Н. А. Соловьева. История зарубежной литературы. Предромантизм

Жанр учебного пособия, к которому принадлежит книга профессора МГУ Н. Соловьевой, по традиции не предполагает проблематизации ни предмета изучения, ни способов его подачи: в дидактическом тексте все должно быть ясно, авторитетно, исчерпывающе. Так было всегда. Но как быть теперь, когда многие понятия и теории и истории литературы (эпоха, направление, стиль, автор, жанр, канон), да и сами термины «история» и «литература» стали проблематичными и, если не умерли (как, например, «метод»), то превратились в нечто сомнительное?

Одним из самых сомнительных и непроясненных понятий в числе других остается «историко-литературная эпоха» (в соответствии с делением истории литературы на «эпохи» организуются и университетские «общие курсы», для которых и создаются учебники). Каков принцип выделения этих «эпох»? К примеру, можно ли считать равнозначными «эпохами» тысячелетнюю средневековую цивилизацию и тот же «XIX век»?

Марксисты любили превращать в вехи литературного процесса всякого рода «революции», включая в их число и крестьянские бунты, и государственные перевороты. Тогда можно выделить в самостоятельную «эпоху» рубеж XIX и XX столетий, обозначив границы этого «рубежа» 1860-ми – 1920-ми годами¹. Но почему тогда не считать равнозначными «эпохами» периоды с 1560-х по 1620-е годы (так называемую «осень Возрождения», она же «эпоха маньеризма») или 1760-е – 1820-е годы – время, которое в Германии именуют «эпохой Гете» (не всегда же только на Францию ориентироваться!)?

Временная длительность, пролегающая между выходом в свет «Новой Элоизы» (1761) и смертью Байрона (1824), не менее «эпохальна», нежели «рубеж XIX – XX столетий». И перед нами будет еще одна, на сей раз в учебном процессе никак не фиксированная «эпоха» – «предромантизм».

Н. Соловьева, известный знаток предромантизма, как «эпоху» это явление и трактует, когда задается целью «определить его компоненты, составляющие определенную систему и отличающие его от предшествующей и последующей эпох…» (с. 6; курсив мой. – С. П.). Но предромантизм в ее представлении не только «эпоха», но и «переходный период» (с. 3), «связующее звено между двумя эпохами, Просвещением и романтизмом» (с. 15). Это понятие объединяет и некие тенденции, которые «импульсивно развивались в разных литературных и философских кружках и школах» (с. 5), а то и просто обозначает «настроение», «объединившее всех писателей предромантического периода» (с. 7), «совокупность феноменов, развивающихся <…> более или менее одновременно в различных сферах духовной деятельности…» (с. 17).

Эта многоракурсность трактовки концепта «предромантизм» в книге Н. Соловьевой – приглашение читателя (в первую очередь, студента) к размышлению над многообразным, богатым и зачастую принципиально новым материалом, который заполняет главы книги, посвященные национальным версиям предромантизма. На первом месте здесь, конечно, страна классического предромантизма – Англия – область более узких научных интересов автора книги (именно в Англии в творчестве поэтов 20-х – 40-х годов XVIII века появились ростки новой предромантической чувствительности, новое понимание природы). За ней следует Франция, в которой предромантизм обитает на общей территории с так называемым «сентиментализмом» (еще никто внятно не сформулировал, что это: направление, течение, стиль, эпоха? Н. Соловьева также избегает этой, возможно, и надуманной, проблемы, хотя анализирует смысловое наполнение понятия «сентиментальный» – не «сентименталистский»! – в английской литературе первой половины столетия). Далее – и по хронологии, и по смыслу – идет предромантическая литература Германии, в свое время достаточно обстоятельно охарактеризованная в трудах В. М. Жирмунского, одного из немногих советских ученых, принимавших термин «предромантизм» (жаль, что в списке рекомендованной литературы нет его книги «Очерки по истории классической немецкой литературы», 1972). Правда, Жирмунский не относил К. Виланда и Ф. Клопштока к предромантикам, что делает Н. Соловьева, на мой взгляд, с большими основаниями применительно к Клопштоку, чем к Виланду. Последний – скорей, достаточно характерный представитель культуры рококо, а также один из первых современных немецких романистов – то есть писатель, творивший в меж- и надстилевом пространстве. Наследие Виланда – гигантское белое пятно на карте русской германистики, что достойно сожаления: ведь к Виланду, в том числе, совершал культурное паломичество автор «Писем русского путешественника». Несомненной заслугой Н. Соловьевой является и тщательный анализ творчества Ф. Клингера, в особенности его романа «Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад», о котором в книге В. Жирмунского сказано очень немного.

Наконец, отдельный раздел учебного пособия отведен в учебных курсах почти не упоминаемому американскому предромантизму. Что правильно и справедливо. Но тогда возникает столь же справедливый вопрос (впрочем, его следует, в первую очередь, адресовать не Н. Соловьевой): а почему практически все авторы учебников и учебных пособий игнорируют предромантизмы (и не только!) испанский, португальский (они значительно интереснее американского), итальянский, скандинавский? Как-то неполиткорректно получается…

Естественно, особый интерес автора рецензируемой книги вызывает «готический роман» – быть может, самое наглядное доказательство существования самого феномена «предромантизм». Вероятно, этот раздел книги вызовет и особый интерес у ее читателей. Увлеченная судьбой самого актуального и в наши дни жанра, Н. Соловьева на сей раз забывает о границах – в том числе, о границе между предромантизмом и романтизмом, которая, все же, как-то и где-то проходит: иначе введение самого термина «предромантизм» лишено смысла. В ряд анализируемых в пособии готических романистов входят и писатели-романтики – М. Г. Льюис, Мэри Шелли, Ч. Р. Метьюрин, К. А. Вульпиус… За включение в книгу последнего и специальный анализ его прозы Н. Соловьевой – отдельная благодарность: ведь до сих пор подавляющее большинство читателей «Мертвых душ» имеют весьма смутное представление о том, за какого-такого Ринальдо Ринальдини жители города N принимали Чичикова. Впрочем, в истории литературы жанровая традиция нередко сметает границы между «эпохами». Но с чем трудно согласиться, так это с включением в число «готических» романистов аббата Прево – автора позднебарочного псевдоисторического авантюрно-сентиментального романа «История Кливленда». Жанрообразующая для готического романа категория «сверхъестественное» немыслима в барочном романе (где есть чудесное, сказочное, вымышленно-игровое), так как возникает в культуре там, где уже сложилась категория «естественное» (разумное, согласующееся с природой, с опытом). Сверхъестественное – рационально не интерпретируемые данные чувственного опыта, посягающие на самые основы просветительской картины мира – «разум» и «опыт». Образ пещеры-могилы, буря, мрак, непонятные звуки, зафиксированные Н. Соловьевой в начале повествования Прево и трактованные ею как «атмосфера»»готического романа», – характернейшие мотивы барочной литературы. Конечно, готический роман принадлежит к той же, что и барочный роман испытания, метажанровой традиции romance (романы первой стилистической линии, по Бахтину), о которой часто вспоминает Н. Соловьева, противопоставляя ее традиции novel (хорошо было бы где-нибудь на первых же страницах пособия сразу обозначить, что такое romance и novel, а то ведь далеко не каждый студент это знает… и не стоит по установившейся у нас традиции переводить romance как «романтический роман», а то путаница получается).

Наконец, последнее соображение. Лишь ознакомившись со всеми главами учебного пособия, начинаешь понимать многие нюансы в рассуждениях автора, содержащиеся в историко-теоретическом Введении, где к тому же упоминаются многие факты и имена, поначалу читателю-студенту ничего не говорящие. А что, если, нарушив жанровый канон учебника, дать студенту возможность делать общие выводы из представленного материала вместе с автором книги? Ведь существующий принцип построения учебника – общие теоретические положения вначале и материал как иллюстрация к ним – та самая риторическая традиция, которую в Западной Европе сокрушил романтизм, но крушение которой исподволь готовилось на протяжении двух столетий, в том числе и писателями и художниками-предромантиками.

Все содержание рецензируемой книги – аргумент в пользу, на мой взгляд, очевидного факта – существеннейшего слома, обозначившегося в развитии западноевропейской культуры в 1760-е годы, в течение которых произошло крушение просветительского идеала свободного критического суждения и парадоксально с ним коррелирующего классицистического канона (с коим Просвещение не стоит отождествлять!). Так завершилось многовековое господство авторитарного риторического слова, власть которого не смогли сокрушить ни Монтень, ни Сервантес, ни Шекспир, ни Мольер, ни Дефо, ни Филдинг… Должны были появиться Стерн, деконструировавший ранненовоевропейский роман, Жан-Жак Руссо, апостол новоевропейского индивидуализма, Гердер, положивший национально-исторический принцип в основу новаторской типологии культур, Гете, под влиянием того же Гердера заново перечитавший Шекспира…

А что, если Французская революция – не цель, к которой двигалось Просвещение, а узловое событие, вокруг которого организуется культурный процесс некой еще не опознанной нами вполне «эпохи»?

Обо всем этом и предлагает подумать книга Н. Соловьевой.

С. ПИСКУНОВА

1. »Западная культура конца XIX – начала XX века (от 1860-х до 1920-х годов) представляет собой особый тип эпохи». См. учебное пособие: Зарубежная литература конца XIX – начала XX века / Под ред. В. М. Толмачева. М.: Academia, 2003. С. 6. [↩]