Наблюдения и сюжет

1

Чехов в первый раз читал «Чайку» на квартире у актрисы Л. Б. Яворской. Присутствовала и Т. Л. Щепкина-Куперник. Ей сразу показалось, что героиня пьесы напоминает друга дома Чеховых Лику Мизинову, «переживавшую в то время тяжелый и печальный свой роман с одним писателем».

Когда-то о герое романа упоминалось глухо. Ныне, после появления воспоминаний Марии Павловны Чеховой («Из далекого прошлого», М. 1960), печальный роман известен во всех подробностях. Герои его – Лидия Стахиевна Мизинова и беллетрист Потапенко.

Из воспоминаний Марии Павловны вырисовывается горькая душевная драма Лики, не последнюю роль в которой играли ее отношения к Антону Павловичу. Лика – девушка необыкновенной красоты – вошла в дом Чеховых как подруга Марии Павловны. Она «стала общим другом и любимицей всех… В кругу близких друзей она была веселой и очаровательной. Мои братья и все, кто бывал в нашем доме, – пишет Мария Павловна, – не считаясь ни с возрастом, ни с положением, – все ухаживали за ней».

Опубликованы десятки писем Чехова к Лике, брызжущих неисчерпаемой веселостью, столь характерной для мелиховских лет его жизни. Чехов называл Лику разными шутливыми именами: Жаме, Мелитой, Канталупочкой, Мизюкиной. Ему было весело и приятно в ее обществе. Марии Павловне казалось, что брат и Лика увлеклись друг другом. В те годы, да и долгое время спустя, она думала, «что больше чувств было со стороны брата, чем Лики».

Дело обстояло совсем иначе. Из писем Лики к Антону Павловичу, которые стали известны сестре писателя значительно позднее, вырисовалась глубокая, скрытая от окружающих и тем более мучительная душевная рана девушки. Серьезное и беззаветное чувство не находило отклика. «…Письма Лики рассказывают о большой ее любви и страданиях, которые Антон Павлович причинял ей своим равнодушием: «Вы отлично знаете, как я отношусь к Вам, – писала она, – а потому я нисколько не стыжусь и писать об этом. Знаю также и Ваше отношение – или снисходительное, или полное игнорирования. Самое мое горячее желание – вылечиться от этого ужасного состояния, в котором нахожусь, но это так трудно самой. Умоляю Вас, помогите мне, не зовите меня к себе, не видайтесь со мной. Для Вас это не так важно, а мне, может быть, это и поможет Вас забыть».

Все же Лика по-прежнему продолжала бывать у Чеховых. Летом 1893 года в Мелихове появился Потапенко, очень подружившийся с Чеховым. Потапенко играл на скрипке, а Лика аккомпанировала ему на рояле или пела. «…Лика начала увлекаться Потапенко. Очень может быть, что ей хотелось забыться и освободиться от своего мучительного безответного чувства к Антону Павловичу». Через год Лика писала Чехову: «Видно, уж мне суждено так, что люди, которых я люблю, в конце концов мною пренебрегают. Я очень, очень несчастна. Не смейтесь. От прежней Лики не осталось и следа. И как я ни думаю, все-таки не могу не сказать, что виной всему Вы».

Лика была на первом представлении «Чайки» в Александрийском театре, не раз смотрела ее потом в Художественном. «Она плакала в театре, воспоминанья перед ней, должно быть, развернули свиток длинный…», – сообщала Мария Павловна Чехову. Если драма ее безответного чувства к Чехову осталась тайной для всех, даже самых близких людей, то роман с Потапенко и все его мучительные перипетии были секретом полишинеля для довольно широкого круга.

Еще до постановки толки о сходстве сюжета «Чайки» с историей Лики с Потапенко стали настолько шумными, что Чехов писал А. С. Суворину: «Если в самом деле похоже, что в ней изображен Потапенко, то, конечно, ставить и печатать ее нельзя».

Женатого Потапенко, имевшего двух дочерей, Лика полюбила беззаветно и сильно. Они уехали в Париж. Но Потапенко приехал туда с женой. С Ликой он виделся мельком, украдкой: ему нельзя было уходить из дому. «…Все хорошее продолжалось три месяца…» – писала потом Лика Марии Павловне. Потапенко бросил ее. Если добавить к этому, что Лика мечтала стать актрисой (оперной певицей), а Аркадина в пьесе чертами характера сходствовала с Марией Андреевной, женой Потапенко, то станет ясным, насколько бросалась в глаза параллель между сюжетной линией Нина Заречная – писатель Тригорин и открыто разыгравшейся на глазах у многих житейской трагедией Лики Мизиновой.

Многие детали пьесы взяты были Чеховым из близкого окружения.

В «Чайке» Аркадина становится перед Тригориным на колени, называя его «прекрасным, дивным, изумительным», единственным. Этими же словами, этой же самой позой обычно встречала самого Чехова актриса Яворская. «…Она тогда играла индусскую драму в стихах «Васантасена», в которой героиня, с голубыми цветами лотоса за ушами, становится перед своим избранником на колени и говорит ему: «Единственный, непостижимый, дивный…» И когда Антон Павлович приезжал и входил в синюю гостиную Яворской, она принимала позу индусской героини, кидалась на колени на ковре и, протягивая к Чехову тонкие руки», восклицала эти слова (Т. Л. Щепкина-Куперник, Театр в моей жизни, М. – Л. 1948, стр. 307).

Странная привычка нюхать табак была у Эберле, приятельницы Чехова, Лики, Т. Л. Щепкиной-Куперник. В пьесе эта привычка придана Маше. А покушение Треплева на самоубийство и сцена, где он бросает к ногам Нины Заречной убитую им чайку, прямо заимствованы из истории, приключившейся с художником Левитаном. Живя в усадьбе Турчаниновой, Левитан завел там сложный роман. Он стрелял себе в голову, но неудачно. Пуля задела только кожу. Владелица усадьбы» зная, что Антон Павлович – врач и друг Левитана, телеграфировала ему, чтобы он срочно приехал. После возвращения Антон Павлович рассказал своему брату, Михаилу Павловичу, что «его встретил Левитан с черной повязкой на голове, которую тут же при объяснении с дамами сорвал с себя и бросил на пол. Затем Левитан взял ружье и вышел к озеру. Возвратился он к своей даме с бедной, ни к чему убитой им чайкой, которую и бросил к ее ногам» (М. П. Чехов, Вокруг Чехова. Встречи и впечатления, М. 1959, стр. 155).

Образ убитой чайки дал название пьесе и стал сквозным, обобщенно-символическим образом героини и ее драмы, быть может, даже слишком подчеркнутым.

В одном из писем конца 1894 года (Чехов как раз тогда писал «Чайку») он пишет об учителе села Талеж, который получает двадцать три рубля в месяц и уже сед, несмотря на свои тридцать лет. «До такой степени забит нуждой, что, о чем бы вы ни заговорили с ним, он все сводит к вопросу о жалованье». К этим постоянно повторяемым словам сводится, собственно говоря, облик учителя Медведенко в пьесе (Чехов не боялся рисовать персонажей второго плана только одной, сильно подчеркнутой чертой).

А из воспоминаний Л. А. Авиловой мы точно знаем, откуда взят эпизод с медальоном, который Нина дарит Тригорину. На нем вырезаны инициалы, название его книги, указаны страницы и строки. Тригорин ищет в своей книге и находит: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Все это произошло на самом деле с писательницей Авиловой.

Она подарила такой медальон Чехову. Именно эти жертвенные слова читались в указанном ею месте книги Чехова «Повести и рассказы».

2

Но странное дело! Вот мы старательно выстроили рядом все эти куски жизни, вставленные в пьесу. Мы убедились, какая сверхчувствительность была у Чехова ко всему окружающему – и к важному и к мелочам. Как чуток он был ко всем впечатлениям, как они всходили благодарными всходами в его творчестве. Но уясняет ли само сопоставление всех этих случаев, черточек, фактов что-либо важное в замысле, в теме пьесы? Оказывается, нет, не уясняет.

В творческой истории «Воскресения», «Муму», «Красного и черного» связь жизненных историй (проститутки Розалии Оно, Немого дворника Андрея, Антуана Берте, осужденного за убийство своей любовницы) с темами художественных произведений лежала на поверхности. В «Чайке» же эта связь ощущается слабо. И тема пьесы глубоко скрыта где-то.

Поэтому, пожалуй, и показалась странной «Чайка» первым ее слушателям, в том числе и Л. Б. Яворской. Неискренне (по свидетельству Т. Л. Щепкиной-Куперник) восхищалась пьесой эта опытная актриса и друг Чехова. Не помяли пьесу и в Александрийском театре.

Беда александрийцев, актеров высокоталантливых и умных, состояла как раз в том, что они с профессиональным умением разыгрывали действие, не отдавая себе отчета, что суть, «тайна», прелесть пьесы скрыты в потайной глубине. И только вглядываясь в эту глубину, ощутив колебания, зыбкость подпочвы, можно воплотить то, что в пьесе происходит.

Драма не только и не столько в том, что юная девушка без оглядки кинулась на шею известному писателю, а он ее бросил и сломал ее жизнь, а в том трепетном ощущении волнений, неясных поисков, разбитых и несбывшихся надежд, которые по-разному томят и Нину Заречную, и Константина Треплева, и Машу. И не только их. Атмосфера неуверенности, тревоги, жажды каких-то изменений пронизывает всю пьесу. Они тревожат, волнуют и Тригорина («…я мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, вижу, что жизнь и наука все уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на поезд…»), и даже отставного чиновника, неблагополучного помещика Сорина. В молодости он хотел сделаться литератором – и не сделался, хотел красиво говорить – и говорил отвратительно, хотел жениться – и не женился, хотел всегда жить в городе – и кончил свою жизнь никчемным и беспомощным существом в деревне, под окриками своего управляющего.

В разгар работы над «Чайкой» Чехов писал А. С. Суворину: «Вы спрашиваете в последнем письме: «Что должен желать теперь русский человек?» Вот мой ответ: желать».

Не правда ли, довольно странный ответ. Что должен желать? Желать. Но вспомним, что Сорин говорит то же самое: «Хочу дать Косте сюжет для повести. Она должна называться так: «Человек, который хотел».

Но чего желать? Чего хотеть? И Чехов и Сорин умышленно ставят точку перед ответом. Но ведь в ответе все дело. А ответа нет.

В этом-то осознанном отсутствии ответа на вопрос: «Чего желать?» – и заключена, на мой взгляд, подпочвенная тема «Чайки». Пройдет шесть лет, и Чехов вложит в уста Тузенбаху ставшие знаменитыми слова: «Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку». И Чехову и его героям уже станет ясным, во всяком случае, значительно более ясным – что желать?

Но в годы, когда писалась «Чайка», это не было ясно ни Чехову, ни кровно близким ему героям. Вместе с тем Чехов мучительно ощущал необходимость ответа, без которого нельзя жить и не стоит жить, необходимость ясных целей и определенных задач.

В известном письме к А. Суворину Чехов писал: «Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель… А мы? Мы!.. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, а в нашей душе хоть шаром покати». И Дорн говорит о Треплеве с сочувствием и жалостью: «Он мыслит образами, рассказы его красочны, ярки, и я их сильно чувствую. Жаль только, что он не имеет определенных задач».

Вопрос: «Что желать?» – равноценен вопросу о смысле жизни. Ни у Чехова, ни у его героев нет на него ответа, нет ясности. Но зато он необыкновенно чувствует трагизм этой неясности, обостренной смутным – и в то же время сильным – ощущением великих канунов, – близящихся, стоящих у порога сдвигов и переломов.

Только когда ощущаешь в пьесе общий тон мучительного бездорожья, отдающееся во всех углах эхо беспокойства – все в пьесе становится на свое место. Все предстает в своем драматическом единстве, таком необычном и новом.

На злосчастном первом представлении «Чайки» публика, собравшаяся на бенефис популярной «комической старухи» Левкеевой, хохотала над монологом Нины из пьесы Треплева: «Люди, львы, орлы и куропатки…» Монолог, разумеется, странный. Но странность его – закономерное порождение тоскливых метаний и надрыва без пути, без дороги.

Неизбежен был провал «Чайки» в Александринке. За исключением В. Комиссаржевской, необычайно чуткой к трепетным, туманным исканиям ее поколения, актеры Александринки, привыкшие к густым бытовым краскам, не смогли подойти к героям чеховской пьесы из ее глубины. Тогда еще и слова «подтекст» не существовало: оно было позже введено Станиславским. Натолкнул его на это важнейшее для понимания литературы и театра понятие как раз опыт работы над пьесами Чехова. Проницательный ум Немировича-Данченко и режиссерский гений Станиславского открыли подтекст, подводное течение пьесы. И сбивчивость желаний людей, изнывающих в духоте времени, предстала в своем подлинно трагическом звучании.

Недаром успех первого представления «Чайки» в Московском Художественном театре определился только к самому концу первого акта. Лилина – Маша, некрасивая девушка, нюхающая табак, бросалась на шею доктору Дорну с воплем: