«На перекрестке» публицистики и поэтической традиции. К прочтению «Памятника» В. Ходасевича

Сергею Георгиевичу Бочарову

Во мне конец, во мне начало.

Мной совершенное так мало!

Но все ж я прочное звено:

Мне это счастие дано.

В России новой, но великой,

Поставят идол мой двуликий

На перекрестке двух дорог,

Где время, ветер и песок…

Специальной работы об этих стихах, написанных 28 января 1928 года, не существует, однако много справедливых замечаний было сделано о той литературной традиции, которую они затрагивают.

Острее всего о «Памятнике» написал С. Бочаров: «Владислав Ходасевич принадлежит к тем русским поэтам, которые написали свой «Памятник». Восьмистишие с этим заглавием датируется 1928 годом, и хотя автору предстояло жить еще одиннадцать лет, стихов он в это последнее десятилетие уже почти не писал, так что и в самом деле «Памятником» поэт сознательно и ответственно завершал свой путь. «Памятник» — редкий вид стихотворений, на который право имеют редкие поэты. Ходасевич знал за собой это право, но памятник он себе поставил мало похожий на классический державинско-пушкинский образец. В этом торжественном жанре он вывел себе неожиданно скромный итог; он отказался от громкого тона и пафоса и оставил нам выверенную, сдержанную и трезвую формулу своей роли и места в поэтической истории <…> Счастие и гордое и скромное — быть, послужить, остаться прочным звеном. Скромное в своей гордости и гордое в своей скромности¹. Но — звеном в какой цепи, в какой связи, в какой традиции, если здесь же сказано — «Во мне конец, во мне начало»? Как понять эти слова поэта, что за странное он звено — и последнее, и оно же первое, а в общем — какое-то одинокое, словно бы выпадающее из всей цепи? Всего лишь малое звено, принимающее на себя интонацию Баратынского («Мой дар убог, и голос мой не громок…»), и оно же прочное, то есть такое, которое держит цепь? Одинокое и прочное? Словно бы прямо текстом стихотворения нам задается вопрос, и касается он самой сути поэзии Ходасевича и судьбы поэта»². Далее следует очерк жизни и творчества Ходасевича, и специально к разбору «Памятника» исследователь не возвращается.

В дополнение к словам С. Бочарова необходимо отметить, что эти стихи написаны спустя несколько месяцев после выхода в свет итогового «Собрания стихотворений», появившегося осенью 1927 года. Отзывы на издание начали появляться в конце года и продолжились в следующем³. Несомненно, отклики на свою книгу поэт помнил и в январе, когда писался «Памятник». Об этом свидетельствует шуточное стихотворение начала 1928 года — «Алек, чтобы в стройном темпе…», эпиграфом к которому поставлены слова из рецензии на «Собрание стихотворений» Набокова: «Трепетность его хорея изумительна»⁴. В этом контексте «Памятник» можно воспринимать и как диалог с текущей литературной ситуацией, в которой писатели и критики пишут о поэзии Ходасевича и по-своему соотносят его стихи с классической традицией, а сам поэт как бы подытоживает то, что сказано в прессе.

Исключительно литературному контексту посвящено замечание о «Памятнике», принадлежащее Ю. Левину: «Это итоговое стихотворение Х. полемично по отношению к горацианско-державинско-пушкинской традиции. После торжественной первой строки: Во мне конец, во мне начало, — очевидным подтекстом которой служит стих Апокалипсиса («Я есмь Альфа и Омега, начало и конец» (1:8)), следует резко противопоставленное монументально-мемориальной традиции Мной совершенное так мало — развитие темы Баратынского (Мой дар убог, и голос мой негромок, А я, владеющий убогим дарованьем…; ср. тж. Мой ум немного совершит (Лерм.)). Единственный отклик на пушкинский «Памятник» — В России новой, но великой (…по всей Руси великой) Поставят идол мой двуликий — может быть связано с Недаром лик сей двуязычен (П.)⁵.

Однако это стихотворение, включая концовку («На перекрестке двух дорог, Где время, ветер и песок…»), находит неожиданную параллель у Сологуба: «Но зачем Кумир мне бронзовый иль медный <…> Я Иду <…> Свершать в пределах бытия Свой труд незнаемый и малый <…> На перекрестке где-нибудь Мое поставят изваянье…»»⁶

Еще раньше И. Андреева обратила внимание на связь «Памятника» Ходасевича с одноименным текстом Б. Садовского: «В. Ходасевичу чужды были иерархические, сословные представления о царе-поэте, которые исповедовал Б. Садовской. Но идола его, «на чердаке забытого», он вытащил. Он вспомнил о нем, когда писал «Памятник». Только вместо надменного доморощенного (и чуть-чуть провинциального) кумира мы увидели природного идола — скифского, вечного, степного, ставшего на перекрестке истории. Героем своего «Памятника» В. Ходасевич сделал не чернь, которая заслонила от Б. Садовского и прошлое и будущее, не обиду на историческую ошибку, а чувство единственности, целостности русской культуры, поэзии, соединил, сковал разорванные концы и начала»⁷.

Приведенные замечания разных исследователей отразились в комментарии Н. Богомолова и Д. Волчека к обсуждаемому стихотворению⁸.

Сложившаяся традиция восприятия «Памятника» явным образом делится на две составляющие: с одной стороны, мы понимаем значимость этих стихов как для Ходасевича, так и для русской литературы — и, соответственно, именно в связи с этим актуализируются литературные прецеденты — написание своего памятника. С другой же стороны, мы видим, что хотя стихотворение и апеллирует к классическим образцам, в нем содержатся реминисценции из современных Ходасевичу поэтов. Они, несомненно, требуют большего объяснения, чем просто констатации цитирования. Наконец, бросается в глаза, что трактовка «Памятника» основана исключительно на литературной традиции. С нашей точки зрения, у этих действительно намеренно литературных стихов существует еще один чрезвычайно важный контекст, ускользнувший от внимания исследователей. Он не только позволяет несколько по-другому взглянуть на смысл стихотворения, но и объяснить реминисценции из Сологуба и Садовского.

Необходимо помнить, что «Памятник» написан в эмиграции. В этом смысле текст, прочно связанный с литературной традицией, является беспрецедентным: все прочие образцы этого жанра на чужбине не сочинялись. В принципе, этому факту можно было бы не придавать такого значения, однако с нашей точки зрения он напрямую отразился во второй строфе стихотворения:

В России новой, но великой,

Поставят идол мой двуликий

На перекрестке двух дорог,

Где время, ветер и песок…

Приведенное четверостишие специально не комментировалось, и мы можем предполагать, что оно воспринимается как набор поэтических условностей, семантически несколько сдвинутых по отношению к жанру стихотворного памятника. Действительно, говоря о полемичности стихов в контексте «горацианско-державинско-пушкинской традиции», исследователи, в частности, имеют в виду совершенность действия в настоящем и смену субъекта действия: в традиции именно сам поэт ставит себе памятник («Я памятник себе воздвиг нерукотворный»; «Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный…»; «Exegi monumentum aere perennius…»). Видимо, остальные строки прочитываются как своего рода литературная вариация на тему, заданную жанром. Так, например, стихотворения-памятники связывают итог поэтической деятельности с грядущим, и эта связь видна в стихах Ходасевича, однако его заслуги не столь велики, как у предшественников.

Между тем в процитированных стихах отразились вполне конкретные представления Ходасевича об эмиграции и о роли эмигрантской поэзии. Мы полагаем, что стихи доступны более или менее буквальному прочтению, и этот, условно говоря, социально-политический план был не менее важен для поэта, чем обыгрывание поэтической традиции. Иными словами, «Памятник» — принципиально двуплановое стихотворение, в котором поэтические условности прочитываются и как поэтические условности, и как слова, передающие определенную концепцию автора.

Ближайшим по времени контекстом является статья «1917-1927», опубликованная в «Возрождении» (№ 886, 5 ноября) и посвященная десятилетию революции в Советском Союзе. В ней предельно отчетливо сформулированы взгляды поэта на исторический сдвиг последнего десятилетия:

Что власть большевиков кончится, мы не только верим, мы это знаем, хотя никто не может предсказать, когда и в какой форме это произойдет. Но и день их падения не принесет полной радости. Вернувшись в Россию, мы застанем ее на неслыханно низком уровне материального и культурного развития. Много тяжелых трудов придется ей положить на восстановление своего хозяйства, на воссоединение, на воссоздание достойного положения среди других народов, и в этих трудах нам и нашим детям суждено испытать немало. Но и это еще не самое плохое. Хозяйство, промышленность, торговля, финансовое благополучие, словом, вся область материальной культуры при богатствах России и при современных условиях мировой жизни может быть восстановлена сравнительно скоро. Другое дело — культура духовная.

Нельзя забывать, что, несмотря на все поражения, понесенные ими в этой области, большевиками сделано все-таки очень много для духовного разложения нации <…>

Для того чтобы СССР стал опять Россией, должны быть излечены его духовные язвы. На это понадобится несколько поколений. «…Вот, Я полагаю пред народом сим преткновения, и преткнутся о них отцы и дети вместе…».

Но закладывать первые, самые трудные основы этой работы придется тем, кого большевизм не коснулся в России, и тем из нас, кому суждено вернуться домой. Каждый из нас, любящих родину и желающих послужить ей, должен сам готовиться и готовить своих детей к этому труду. Он и станет нашим великим счастьем. Какое же счастье больше, чем работать для воскрешения России, сильной и светлой, вновь осеняющей себя крестным знаменем?##Ходасевич В.

1. Ср. комментарий Юрия Колкера к «Памятнику»: «Помимо злости, Ходасевичу приписывают и непомерное самодовольство. Так, Л. Любимов вспоминает: «Как-то он объяснял мне, кого мы должны считать самым выдающимся человеком: — Что выше всего? Поэзия. Какая самая замечательная поэзия наших времен? Русская. А кто сейчас самый большой русский поэт? Я. Вывод делайте сами. — Хотя он и говорил это с улыбкой, но он не шутил». Этот выпад, так озадачивший мемуариста, с готовностью повторяет литературовед Вл. Орлов <…> Оба советских писателя страдают врожденной (или внедренной) близорукостью: в иерархии высказываний поэта решающее, последнее слово говорится в его стихах» (Ходасевич Владислав. Собрание стихов в 2 тт. / Ред. и прим. Юрия Колкера. Paris: Press Libre, 1982-1983. Т. 2. С. 412).[↩]
2. Бочаров С. Г. «Памятник» Ходасевича // Ходасевич В. Ф. Собр. соч. в 4 тт. М.: Согласие, 1996-1997. Т. 1. С. 5. [↩]
3. Их обзор см.: Шубинский В. Владислав Ходасевич: чающий и говорящий. СПб.: Вита Нова, 2011. [↩]
4. Ходасевич В. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1989. С. 264 (с общей датировкой: «Январь 1928»).[↩]
5. Последнее наблюдение исследователя кажется нам неубедительным. [↩]
6. Левин Ю. И. Заметки о поэзии Вл. Ходасевича // Wiener Slawistischer Almanach. 1987. Band 17. P. 56; Статья перепечатана в кн.: Левин Ю. И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. М.: Языки русской культуры, 1998. С. 221.[↩]
7. Письма В. Ходасевича Б. Садовскому / Послесл., сост. и подгот. текста И. Андреевой. Ann Arbor: Ardis, 1983. С. 68.[↩]
8. Ходасевич В. Стихотворения. С. 414.[↩]