Н. Л. Васильев. Михаил Михайлович Бахтин и феномен «Круга Бахтина»: В поисках утраченного времени. Реконструкции и деконструкции. Квадратура круга

Тем, кто интересуется научным наследием и биографией Ми­хаила Бахтина, саранского филолога Николая Леонидовича Василь­ева специально представлять, пожалуй, не нужно: его многочислен­ные работы, посвященные различным вопросам бахтиноведения, не просто попадали в библиографию по соответствующему вопросу, почти безнадежно дожидаясь, пока их внесет в диссертационный список литературы какой­-нибудь аспирант, но зачастую выступали в качестве «фермента», катализирующего дискуссии по целому ряду ключевых проблем.

Новая монография Н.Васильева, как сообщает в предисловии к ней сам автор, состоит из предшествующих «публикаций (статей, обзоров, рецензий) в русле «бахтинской» проблематики, композици­онно объединенных по нескольким тематическим разделам» (с. 5) и складывающихся в «коллекцию фактов, интерпретаций, гипотез, анализов, обобщений» (с. 6).

Указанных разделов всего девять: Хронотопы М.М.Бахтина; Лингвистические идеи М.М.Бахтина; В.Н.Волошинов: мифопо­этика судьбы; Проблема авторства «спорных текстов»; Текстология и персонология «спорных текстов»; Феноменология М.М.Бахти­на; Международные бахтинские конференции (обзоры); «Чужое слово» (рецензии); «В разном…».

Хотя Н. Васильев и говорит о «единстве архитектоники» (с. 5) своей книги, в ней все же наличествуют элементы, без которых вполне можно было бы обойтись. Например, статья «М. М. Бах­тин и В. Н. Волошинов», представляющая собой текст доклада на Седьмой Бахтинской международной конференции (1995), в со­держательном отношении не добавляет ничего нового к помещен­ному перед ней очерку биографии В. Волошинова, перепечатанно­му из сборника трудов последнего «Философия и социология гуманитарных наук» (СПб., 1995).

Коль скоро речь пошла о недочетах, мы отступим от рецензион­ного этикета, требующего перечисления изъянов в самом конце кри­тического отзыва, и назовем их сразу. Помимо неизбежных чисто технических огрехов, наподобие опечаток (см. особенно с.216, 217, 219), есть в книге Н.Васильева и ряд методологически сомнитель­ных положений. К примеру, вряд ли можно считать правильным отождествление таких официальных документов, как характеристи­ки с места работы, аспирантские отчеты или протоколы заседаний кафедры, с полноценным биографическим источником. Но именно это мы наблюдаем, в частности, в главе «М.М.Бахтин как школь­ный учитель», где предпринимается попытка опровергнуть устойчи­вое мнение о пассивном и замкнутом поведении Михаила Михайло­вича в бытность преподавателем средних учебных заведений Ка­лининской области (1937—1945 годы), сложившееся на основе вос­поминаний его учеников. В качестве контраргумента, призванного разрушить данный стереотип, Н.Васильев использует выдержки из характеристик, предъявленных Бахтиным при поступлении на рабо­ту в Мордовский педагогический институт. В них директора тех школ, в которых он трудился, называют его «хорошим» и даже «от­личным общественником» (с. 21), ведущим «культурно-­просвети­тельскую работу и вне стен школы» (с. 22), воспитывающим в уча­щихся  «советский  патриотизм  и  марксистско-­ленинскую  идей­ность» (с. 22), проявляющим «широкую инициативность в работе» (с. 22). У предельно наивного человека может, конечно, сложиться впечатление об аутентичности подобной информации, но необходи­мо учитывать, что характеристика с места работы— это типичный, как сказал бы Бахтин, «речевой жанр», имеющий собственные зако­ны, стандартные риторические формулы, жестко заданную компо­зицию и т.д. Доверять ему нужно с той же степенью осторожности, что и в случае с резюме, адресованными нынешним работодателям. Проще говоря, если кто­-то пишет в своей анкете, что «читает и пере­водит со словарем», то это, скорее, означает полное незнание ино­странного языка, чем владение им хотя бы на минимальном уровне. Не слишком обоснованными кажутся также те инвективы ав­тора, в которых ученым прошлых лет предъявляются претензии в недостаточном соответствии современному дискурсу. Этот грех, по утверждению Н. Васильева, лежит на Павле Николаевиче Мед­ведеве, использовавшем в книге «Формальный метод в литерату­роведении» (1928) «слова, выражения, формулировки, отличаю­щиеся семантической избыточностью, дилетантской неточностью, например: позитивная [позитивистская?] лингвистика,жизненно­практическийязык,историяязыканеограмматиков,французскиелингвисты­стилисты,поэтическаяконструкция,поэтическаяфо­немаиеефункции,синтаксическаяинтонация» (с. 255—256; выде­ления курсивом принадлежат Н. Васильеву). Дело, однако, в том, что судить литературоведческое исследование 20­х годов прошло­го века по терминологическим меркам сегодняшнего языкозна­ния — занятие столь же малоперспективное, что и поход в чужой монастырь со своим собственным уставом. Во-­первых, для фило­логической науки того времени не было ничего «любительского» в позитивном знании, противостоящем, как доказывал еще Огюст Конт, знанию метафизическому; неограмматики ничем не отли­чались  от  младограмматиков;  во  французских  лингвистах­сти­листах легко опознавались Шарль Балли, Альбер Сеше и другие представители Женевской лингвистической школы; категорией «поэтической фонемы» спокойно пользовался такой бесконечно далекий от профанного языкознания ученый, как Григорий Осипо­вич Винокур (см. его рецензию на сборник «Русская речь» в 4­м номере журнала «Печать и революция» за 1927 год); участники ОПОЯЗа не видели ничего эссеистически­-вольного в соединении категории «конструкция» с эпитетами «поэтическая», «стиховая» или «речевая». Во-­вторых, кое­что из проскрипционного списка, составленного Н. Васильевым, благополучно дожило до наших дней и перешло в активный лексический фонд гуманитарной нау­ки. Это относится не только к пресловутой поэтической конструк­ции, но и к «дилетантски-­неточной» синтаксической интонации, которая в роли не требующего пояснений понятийного средства фигурирует даже в штудиях Ю. Лотмана — горячего приверженца максимально точного знания.

Наконец, несколько смущает пристрастие автора к мыслитель­ным «синекдохам», то есть к распространению частного и факуль­тативного признака какого­либо явления на все явление в целом.

Допустим, он всерьез уверяет, что «в границах бывшего СССР существовали, пожалуй, лишь два нестоличных города (Тарту и Са­ранск.— А.К.), ставших своеобразными символами независимости научного мышления, центрами (уж не вследствие ли их децентрали­зации!?) филологического инакомыслия и даже локусами паломни­чества представителей академической науки» (с. 355). Более того, сего точки зрения, «Тартуский и Мордовский университеты поро­дили в 1960­х гг. две самые влиятельные научные парадигмы в оте­чественном литературоведении последних десятилетий» (с. 367). Не будем подвергать сомнению роль Тарту в развитии советской семио­тики, но по поводу возведения Саранска в ранг мордовских Афин и литературоведческого  Иерусалима  мы  бы  не  стали  испытывать столь же безудержного энтузиазма. Да, в Саранске Михаил Бахтин проработал и прожил долгие годы, но к его становлению как учено­го организационные структуры М(орд)ГУ не имели никакого отно­шения. В противном случае нам бы пришлось признать, что и Со­ловки,  например,  «породили»  в  1920—1930­е  годы  мощнейшую школу культурологической мысли, связанную с именами Павла Флоренского, Дмитрия Лихачева, Николая Анциферова и Алексан­дра Мейера.

Теперь, когда запас критических стрел израсходован, пора пере­ходить к комплиментарной части, тем более что она рискует не уло­житься в оставшееся количество печатных знаков. Прежде всего укажем на то, что чтение книги Н.Васильева лишний раз заставля­ет усомниться в обоснованности тех текстологических принципов, которые были реализованы в шеститомном собрании сочинений Бахтина, выпущенном в 1997—2012 годах «Русскими словарями» и «Языками славянской культуры». В нем, как справедливо указывает Н.Васильев, «едва ли не большую часть <…> составляют соста­вительские комментарии, черновые материалы бахтинских иссле­дований и даже предшествующие им конспекты» (с. 70), но почему­то  отсутствуют  «некоторые  саранские  публикации  ученого, которые тоже нужно принять во внимание, говоря о его подлинной научно­методической деятельности в указанный период» (с. 70). Вчисло этих публикаций, точнее, текстов разной степени завер­шенности должны быть включены «материалы, связанные с адми­нистративной, преподавательской, научной деятельностью ученого в вузах Мордовии, рукописи опубликованных им в местной печати статей, рецензии на работы коллег, дарственные надписи на книгах, маргиналии на полях чужих трудов» (с. 43).

Очень важной заслугой Н.Васильева мы считаем выдвижение целого ряда гипотез, касающихся участия Бахтина в создании но­минально ему не принадлежащих произведений. Так, Н.Васильев допускает, что Бахтин вполне мог быть «исполнителем или редак­тором лингвистических статей не только Волошинова, в чем его по­дозревают, но и других авторов «Литературной учебы»» (с. 170— 171), например Льва Якубинского. Кроме того, как и К.Брандист, Н.Васильев не отрицает возможности того, что Бахтин, являясь «наследником философских и филологических идей германской научной школы, поклонником творчества Гете» (с. 195), мог прини­мать какое­то участие— «хотя бы диалогическое» (с. 195)— в напи­сании монографий И.Канаева «И.­В.Гете: Очерки из жизни поэта­натуралиста»  (1964)  и  «Гете  как  естествоиспытатель»  (1970). Затрагивая вопрос о распределении ролей в круге Бахтина, Н.Ва­сильев предполагает, что герой его книги выступал в нем в качестве «»ведущего исполнителя», аккумулировавшего идеи, с которыми его знакомили друзья, и переносившего их на бумагу в достаточно самобытной (в том числе и по метаязыку) форме» (с. 336).

Все эти моменты, а также множество ценных сведений и на­блюдений, относящихся к трактовке идей Бахтина и противоречи­вым эпизодам его биографии, позволяют утверждать, что книга Н. Васильева заслуживает самого пристального внимания и обя­зательно будет востребована.

А.КОРОВАШКО

г.Нижний Новгород