Начальник отдела гипотез: О словах и словарях Михаила Эпштейна

Три года назад у Михаила Эпштейна вышли две книги, обе—словари. «Проективный словарь гуманитарных наук» [Эпштейн 2017] и «Энциклопедия юности», написанная в соавторстве с прозаиком Сергеем Юрьененом ¹ [Эпштейн, Юрьенен 2018].

«Проективный словарь»—издание вполне академическое, по крайней мере по форме.

Словарь содержит системное описание понятий и терминов гуманитарных наук, включая философию (в том числе этику и эстетику), культурологию, религиоведение, лингвистику, литературоведение, а также гуманитарные подходы к природе, истории, обществу, технике. Словарь состоит из 440 статей, размещенных в 14 тематических разделах в алфавитном порядке (ПСГН, с. 9²).

Это из аннотации. Автор работал над книгой тридцать четыре года, так что перед нами своего рода его opus magnum.

«Энциклопедия юности»—мемуаристика, пусть и не совсем обычная. И не только потому, что оформлена в виде энциклопедии: «Абсолют», «Абсурд», «Автобиография»… Это больше  биография двух незаурядных представителей своего поколения. Автобиографические сведения вшиты в плотную ткань литературных, философских, политических и прочих наблюдений, относящихся в основном к концу 1960-х—началу 1970-х, когда будущие соавторы учились на филфаке МГУ. Немало можно узнать и об их доуниверситетской жизни. О семье, детстве, школьных годах; да и о жизни после университета, когда пути их надолго разошлись…

Эта статья первоначально задумывалась как рецензия на эти два словаря.

Но, прочтя залпом «Энциклопедию юности», я застопорился на «Проективном словаре». Стало ясно, что простой рецензией здесь не ограничишься; слишком много возникало вопросов, уводящих за пределы непосредственного отклика. Время для него уходило, трансформировался и замысел. Из рецензионного—в более обстоятельный, с попыткой выявить в «Проективном словаре» своего рода «философию языка», просвечивающую сквозь густой терминологический лес. Отказ от рецензионного формата позволит также начать не с перечисления достоинств «Проективного словаря» (а они, безусловно, есть ³), а с тех вопросов, которые возникали по мере его чтения.

Цель этого очерка вместе с тем и не полемическая. Если он и содержит критику, то, скорее, в кантовском смысле («…не критику книг и систем, а критику способности разума вообще» [Кант 1964: 76]). Здесь важнее понять специфический тип мышления, который лежит в основе «Проективного словаря» и ряда других сочинений Эпштейна. И то, почему, несмотря на декларируемую проективность, этот тип выглядит сегодня несколько анахронично.

С деклараций и начнем.

Во вступительной статье к «Проективному словарю» Эпштейн сразу же отделяет свой труд от прочих словарей:

…Как правило, все они — дескриптивные, то есть описывают уже известные термины <…> проективный словарь, напротив, не регистрирует, а предвосхищает, проектирует будущие тенденции в развитии науки и культуры, очерчивает круг ее концептуальных и терминологических возможностей (ПСГН, с. 7).

Итак, перед нами словарь совершенно нового типа—не дескриптивный (точнее было бы сказать—ретроспективный), а проективный. Беспрецедентна и его цель: «…представить радикальное обновление понятийно-терминологического аппарата гуманитарных наук, ближайшие и отдаленные перспективы их развития» (ПСГН, с. 7).

За счет чего должно произойти это «радикальное обновление» и как проектируются «будущие тенденции в развитии науки и культуры»?

Ответ автора выглядит несколько неожиданным: за счет создания новых терминов и их словарного описания. Не термин возникает как отражение некой новой области знания или новых данных и идей, а сами эти области «предвосхищаются», «проектируются» созданием новой терминологии.

Поскольку мышление осуществляется в языке, то всякая новая мысль требует нового выражения, а радикально новая мысль, парадигмальный сдвиг в науке—новой системы терминов (ПСГН, с. 17).

Это внешне убедительное утверждение (по сути—допущение, лежащее в основе всего возводимого Эпштейном терминологического здания), если вглядеться в него повнимательнее, не столь очевидно.

При всем внешне постмодернистском характере и замысла, и осуществления «Проективного словаря», допущение это скорее не постмодернистское, а позитивистское. Что существует некая прямая зависимость между научным знанием и тем языком, на котором оно выражается, и что новое знание порождает новый язык описания (терминологию). Эпштейн меняет эту пару местами и в начало ставит «проективные термины», которые «предвосхищают концептуальную структуру тех объектов, которые они обозначают, а порой и вызывают их к жизни» (ПСГН, с. 17). Однако суть от этого не меняется. Представление о жесткой взаимообусловленности языка описания и предмета описания остается неприкосновенным.

Стоит ли говорить, что история наук, в том числе и гуманитарных, дает гораздо более сложную картину? Что далеко не всякий парадигмальный сдвиг приводит к появлению новой системы терминов? Сошлюсь на Томаса Куна (который, напомню, и ввел понятие «парадигмального сдвига»): даже после научной революции «значительная часть языкового аппарата» зачастую остается прежней, и наука «описывает объекты в тех же самых терминах, как и в дореволюционный период» [Кун 1977: 174].

С другой стороны, далеко не всякое терминообразование обязательно связано с новациями. Оно может быть вызвано и чисто институциональными задачами. Например, научной конкуренцией, когда термины становятся опознавательными знаками, позволяющими отличать «своих» от «чужих» ⁴. Или—в периоды оживления научных контактов—вытеснением «эндогенных» терминов «экзогенными», принятыми в международном научном сообществе. Так в 1990-е «идентичность» вытеснила «самоопределение», «институция»—»учреждение», а дискурсом стало называться вообще все движимое и недвижимое.

Все это, впрочем, еще можно связать с процессами обновления науки. Но терминообразование может активизироваться и при противоположном движении—к застою и замкнутости. Как, например, в конце 1940-х—первой половине 1950-х, когда «геликоптеры» превратились в «вертолеты», «число Маха»—в «число Маевского»… Высокая терминированность языка науки может быть и результатом ее схоластизации, омертвления (вспомним сатиру на медицинскую терминологию в «Мнимом больном» Мольера).

Иными словами, всякая новая мысль, возможно, и «требует нового выражения» и даже «новой системы терминов», но требование это далеко не всегда выполняется. Связь между научной мыслью и научным языком реализуется в достаточно сложно устроенной институциональной среде—и опосредуется ею.

Но это только часть проблемы. При всей конвенциональности образования и использования терминов, они существуют в плотной среде . Из языка термины не только «делаются»—они в нем обкатываются, сохраняются, трансформируются, отбраковываются. Фонетический строй языка, средняя длина слова—все это влияет и на рождение, и на последующую судьбу терминов. Не говоря уже о семантических нюансах—коннотациях, контекстуальных связях⁵.

Мысль вроде бы самоочевидная, но постоянно возника­ющая при чтении «Проективного словаря».

Вообще, учитывая масштабы терминотворчества Эпштейна, было бы логично, чтобы процесс появления новых терминов и их «приживаемости» был им как-то—с опорой на историю науки—отрефлексирован. Но, за исключением отдельных, не всегда корректных, примеров⁶, подобной рефлексии во вступительной части «Проективного словаря» нет. Эпштейн подробно и увлеченно рассказывает о собственной концепто- и терминотворческой кухне; область истории понятий остается за пределами его внимания. Отношение Эпштейна к истории в целом достаточно специфично; но об этом будет сказано чуть позже. Пока же перейдем к самим терминам.

Хотя первые терминотворческие опыты Эпштейна относятся к 1980-м, широким потоком его неологизмы хлынули в нулевые. В ходе задуманного и осуществленного им проекта «Дар слова» было создано, по самым скромным подсчетам, около тысячи неологизмов—или, как Эпштейн их называл, однословий ⁷, — включавших и большинство терминов «Проективного словаря».

Сколько из них за прошедшие годы вошло в язык? В предисловии Эпштейн приводит четыре созданных им термина, которые, по его словам, «уже вошли или входят в обиход гуманитарных наук: метареализм, транскультура, видеократия и хроноцид» (ПСГН, с. 8).

Конечно, даже четыре авторских термина, вошедших в научную лексику,—тоже немало. (Хотя их, скорее, три: «trans-culture», «transcultural» существовало в английском и раньше; так что речь должна идти не о создании, а о заимствовании.) С другой стороны, учитывая обилие изобретенных Эпштейном слов и усилия, затраченные на их внедрение, четыре термина—негусто ##Их, возможно, больше. Как сообщил Эпштейн в 2003 году, он регулярно следит за судьбой своих неологизмов, задавая на них поиск в Сети. «Пожалуй, больше всего привилось слово «однословие», которым я обозначаю этот минимальный жанр словесности, а также слово «любля» в значении «плотская близость»» [Юбилейный…2002]. Все же результатов сетевых запросов здесь вряд достаточно.

См., например: «Этому предложению замечательного филолога уже немало лет, но я еще не видел и не слышал ни одного текста, где бы использовалось слово «любля»…» [Шендерович 2008: 121]. Мне тоже, признаюсь, не доводилось.

1. Правда, «Энциклопедия юности» уже выходила десять лет назад в издательстве Юрьенена «Franc-Tireur USA» [Эпштейн, Юрьенен
   2009], но каких-то указаний на то, что выпущенный «Эксмо» том — переиздание, пусть даже доработанное, в книге нет (кроме глухого намека на с. 234: «P. S. к переизданию»). Вероятно, в издательстве решили, что так будет лучше продаваться. Для пущей коммерческой привлекательности еще и поместили на обложке надписи, более уместные на каком-нибудь популярном пособии по психологии: «Хочешь понять партнера? Составьте тезаурусы собственных жизней!»[↩]
2. Ссылки на «Проективный словарь гуманитарных наук» здесь и далее даются в круглых скобках с аббревиатурой «ПСГН», ссылки на «Энциклопедию юности» — с аббревиатурой «ЭЮ».[↩]
3. И были справедливо отмечены в откликах и рецензиях — см., например: [Балла-Гертман 2017].[↩]
4. Как, например, не без иронии писал об экзистенциалистах М. Мамардашвили: «Они как бы обмениваются сигналами и шифрами: «экзистенция», «раскрытость бытия», «подлинность», «страх», «заброшенность», «другое» и т. д. — магические слова понятного им обряда!» [Мамардашвили 1966].[↩]
5. Почему, например, «футуризм» прочно вошел в язык, а его синоним, изобретенный Хлебниковым, — «будетлянство» — так и не прижился? По смыслу «будетлянство» — вполне удачная калька «футуризма»; но интонационно выделенное -тлян- вызывает, скорее, противоположные ассоциации: с тленностью, а не с будущим. По той же, вероятно, причине не прижился (в отличие от синонимичного ему «акмеизма») «адамизм» — почти неотличимый на слух от «атомизма»… Почти забыт и изобретенный в 1920-е годы Корнелием Зелинским термин «грузофикация стиха» — уже не по
   фонетическим, а по семантическим причинам, в силу своих избыточно-индустриальных коннотаций. И так далее.[↩]
6. Многие философские термины, которые Эпштейн приводит как примеры авторского терминообразования (ПСГН, с. 18), уже существовали в философии. Ни «снятие», ни «диалектика» не были созданы Гегелем — первый использовался уже Кантом, а «диалектика» вообще, как известно, идет с античности. «Эпохэ» не был создан Гуссерлем (опять же идет от античных скептиков), «всеединство » — Соловьевым (Аlleinheit, от немецких романтиков), а «сверхчеловек» — Фридрихом Ницше (оттуда же, от романтиков — Гердера и Рихтера).[↩]
7. Здесь и далее термины из «Проективного словаря» выделены курсивом.[↩]