Московская ночь

«Московская ночь» – так называлась глава одной из поэм середины 50-х годов – лирическая прогулка по Москве, вокруг памятника Пушкину, мимо Консерватории и фигуры Чайковского, светящаяся громада Университета – луч, уходящий в светлый завтрашний день. Два десятилетия спустя то же сочетание – московская ночь – встретится у Арагона в ином контексте: глухая пора, когда внезапно стучали в дверь и черный «воронок» увозил ничего не понимающих москвичей – навсегда, на погибель.

Как произошла эта смена интонаций? Какой след оставила она в творчестве и как виделись Москва, Россия, Советский Союз еще раньше – когда только свершилась Октябрьская революция, прокатилась волна гражданской войны, начались гигантские стройки, жестокая коллективизация и первые политические процессы? Эти вопросы затрагивают судьбу не только Арагона. Поэтому, размышляя о драматических моментах его жизни и творчества, конечно, постоянно имеешь в виду судьбы и других мастеров искусства, повернувшихся – на определенном этапе – лицом к идеалам социализма. А тут ведь сразу придется назвать имена едва ли не всех крупнейших художников века – Роллан и Шоу, Мальро и Элюар, Пикассо и Леже, Витезслав Незвал и Пабло Неруда, Сикейрос и Карпентьер, Ст. Цвейг и Бехер, А. Дёблин и Б. Брехт, Эптон Синклер и Г. Уэллс, Тувим и Фейхтвангер, Андре Жид и Дос Пассос…

Ровесник века (в октябре 1997 года исполнилось 100 лет со дня его рождения), Арагон воспринимал первые вести о событиях 1917 года с большой долей иронии. В одной из статей он решительно называл свершившееся в России «министерским переворотом», не имеющим никакого отношения к революции.

В этом суждении может удивить нотка сожаления, – к сожалению, мол, не революция…

Неужели юный Арагон мечтал о революции? Да, но в том понимании, какое придавали революции сюрреалисты, – он был среди инициаторов этого влиятельного художественного движения, соавтором ряда программных манифестов. Для собратьев Арагона сюрреализм и был революцией, которая должна была преобразовать художественный язык, весь строй чувств, человеческих взаимоотношений, код коммуникации. «Речь идет о создании совершенно новой Декларации прав человека» ¹, – убежден был Арагон.

Что произойдет при этом с экономической базой, было неважно. Тем не менее к партиям и странам, которые декларировали желание строить новый мир, сюрреалисты относились с большим интересом. Союзы (то краткосрочные, то продолжительные) возникали на протяжении 20 – 30-х годов неоднократно. В том числе, конечно, и с Французской коммунистической партией. В 1927 году несколько членов группы – в их числе Арагон – вступили в ряды ФКП.

Поэтические сборники («Фейерверк», «Беспрерывное движение», «Великое веселье») и прозаические тексты («Анисе, или Панорама», «Столичные удовольствия», «Вольнодумство», «Волна мечтаний», «Парижский крестьянин», «Трактат о стиле») 20-х годов обнаруживают блистательный талант, с равной силой проявляющий себя и в сфере «черного юмора», бескомпромиссного разоблачения лицемерия, всех принятых в обществе нравственных устоев, и в искрометной легкой звуковой игре, жонглировании ошеломляющими образами.

Среди произведений, созданных в 20-е годы, – долго считавшийся утраченным роман «Защита бесконечности». Только в 1986 году по рукописям, найденным в архивах, издательством «Галлимар» было подготовлено его издание. Молодой исследователь Лионель Фолле, много сделавший для расшифровки и исследования этой таинственной рукописи Арагона, считает, что «повествовательный опыт» этого произведения проявился спустя полвека в «Театре/романе» (1974), подтвердив, что Арагон, расширяя жанровые и языковые диапазоны, «поистине вводит в сферу литературы самое Бесконечность» ².

Разрыв Арагона с сюрреалистами произошел по чисто политическим мотивам. Встретив любовь своей жизни – Эльзу Триоле – и приехав в 1930 году в СССР, он был зачарован масштабом свершений, трудовым энтузиазмом, оптимистическим настроем совсем незнакомых людей – и в Москве, и потом, во время поездки по Уралу. Лирико-патетические строки о бескрайних просторах России:

Ее длинные косы тяжелее песков золотых

Косы – осень, страна любовных причуд.

Ее длинные косы, где тлеет огонь Октября,

Ее длинные косы в железных путях и сигналах,

В грохоте войск и машин броневых.

(Перевод О. Брика.)

Гладь грудей ее воздух овеял касаньем

Гладь грудей, раздираемых тьмой Обещанья

волшебного млека

Гладь груди ее соткана из тишины вечеров

Когда у окна зачарованно медлит

Юность… —

(Перевод Г. Русакова.)

это выражение абсолютно искреннего восхищения красотой созидания во имя грядущего, которое виделось торжеством справедливости. В России продолжили дело, начатое, но не завершенное во Франции:

Я приветствую здесь

Интернационал, наступающий на Марсельезу.

Уступи дорогу ему, Марсельеза,

потому что осень твоя наступила,

потому что последние звуки твои

тонут в Октябрьском громе.

(Перевод М. Кудинова.)

Отправившись в Россию как частное лицо (повидаться с сестрой жены Лилей Брик, потрясенной смертью Маяковского), Арагон был приглашен на Вторую международную конференцию революционной литературы, собравшуюся в Харькове, и неожиданно для себя оказался в ситуации, поссорившей его с ФКП и с сюрреалистами. Партия была недовольна, что он – никем не делегированный – взялся представлять французскую культуру; Бретон был поражен тем, что Арагон, ни разу не споривший с ним, поддерживавший все его инициативы, вдруг выступил с заявлением, где отмежевался от «анархизма» сюрреалистов и пообещал «безоговорочно стоять на идейной и политической платформе Международного объединения революционных писателей», подчинять свое творчество «контролю партии».

Этот документ, хранящийся в московских архивах (и пока не публиковавшийся у нас), произвел в литературной среде Франции эффект разорвавшейся бомбы. Возвращение Арагона на родину было поистине драматическим. Ему пригрозили исключением из партии («на срок девять месяцев… я был если не официально, то практически изгнан из рядов партии»); Бретон же требовал публичного выступления с разъяснением позиции и тех заявлений, которые были сделаны в СССР.

Арагон пытается ответить иначе – публикует поэму «Красный фронт» (ноябрь 1931 года), по-сюрреалистически дерзкий, эпатирующий читателя памфлет против Франции, но с использованием интонаций в духе мировой пролетарской поэзии:

Будет день – мы взорвем Триумфальную арку!

…………………………………………………..

Арка, сравнимая с дивною призмой дождя, —

ничто

перед великолепной хаотической грудой,

воздвигнутой из церквей при помощи динамита!

(Перевод С. Кирсанова.)

Много – сегодня леденящих душу – строк и в стихах, посвященных СССР: веселая рифмовка зловещей аббревиатуры ОПТУ, любование «маленьким ртом» новой России, обещающей… «чистоту правосудия».

Призыв взорвать Триумфальную арку, смести Елисейский дворец и стрелять в полицейских безнаказанным не остался: во Франции в январе 1932 года против автора «Красного фронта» возбуждено уголовное дело за подстрекательство к насилию. Сюрреалисты не раздумывая бросились на помощь, заявив, что «полностью солидарны» с поэмой «Красный фронт», а само обвинение считают «неожиданным и скандальным… поскольку до сей поры не было случая, чтобы о поэтической строке судили по ее содержанию, словно это обычная речь». После такого коллективного письма Бретон уточняет свою собственную позицию, напоминая, что «Красный фронт»»не открывает поэзии нового пути» и скорее реакционен в эстетическом плане, поскольку возвращает к «поэзии обстоятельств», однако он считает немыслимым «идентифицировать поэтический текст и текст журналистский» ³ – это опрокидывает все законы художественного слова.

ФКП, принявшая решение «простить» Арагона только в случае его полного разрыва с сюрреалистами, требует, чтобы Арагон дезавуировал таких защитников, что он в конце концов и делает (в газете «Юманите» в марте 1932 года).

Начинается новый этап творчества: на гребне антифашистского движения Арагон, презрев свое сюрреалистское прошлое, запрещавшее славить Францию (согласно убеждениям сюрреалистов, это было равносильно разжиганию шовинизма), он устремляется к художественному исследованию французской истории. Выходят романы цикла «Реальный мир» (название, конечно, полемично по отношению к сюрреалистским программам). Запечатлены события начала XX века, которые либо врезались в память с детства, либо «оживлены» эпизодами 30-х годов, либо просто являют собой важные вехи исторического движения: дело Дрейфуса, Международная промышленная выставка, скандальная панамская афера, забастовка парижских таксистов 1911 – 1912 годов (они бастовали и в 1933-м), репрессии против взбунтовавшегося селения Клюз, гибель Жореса. Действие трех первых романов, завершенных в 30-е годы («Базельские колокола», «Богатые кварталы», «Пассажиры империала»), оборвано при первых залпах мировой войны 1914 года. Четвертый – «Орельен» (вышел из печати в 1944 году) – поведал о драме «потерянного поколения» и пассивном предательстве, на какое идет Орельен Лертиллуа, и расставаясь с любимой женщиной, и предпочитая тактику коллаборационизма. Высекается искра, сомкнувшая две войны, две эпохи. Восторженное мнение об этом романе высказал Поль Клодель, написавший Арагону в 1945 году, что очень и очень сожалеет по поводу того, что к его мнению не прислушались и дважды отклонили кандидатуру Арагона, выдвинутого Клоделем в члены Французской академии.

Размышляя о драматических моментах истории Франции, мог ли Арагон в конце 30-х годов не думать о том, какие зигзаги совершает история в СССР? Документы, как опубликованные, так и находящиеся пока в архивах, наводят на мысль, что задумываться об этом Арагон просто не решался.

Андре Жид, например, побывав в СССР в 1936 году, написал книгу, в которой сомнения превалируют над восхищением, и вскоре убедился, что прав; Ромен Роллан ни разу в течение 30-х годов не выступил с осуждением политических процессов в Советском Союзе, но эпистолярное наследие его переполнено сомнениями, а обращения к Сталину, Горькому с просьбой остановить преследования или хотя бы отчетливо разъяснить западной интеллигенции, что происходит, свидетельствуют о душевных метаниях## См. «Московский дневник» Роллана, опубликованный в «Вопросах литературы (N 3 – 5 за 1989 год), а также запись беседы его со Сталиным и письма Роллана Сталину, напечатанные в журнале «Источник» (1996, N 1 – 2). Не ставя в личной беседе напрямик под сомнение правомерность тех или иных карающих мер, Роллан пытается объяснить, как воспринимаются репрессии в СССР западной интеллигенцией; обрисовав, например, характер француза, которому (в отличие, видно, от русского) «всегда нужно приводить мотивы действия» (N 1, с. 143), Роллан добавляет: «Вообще, очень опасно в стране дела Дрейфуса и Каласа допускать, чтобы осужденный стал центром всеобщего движения» (N 1, с.

1. «Clarte», 1924, 25 novembre.[↩]
2. »Humanity», 1997, 3 octobre. [↩]
3. M. Nadeau, Histoire du surrealisme, P., 1964, p. 343, 346, 347.[↩]