На стыке двух наук

Х. Х. Махмудов, О стихотворной Речи, «Филологический сборник», вып. 3, Алма-Ата, 1964, стр. 236 – 283.

Стихосложение – одна из тех областей теории литературы, что стоит на стыке лингвистики и литературоведения. Недаром крупнейшие исследователи теории и истории стиха являются и литературоведами, и лингвистами, и фольклористами, а ныне даже математиками. Стих – один из самых удивительных и сложных видов выражения человеческих чувств – требует для своего понимания и разносторонних знаний, порою точных, как формулы математики, и тонкого вкуса, и неограниченно просторной поэтической фантазии.

К сожалению, беда многих работ по теории стиха, вышедших в Казахстане, заключается в том, что, во-первых, авторы их редко сравнивают казахский материал с аналогичными фактами хотя бы из близкородственных по языку литератур – узбекской, татарской, киргизской или туркменской, во-вторых, в ряде работ на казахский стих механически переносятся закономерности русского стиха и искусственно подыскиваются к ним примеры из казахской поэзии. Создается неверное впечатление, будто те или иные формы казахского стиха развивались обособленно от поэзии соседних тюркоязычных народов. Между тем применение сравнительного метода, исследование взаимосвязей позволяет поставить вопрос не только о влиянии, например, иранской поэзии на тюркскую, но и наоборот – о влиянии отдельных форм тюркского стиха на зарождение новых строфических форм иранско-таджикской поэзии.

Нам представляются исключительно убедительными приведенные В. Жирмунским в предисловии к своим сравнительно-историческим очеркам слова известного норвежского ученого Т. Хейердала о том, что «современная наука требует, чтобы каждый специалист копался в собственной ямке. Никто не привык заниматься разборкой и сопоставлением того, что добыто в разных ямках». А ведь именно сравнение и сопоставление фактов из, казалось бы, далеких друг от друга отраслей знания позволяет открыть наиболее важные закономерности. Вот почему тенденция к сопоставительному и сравнительному изучению в настоящее время все смелее входит в жизнь, превращаясь постепенно в один из наиболее плодотворных методов науки вообще и литературоведения и языкознания в частности.

Именно в таком плане написана работа Х. Махмудова «О стихотворной речи». Автор ее на большом фактическом материале прослеживает общие и специфические моменты казахской и русской стихотворной речи.

За последнее время интерес к вопросам стихосложения среди исследователей-тюркологов значительно возрос. Достаточно назвать работы Б. Керимжановой и К. Рысалиева по киргизскому стихосложению, Б. Кенжебаева, З. Ахметова – по казахскому, Г. Васильева – по якутскому, Х. Усманова – по татарскому, У. Туйчиева – по узбекскому, А. Атдаева – по туркменскому, чтобы убедиться в этом. Но некоторые из перечисленных авторов именно «копаются в собственной ямке», лишь изредка выходя за рамки родной поэзии.

Х. Махмудов уверенно нарушает эту традицию. Сравнивая казахскую и русскую аллитерацию, он приходит к интересному выводу: «Произведения, написанные на современном русском и казахском языках, то есть языках разноструктурных, далеких друг от друга по своему грамматическому строю и фонетической системе, имеют много общего в стилистическом строе и принципе звуковых повторов. Характер звуков и звукосочетаний может быть различным, но общий принцип остается тем же».

В казахском литературоведении немало написано о творчестве Абая. Однако до сегодняшнего дня у нас нет специальной работы, посвященной поэтике великого мастера. Х. Махмудов довольно основательно разбирает стих выдающегося поэта и, что особенно ценно, исследует его в соотнесенности с поэзией Пушкина, влияние которого на творчество Абая несомненно.

Интересно сравнение Х. Махмудовым предстихового гула, который появляется у Маяковского, с мелодиями, которые слышал Абай перед сочинением нового стихотворения. К сожалению, в другом месте своего исследования автор допускает неточность, отчасти соглашаясь с мнением некоторых музыковедов, считающих музыкальные произведения Абая продуктом влияния русской музыки.

Многовековая традиция восточной поэзии опровергает это. Достаточно вспомнить, что нет и не было среди казахских акынов и жырау тех, кто слагал бы свои стихи без музыкального инструмента: гармонии или домбры. Могут возразить, что Абай был не акыном, а поэтом, то есть писал стихи, а не импровизировал их. Однако и это возражение несостоятельно. Влияние восточной традиционной поэзии на Абая блестяще доказано М. Ауэзовым. А музыкальное сопровождение поэтической вещи, одновременное сочинение и слов и музыки – многовековая традиция восточной поэзии.

В истории уйгурской классической литературы, например, к такому же выводу приводит творчество Билала Назыма и Садыра Палвана, которые никак не могли подвергнуться влиянию русской музыки, ибо даже не были знакомы с ней. А вот свидетельство знаменитого поэта и завоевателя Индии Бабура об Алишере Навои, его современнике: «Алишер-бек был человек бесподобный. С тех пор, как на тюркском языке слагают стихи, никто другой не слагал их так много и так хорошо… В музыке он сочинил хорошие вещи, у него есть прекрасные накши и пишравы» ¹.

Принципиально новым в исследовании Х. Махмудова является вопрос о рефрене в акынской поэзии. Тонкая наблюдательность и хорошее знание казахской поэзии позволили автору поставить и интересно решить этот, до сих пор ускользавший от внимания исследователей вопрос. Рассуждения о рефрене в казахском стихе, выводы и классификация кажутся убедительными и научно обоснованными. Жаль, что автор не обратил внимания на такое широко распространенное в восточной поэзии явление, как редиф. Может быть, причина здесь в том, что, постоянно оперируя термином «тюркский», исследователь в данном случае ограничивается только казахскими примерами, не привлекая узбекских и уйгурских, татарских и башкирских, туркменских и киргизских материалов.

С некоторыми утверждениями автора нельзя согласиться. Например, он пишет, что отсутствие работ по тюркской поэзии не позволяет говорить более или менее подробно о формах стихотворной речи этих языков в более раннюю пору.

Но ведь работы по тюркской поэтике этого периода есть – и прежде всего интересное исследование И. Стеблевой о поэзии орхоно-енисейских тюрков. Замечание автора о том, что «тюрки, по-видимому, не имели выдающихся трудов по поэтике», также не совсем точно. Достаточно назвать знаменитый трактат по поэтике Алишера Навои «Мезонул авзан», изданный И. Султановым.

Трудно согласиться и с мнением, будто в памятнике в честь Куль-Тегина (734 год) имеется «рифма, притом богатая, и глубокая, и изысканная даже для современных поэтов, пишущих на тюркских языках и считающихся неплохими мастерами по» этического слова». В памятниках древнетюркской письменности вообще и в памятниках в честь Куль-Тегина и Тонюкука рифма носила эмбриональный характер, она представляла собой лишь неизбежные совпадения одинаковых аффиксов, вызванные системой и строем тюркских языков. Основную роль в этих стихах играла межстиховая и междустрочная аллитерация, которая затем была оттеснена арабо-персидской поэзией, в частности арузом, хотя остатки ее сохранились в тюркском фольклоре.

Автору следовало бы смелее пользоваться специальной тюркской или казахской терминологией в тех разделах, где он говорит о казахском стихе.

Работ без недостатков не бывает. Имеются они и у Х. Махмудова. Однако, вновь перелистывая это серьезное исследование, убеждаешься, как много сделал ученый для освещения проблемы стихосложения вообще и проблемы сравнительного изучения казахского и русского стихосложения в особенности.

М. ХАМРАЕВ

г. Алма-Ата

1. Бабурнаме, Записки Бабура, Ташкент, 1958, стр. 198 – 199.[↩]