Мышь, увеличенная до размеров слона. «Крепость» П. Алешковского

Брось в картонку или ящик несколько черствых хлебных корок и немного старого тряпья, крепко-накрепко перевяжи веревкой, а потом не позже чем через полтора месяца открой — и оттуда повыскакивают живые мыши…

Г. Белль. Седьмой чемоданчик

После объявления итогов «Русского Букера» — 2016 первой реакцией на книгу-победителя «Крепость» и ее автора П. Алешковского стала метафора М. Кучерской — камень, брошенный в тихий пруд: «Итак, в нашу скудную литературную лавку забрел слон. У него морщинистая кожа, несоразмерный хвостик, от него несет зверем — разглядывать под лупой его морщины, указывать на недостаточную грациозность его фигуры и картинно зажимать нос, конечно, можно. Старательно не замечая главного: масштаб» [Кучерская]. Кругами по воде разошлись от этого камня дальнейшие отклики, так же хвалящие «масштаб» (эпичность, трагичность, героичность), так же ругающие язык. После «морщинистого слона» появилось «огромное трухлявое полено» В. Левенталя, и всерьез анализировать «Крепость» стало как-то не comme il faut. Просто дочитать до конца — уже доблесть. Отзываться следует либо иронично, как В. Левенталь в фейсбучной беседе: «Роман я даже прочитал весной. Прочитал целиком. Писать подробно, почему это плохо, лень, так что либо поверьте мне на слово, либо проверяйте» (www.facebook.com/vadim.levental /posts/1368976863126660), — или сатирично, как С. Волков в обзоре гильдии словесников: «Роман П. Алешковского «Крепость» почти физически ощутил как танго-партнершу, грузно повисшую на руке и тянущую в пол. Танца не выходит, все время пытаешься вытянуть ноги из трясины текста, а он, жирно и смачно причмокивая, затягивает обратно» [Волков].

А если всерьез?

Оказывается, в действительности все не так, как на самом деле. Герой не героичен, финал не трагичен, и даже слон вовсе не слон, а мышь, о которой рассказывает букеровский лауреат в «Седьмом чемоданчике», вспоминая о начале работы над «Крепостью». Цитируя Г. Белля, Алешковский размышляет над соотношением масштаба изображения и живой жизнью, которую — как вписать в роман? Сознательно — никак. Нужна магия, возникающая из диффузии образа и души, которую передает метафора Белля о семи чемоданчиках, где последний — «жестянка, в которой когда-то хранилось печенье. Важно одно: седьмой чемоданчик обязательно надо запереть, пусть хотя бы перетянув его обыкновенной аптечной резинкой, а вот открыться он должен сам, без посторонней помощи <…> не надо запихивать в картонку или ящик живую жизнь, жизнь сама должна там возникнуть и сама оттуда выскочить» [Белль: 229].

Вы думали, «Крепость» — большое повествование, эпическое и беспощадное? Слон? Ан нет. Жизнь-то в этом романе отнюдь не снаружи, а внутри, прячется, как мышь в складках кожи слона. Чтобы она выскочила из романа, придется копать глубоко, через пустую породу пробиваясь к культурному слою.

Начнем с жанра. «Крепость» не роман в академическом понимании: нет эволюции героя, нет традиционного пути, чтоб с началом и концом, чтоб личностный рост или деградация. Герой полвека топчется около своей крепости и, как былинный богатырь, все глубже вязнет, погружается в землю, чтобы в финале оказаться под землей.

Но хотя «Крепость» не роман, она — Книга. Среди многих и многих современных: прекрасных и не очень, интеллектуальных и экспериментальных, традиционных и авангардных, — «Крепость» занимает только свое место, потому что весома, значима, достойна уважения. Ирония по отношению к ней может возникнуть от поверхностности взгляда, от нежелания вдуматься (которое демонстрирует, например, автор рецензии в журнале «Звезда»: «На протяжении всей книги ждешь момента, когда исторические вставки начнут как-то объяснять события в жизни героя. И не дожидаешься» [Облинова: 109]). Такая ирония сродни хемингуэевской по отношению к «Войне и миру», «которая только выиграла бы, если б ее сократили». Забавно, да, но боже упаси в самом деле сокращать.

Делает «Крепость» Книгой с большой буквы именно язык. Он не остроумный и не изящный, он не виртуозный, не звонкий, фраза не просится сама с кончика языка. Но в нем — неспешная уверенная риторичность, что для современного литературного языка, стремящегося к сериальным речитативам, уникально.

Сегодня, когда книги выбирают по вкусу и настроению, как еду и одежду, «Крепость» не подстраивается под читателя, не стремится понравиться, а, напротив, требует особого подхода. Читать ее в суете, урывками, нельзя, потому что неинтересно.

Эта книга сама обучает своего читателя, разрушая стереотип клипового мышления, привыкшего к коротким репликам, к ярким картинкам. За счет неторопливого, туго натянутого и если уводящего в сторону, то лишь в направлении движения, повествования — обращает лицом к миру. За счет искренности автора, выговаривающего идущий изнутри образ, — говорит с читателем. Как задушевная беседа, невозможная на бегу, — требует покоя, тишины, природы, целого дня и целого мира вокруг, всего времени и пространства:

Туган-Шона был наедине с ночью, мог, протянув руку, потрогать Великую Звездную Дорогу, мог прошептать всесильной Луне свои тайные просьбы, и тоненький, с каждым днем прибавлявший серебряный серпик в небе лишь казался безучастным, на деле же внимательно слушал его, раскрытый, как чуткое ухо, сохраняя навечно тайную просьбу, как сделал бы лучший друг-кровник, как умел его верный Кешиг, оставшийся в солхатской долине.

Историк и археолог, Петр Алешковский идет не столько за звуками речи, сколько за образами, которые встают перед его внутренним взором. Не знаю, много ли в описаниях побед и поражений Мамая и Тимура «клюквы», как выражается С. Волков, но я впервые поняла настрой этих диких воинов, спокойный и мудрый, как ни странно признавать. Человек, родившийся воином, шел по дороге своей судьбы, служа смерти. Так же достойно, как человек, родившийся земледельцем, служил жизни. И воины, и земледельцы, и правители, и поэты следовали судьбе, которая воспитывала личность: преодолевали свои страхи, проживали свои неудачи, отдавались своим наслаждениям.

Так было тысячу лет назад. А сегодня те события мерцают, как звезды, отсветом героической сказки, романтической поэмы. Устав от мелькающих кадров наглой и сытой Москвы, захудалого города, выморочной деревни, к ним приникаешь, желая, как глотка чистой воды, непорушенной веры и чести. И кажется, что там, в зеленой долине Солхата, наполненной янтарным ароматом роз и акаций, цвели благородство и верность, а теперь, когда на месте благодатного Солхата — выжженный Старый Крым, остались лишь запустение и злость.

Но снова не так. В деревне Василево, существование обитателей которой (одинокой старухи и сорокалетнего алкоголика) напоминает посмертное, герой окунается в вечную благодать бытия. Здесь небо и солнце, земля и вода творят вечный праздник жизни. Здесь можно жить, как молиться: «Принес из огорода ветви укропа, ополоснул их в ведре с холодной водой, стряхнул на пол, словно освятил избу кропилом, — по ней тут же разлетелись волны бодрящего укропного запаха <…> Сильные запахи пропитали избу, прочищали мозги, прогоняя из них дурь и болезнь, привезенные из города».

Все не так, как кажется вначале. Спившаяся соседка, в 69 лет закрутившая отвратительную, казалось бы, «любовь», отмытая от слоев косметики и гримас жизни, оказывается по-настоящему красивой: «Покойница и правда выглядела красавицей, какой, по ее же бахвальным рассказам, была в молодости.