолго разошлись…

Эта статья первоначально задумывалась как рецензия на эти два словаря.

Но, прочтя залпом «Энциклопедию юности», я застопорился на «Проективном словаре». Стало ясно, что простой рецензией здесь не ограничишься; слишком много возникало вопросов, уводящих за пределы непосредственного отклика. Время для него уходило, трансформировался и замысел. Из рецензионного—в более обстоятельный, с попыткой выявить в «Проективном словаре» своего рода «философию языка», просвечивающую сквозь густой терминологический лес. Отказ от рецензионного формата позволит также начать не с перечисления достоинств «Проективного словаря» (а они, безусловно, есть 3), а с тех вопросов, которые возникали по мере его чтения.

Цель этого очерка вместе с тем и не полемическая. Если он и содержит критику, то, скорее, в кантовском смысле («…не критику книг и систем, а критику способности разума вообще» [Кант 1964: 76]). Здесь важнее понять специфический тип мышления, который лежит в основе «Проективного словаря» и ряда других сочинений Эпштейна. И то, почему, несмотря на декларируемую проективность, этот тип выглядит сегодня несколько анахронично.

С деклараций и начнем.

Во вступительной статье к «Проективному словарю» Эпштейн сразу же отделяет свой труд от прочих словарей:

…Как правило, все они — дескриптивные, то есть описывают уже известные термины <…> проективный словарь, напротив, не регистрирует, а предвосхищает, проектирует будущие тенденции в развитии науки и культуры, очерчивает круг ее концептуальных и терминологических возможностей (ПСГН, с. 7).

Итак, перед нами словарь совершенно нового типа—не дескриптивный (точнее было бы сказать—ретроспективный), а проективный. Беспрецедентна и его цель: «…представить радикальное обновление понятийно-терминологического аппарата гуманитарных наук, ближайшие и отдаленные перспективы их развития» (ПСГН, с. 7).

За счет чего должно произойти это «радикальное обновление» и как проектируются «будущие тенденции в развитии науки и культуры»?

Ответ автора выглядит несколько неожиданным: за счет создания новых терминов и их словарного описания. Не термин возникает как отражение некой новой области знания или новых данных и идей, а сами эти области «предвосхищаются», «проектируются» созданием новой терминологии.

Поскольку мышление осуществляется в языке, то всякая новая мысль требует нового выражения, а радикально новая мысль, парадигмальный сдвиг в науке—новой системы терминов (ПСГН, с. 17).

Это внешне убедительное утверждение (по сути—допущение, лежащее в основе всего возводимого Эпштейном терминологического здания), если вглядеться в него повнимательнее, не столь очевидно.

При всем внешне постмодернистском характере и замысла, и осуществления «Проективного словаря», допущение это скорее не постмодернистское, а позитивистское. Что существует некая прямая зависимость между научным знанием и тем языком, на котором оно выражается, и что новое знание порождает новый язык описания (терминологию). Эпштейн меняет эту пару местами и в начало ставит «проективные термины», которые «предвосхищают концептуальную структуру тех объектов, которые они обозначают, а порой и вызывают их к жизни» (ПСГН, с. 17). Однако суть от этого не меняется. Представление о жесткой взаимообусловленности языка описания и предмета описания остается неприкосновенным.

Стоит ли говорить, что история наук, в том числе и гуманитарных, дает гораздо более сложную картину? Что далеко не всякий парадигмальный сдвиг приводит к появлению новой системы терминов? Сошлюсь на Томаса Куна (который, напомню, и ввел понятие «парадигмального сдвига»): даже после научной революции «значительная часть языкового аппарата» зачастую остается прежней, и наука «описывает объекты в тех же самых терминах, как и в дореволюционный период» [Кун 1977: 174].

С другой стороны, далеко не всякое терминообразование обязательно связано с новациями. Оно может быть вызвано и чисто институциональными задачами. Например, научной конкуренцией, когда термины становятся опознавательными знаками, позволяющими отличать «своих» от «чужих» 4. Или—в периоды оживления научных контактов—вытеснением «эндогенных» терминов «экзогенными», принятыми в международном научном сообществе. Так в 1990-е «идентичность» вытеснила «самоопределение», «институция»—»учреждение», а дискурсом стало называться вообще все движимое и недвижимое.

Все это, впрочем, еще можно связать с процессами обновления науки. Но терминообразование может активизироваться и при противоположном движении—к застою и замкнутости. Как, например, в конце 1940-х—первой половине 1950-х, когда «геликоптеры» превратились в «вертолеты», «число Маха»—в «число Маевского»… Высокая терминированность языка науки может быть и результатом ее схоластизации, омертвления (вспомним сатиру на медицинскую терминологию в «Мнимом больном» Мольера).

Иными словами, всякая новая мысль, возможно, и «требует нового выражения» и даже «новой системы терминов», но требование это далеко не всегда выполняется. Связь между научной мыслью и научным языком реализуется в достаточно сложно устроенной институциональной среде—и опосредуется ею.

Но это только часть проблемы. При всей конвенциональности образования и использования терминов, они существуют в плотной среде . Из языка термины не только «делаются»—они в нем обкатываются, сохраняются, трансформируются, отбраковываются. Фонетический строй языка, средняя длина слова—все это влияет и на рождение, и на последующую судьбу терминов. Не говоря уже о семантических нюансах—коннотациях, контекстуальных связях5.

Мысль вроде бы самоочевидная, но постоянно возника­ющая при чтении «Проективного словаря».

Вообще, учитывая масштабы терминотворчества Эпштейна, было бы логично, чтобы процесс появления новых терминов и их «приживаемости» был им как-то—с опорой на историю науки—отрефлексирован. Но, за исключением отдельных, не всегда корректных, примеров6, подобной рефлексии во вступительной части «Проективного словаря» нет. Эпштейн подробно и увлеченно рассказывает о собственной концепто- и терминотворческой кухне; область истории понятий остается за пределами его внимания. Отношение Эпштейна к истории в целом достаточно специфично; но об этом будет сказано чуть позже. Пока же перейдем к самим терминам.

Хотя первые терминотворческие опыты Эпштейна относятся к 1980-м, широким потоком его неологизмы хлынули в нулевые. В ходе задуманного и осуществленного им проекта «Дар слова» было создано, по самым скромным подсчетам, около тысячи неологизмов—или, как Эпштейн их называл, однословий 7, — включавших и большинство терминов «Проективного словаря».

Сколько из них за прошедшие годы вошло в язык? В предисловии Эпштейн приводит четыре созданных им термина, которые, по его словам, «уже вошли или входят в обиход гуманитарных наук: метареализм, транскультура, видеократия и хроноцид» (ПСГН, с. 8).

Конечно, даже четыре авторских термина, вошедших в научную лексику,—тоже немало. (Хотя их, скорее, три: «trans-culture», «transcultural» существовало в английском и раньше; так что речь должна идти не о создании, а о заимствовании.) С другой стороны, учитывая обилие изобретенных Эпштейном слов и усилия, затраченные на их внедрение, четыре термина—негусто ##Их, возможно, больше. Как сообщил Эпштейн в 2003 году, он регулярно следит за судьбой своих неологизмов, задавая на них поиск в Сети. «Пожалуй, больше всего привилось слово «однословие», которым я обозначаю этот минимальный жанр словесности, а также слово «любля» в значении «плотская близость»» [Юбилейный…2002]. Все же результатов сетевых запросов здесь вряд достаточно.

См., например: «Этому предложению замечательного филолога уже немало лет, но я еще не видел и не слышал ни одного текста, где бы использовалось слово «любля»…» [Шендерович 2008: 121]. Мне тоже, признаюсь, не доводилось.

  1. Правда, «Энциклопедия юности» уже выходила десять лет назад в издательстве Юрьенена «Franc-Tireur USA» [Эпштейн, Юрьенен
    2009], но каких-то указаний на то, что выпущенный «Эксмо» том — переиздание, пусть даже доработанное, в книге нет (кроме глухого намека на с. 234: «P. S. к переизданию»). Вероятно, в издательстве решили, что так будет лучше продаваться. Для пущей коммерческой привлекательности еще и поместили на обложке надписи, более уместные на каком-нибудь популярном пособии по психологии: «Хочешь понять партнера? Составьте тезаурусы собственных жизней!»[]
  2. Ссылки на «Проективный словарь гуманитарных наук» здесь и далее даются в круглых скобках с аббревиатурой «ПСГН», ссылки на «Энциклопедию юности» — с аббревиатурой «ЭЮ».[]
  3. И были справедливо отмечены в откликах и рецензиях — см., например: [Балла-Гертман 2017].[]
  4. Как, например, не без иронии писал об экзистенциалистах М. Мамардашвили: «Они как бы обмениваются сигналами и шифрами: «экзистенция», «раскрытость бытия», «подлинность», «страх», «заброшенность», «другое» и т. д. — магические слова понятного им обряда!» [Мамардашвили 1966].[]
  5. Почему, например, «футуризм» прочно вошел в язык, а его синоним, изобретенный Хлебниковым, — «будетлянство» — так и не прижился? По смыслу «будетлянство» — вполне удачная калька «футуризма»; но интонационно выделенное -тлян- вызывает, скорее, противоположные ассоциации: с тленностью, а не с будущим. По той же, вероятно, причине не прижился (в отличие от синонимичного ему «акмеизма») «адамизм» — почти неотличимый на слух от «атомизма»… Почти забыт и изобретенный в 1920-е годы Корнелием Зелинским термин «грузофикация стиха» — уже не по
    фонетическим, а по семантическим причинам, в силу своих избыточно-индустриальных коннотаций. И так далее.[]
  6. Многие философские термины, которые Эпштейн приводит как примеры авторского терминообразования (ПСГН, с. 18), уже существовали в философии. Ни «снятие», ни «диалектика» не были созданы Гегелем — первый использовался уже Кантом, а «диалектика» вообще, как известно, идет с античности. «Эпохэ» не был создан Гуссерлем (опять же идет от античных скептиков), «всеединство » — Соловьевым (Аlleinheit, от немецких романтиков), а «сверхчеловек» — Фридрихом Ницше (оттуда же, от романтиков — Гердера и Рихтера).[]
  7. Здесь и далее термины из «Проективного словаря» выделены курсивом.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №4, 2020

Литература

  1. Сумма возможного (Михаил Эпштейн. Проективный словарь гуманитарных наук.—М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 616 с.) // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия: Философия. Филология. 2017. № 1 (21). С. 109–113.
  2. Воспоминания о Михаиле Луконине: Сборник / Сост. М. Луговская. М.: Советский писатель, 1982.
     Записи и выписки. 3-е изд. М.: НЛО, 2012.
  3. WWW-обозрение Владимира Губайловского. Проект Михаила Эпштейна «Дар слова» // Новый мир. 2002. № 7. URL: https://magazines.gorky.media/novyi_mi/2002/7/www-obozrenie-vladimira-gubajlovskogo 4.html (дата обращения: 23.10.2019).
  4. Дар слова. Проективный лексикон Михаила Эпштейна <2000> // URL: http://www.emory.edu/INTELNET/dar0.html (дата обращения: 23.10.2019).
    Критика чистого разума / Перевод с нем. Н. Лосского, Ц. Арзаканьяна, М. Иткина //  Сочинения в 6 тт. / Под общ. ред. В. Ф. Асмуса, А. В. Гулыги, Т. И. Ойзермана. Т. 3. М.: Мысль, 1964. С. 70–695.
  5. Структура научных революций / Перевод с англ. И. З. Налетова. 2-е изд. М.: Прогресс, 1977.
  6. Категория социального бытия и метод его анализа в экзистенциализме Сартра // Современный экзистенциализм: критические очерки / Под ред. Т. И. Ойзермана. М.: Мысль, 1966. С. 149–204. URL: https://kph.npu.edu.ua/!e-book/clasik/data/mmk/sartre.html (дата обращения: 23.10.2019).
    Книга Перемен. М.: Классика-XXI, 2016.
  7.  Из наблюдений над процессом становления терминологической системы философии и богословия // Ученые записки Казанского государственного университета. Т. 151. Кн. 6: Гуманитарные науки. 2009. С. 122–128.
  8. <Опровержение на критики> //  Полн. собр. соч. в 16 тт. / Под общ. ред. В. В. Гиппиуса. Т. 11: Критика и публицистика, 1819–1834. М.; Л.: АН СССР, 1949. С. 143–163.
  9.  Вспышка. Повесть // Зинзивер. 2010. № 4. URL: https://magazines.gorky.media/zin/2010/4/vspyshka 3.html (дата обращения: 23.10.2019).
    От любви до ненависти // Знамя. 2008. № 11. С. 122–129.
  10.  Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка. СПб.: В медицинской тип., 1813.
  11. Гамбургский счет: Статьи—воспоминания—эссе (1914–1933). М.: Советский писатель, 1990.
  12. Трансформативная гуманистика Михаила Эпштейна: Пролог к будущему нашей профессии / Перевод с англ. М. Литвиновой // Новое литературное обозрение. 2015. № 1. С. 245–256. URL: https://magazines.gorky.media/nlo/2015/1/transformativnaya-gumanistika-mihaila-epshtejna-prolog-k-budushhemu-nashej-professii.html (дата обращения: 23.10.2019).
  13.  Законы свободного жанра (Эссеистика и эссеизм в культуре Нового времени) // Вопросы литературы. 1987. № 7. С. 120–152.
  14. На перекрестке образа и понятия (эссеизм в культуре Нового времени) //  Парадоксы новизны. О литературном развитии XIX–XX веков. М.: Советский писатель, 1988. С. 334–380.
  15. Слово как произведение: о жанре однословия // Новый мир. 2000a. № 9. С. 204–215.
  16. Фигура повтора: философ Николай Федоров и его литературные прототипы // Вопросы литературы. 2000b. № 6. С. 114–124.
  17. Хасид и талмудист. Сравнительный опыт о Пастернаке и Мандельштаме // Звезда. 2000c. № 4. С. 82–96. URL: https://magazines.gorky.media/zvezda/2000/4/hasid-i-talmudist-sravnitelnyj-opyt-o-pasternake-i-mandelshtame.html (дата обращения: 23.10.2019).
  18.  Хроноцид. Пролог к воскрешению времени // Октябрь. 2000d. № 7. С. 157–171.
  19.  Début de sieсle, или От пост- к прото-. Манифест нового века // Знамя. 2001. № 5. С. 180–198.
  20.  Третье философское пробуждение (1960–1980-е) // Континент. 2004. № 122. С. 338–356.
  21. Типы новых слов: Опыт классификации // Топос. Литературно-философский журнал. 2006. 5 декабря. URL: http://www.topos.ru/article/5174 (дата обращения: 23.10.2019).
  22. Проективный словарь гуманитарных наук. М.: НЛО, 2017.
  23. Энциклопедия юности. New Jersey: Franc-Tireur USA, 2009.
  24. Энциклопедия юности. М.: Издательство «Э», 2018.
  25. Юбилейный выпуск—четвертый год проекта // Дар слова. 2003. 14 апреля. URL: http://www.emory.edu/INTELNET/dar63.html (дата обращения: 23.10.2019).

Цитировать

Абдуллаев, Е.В. Начальник отдела гипотез: О словах и словарях Михаила Эпштейна / Е.В. Абдуллаев // Вопросы литературы. - 2020 - №4. - C. 179-204
Копировать