Монолог. Диалог. Молитва

У каждой эпохи, как и у каждого человека, есть свои излюбленные слова, по которым их можно безошибочно распознать. Если эпоха говорит о просвещении, о свободе, равенстве и братстве, — перед нами век XVIII, утонченный, грубый, жестокий и наивный одновременно. Если на устах у всех — эволюция и прогресс, то на дворе XIX век, практичный, лишенный фантазии, уверенный в себе. Век XX и начало века XXI вместили в себя столь много событий, столь много понятий и слов, что не всегда легко выделить наиболее весомые и значимые среди них. И все же, наверное, мы не ошибемся, если скажем, что одним из ключевых понятий современной эпохи, одним из самых узнаваемых ее ориентиров стало слово «диалог».

О причинах этого можно долго рассуждать. Безусловно, огромную роль в популяризации идеи диалога сыграли труды выдающихся философов XX века — Мартина Бубера, Франца Розенцвейга, Михаила Бахтина. Но очевидно также, что их мысли, их аргументы упали на благодатную почву. В диалоге был увиден золотой ключик, открывающий дверь к всеобщему пониманию на фоне всеобщего разобщения, к примирению личности и общества, к содружеству народов в эпоху всеобщей глобализации. Сегодня модно говорить о диалоге поколений, диалоге культур и даже диалоге с Богом и иными мирами. Диалог соотносится с толерантностью и политкорректностью, с демократией и правами человека. Тогда как антипод диалога — монологическое слово — в той или иной степени ассоциируется с тоталитаризмом и несвободой, с тиранией и подавлением суверенной личности.

Вместе с тем, такое широкое понимание диалога таит в себе очевидную опасность. Термин становится столь всеобъемлющим, что теряет свое исконное значение, делается невнятным и размытым. Поэтому прояснение законного места диалога в человеческой жизни и человеческой культуре, на наш взгляд, является одной из актуальных задач современной гуманитарной науки.

Бахтин определяет диалог как равноправие личностей перед лицом истины: «Что такое монологизм в высшем смысле. Отрицание равноправности сознаний в отношении к истине (понятой отвлеченно и системно)»¹. В своих дальнейших рассуждениях мы будем отталкиваться от этого определения, так как оно, на наш взгляд, очень емко и лаконично передает современное понимание диалога.

Воспринятый таким образом диалог — это не просто форма речи, не просто разговор людей между собой. Это нечто несоизмеримо большее. Диалог — способность видеть в окружающем мире не мертвые объекты, а личности, слышать не случайные шумы, а живые голоса. Диалог — возможность, сохранив свободу и независимость отдельного «я», не замкнуть его в круге бесплодного солипсизма. В диалогической модели мира смысл, истина не могут быть прерогативой индивидуального сознания. Смысл рождается на границе соприкасающихся сознаний, подобно искрам, высекающимся при соприкосновении камней. Монологизм стремится насильно завершить, остановить жизнь, придать ей одно-единственное неоспоримое значение. В диалоге последнее слово о мире никогда не может быть сказано, ибо любой ответ порождает новый вопрос, ибо в каждом ответе и вопросе есть своя правда. Диалог соткан из взаимоотражения и взаимоприятия множества личностей, множества точек зрения, каждая из которых по-своему неповторима и совершенна. Для философии диалога само бытие в своей основе полифонично, динамично и многомерно. По сути, бытие и есть большой диалог множественности сознаний, изначально самоценный, самодостаточный, неисчерпаемый и бесконечный.

Диалогизм как философия жизни оказывается чрезвычайно привлекательным для современного человека, разделяющего господствующие в мире либеральные ценности, оберегающего значимость и достоинство собственной личности и, вместе с тем, с уважением относящегося к личности другого. Смущает, пожалуй, лишь некоторая абстрактность приводимых выше умозаключений, некоторая оторванность их от реально текущей жизни. Ведь современный человек привык не доверять красивым общим словам, он мыслит практично. Проникнувшись идеей диалога, он, тем не менее, вправе спросить: а где, собственно, могу я наблюдать этот длящийся диалог, эту гармонию голосов, а главное, каким образом я могу в нее включиться?! Если, скажем, придя в супермаркет, я заговорю с продавцом, откроется ли мне сразу его другость или для этого потребуется какое-то время? А если дома, вооружившись ремнем, я займусь воспитанием сына, окажемся ли мы с ним тем самым включены в подлинную полифонию значений и смыслов?!

И эти вопросы не столь уж наивны. Апологеты диалога, констатируя его непреходящую ценность, не спешат перевести вопрос в практическую плоскость и объяснить, как в него можно реально вступить. Достаточно ли для этого всего лишь желания говорящего? Необходимо простое присутствие другого собеседника или требуется нечто большее? Имеет ли значение, в каком настроении, в каком состоянии духа мы ведем диалог?

Попробуем ответить на эти вопросы, вслушавшись в слова и мысли рядового покупателя супермаркета.

— Скажите, а рыба живая? Рыба, говорю, живая?! Интересно, он глухой или с похмела? Точно, с похмела — глаза красные… Я не кричу, я спрашиваю: рыба живая? Взвесьте. Вон ту, которая с хвостом. Хозяин магазина не то жлоб, не то придурок. Миллионами крутит, а нормального продавца в рыбный найти не может. Девушка, а хлеб мягкий? Хлеб, говорю, мягкий? Я не могу пощупать — у меня руки в рыбе. Спасибо, вы очень любезны. Так, что у нас по списку? Неужели все? Быть не может… Ага, тут еще «тортик» числится. Ну конечно, без тортика нам нельзя никак. А через месяц будем средства от похудения лопать. И какой нам, спрашивается, тортик нужен? Их тут штук двадцать, и все разные. «Живая рыба» — это мы написать можем, «мягкий хлеб» — можем, а какой тортик — догадайся сам. Поле чудес, блин… Женщина, вы с тележкой-то аккуратнее, аккура… Ой! Машенька! А я тебя со спины не узнал. Совсем не изменилась! Ты же меня знаешь — я никогда не вру! Как вы там? Как наш отдел? Не забыли меня еще? Да, ты права, такое не забудешь. Как Вовчик, Женька, Влад? Женька умер? Да ты что!! Печень? Я так и знал. Сколько раз говорил ему, дураку, Жека, завязывай ты с этим делом, бросай! Здоровье не купишь! Зачем человеку дан рассудок? Правильно, чтобы рас-суж-дать, чтобы во всем свою меру найти. Вот я и говорю… Спешишь? Ну ладно, привет всем, кто меня помнит. Нда-а… Страшненькие женщины хороши тем, что с годами практически не меняются… Ой, продавец, продавец, не уходите! Скажите, а тортик вкусный?!

Если подходить к этому тексту чисто формально, перед нами яркий пример сложноструктурированной полифонии, в которой сливаются амбивалентные голоса, где настойчивость вопрошания мира сочетается с напряженным внутренним вопрошанием, а микродиалог, пройдя стадии последовательных взаимообогащающих столкновений борющихся сознаний, размыкается в конце в большой и незавершимый диалог супермаркета. Но для самого философски неискушенного читателя очевидно, что наш разговорчивый герой, несмотря на свою постоянную обращенность к другим, внутренне абсолютно монологичен, абсолютно замкнут на себе.

Если мы будем до конца откровенны с самими собой, то должны будем признать, что подавляющее большинство наших разговоров в повседневной жизни именно таковы. В них безраздельно царствует наше личное восприятие мира, наше, говоря философски, «я-для-себя», которому, в общем-то, нет никакого дела до другого и его проблем, которое совершенно самодостаточно и не нуждается в чужом голосе и в чужом ответе. Слово рядового обывателя, полностью разделяющего идеалы демократии и свободы, слово каждого из нас, оставляет за другим гораздо меньше шансов для ответа и оправдания, чем самая страшная государственная машина, оно определяет и завершает другого гораздо резче и безнадежнее, чем самые суровые репрессии. Тоталитаризм хотя бы оценивает другого, замечает инаковость другого перед тем, как начать ломать его под себя. А наше бытовое «я» просто не видит другого, просто равнодушно проходит сквозь него с той же легкостью, с какой Дэвид Копперфильд проходит через стену.

Разумеется, ни о каком равноправии сознаний перед лицом истины здесь речь не идет. В мире наивного бытового монологизма царит только одно сознание — непосредственное и всепоглощающее сознание «я». Оно не может увидеть и оценить другого, оно не может увидеть и оценить себя в свете истины. Потому что подсознательно уверено: «я» и истина, по большому счету, есть одно и то же. А другой в мире получает свое значение и смысл лишь в зависимости от степени своей близости либо отдаленности от нашего «я».

Ограниченность подобного подхода вполне очевидна. С точки зрения нравственности упорная сосредоточенность на самом себе есть не что иное, как примитивный эгоцентризм. А логика говорит: делать отдельного человека средоточием абсолютной истины, игнорируя миллиарды таких же людей вокруг, как минимум несерьезно. Однако преодоление наивного монологизма неожиданно оказывается гораздо более сложной задачей, чем это можно было бы предположить. На первый взгляд, нет ничего проще, чем признать независимость и самоценность чужого сознания, его законное право на истину. Но при попытке практической реализации данной задачи мы сталкиваемся с трудностями, коренящимися где-то в потаенной глубине нашей личности, в самой структуре нашего мышления, в самой организации наших чувств.

Возьмем науку. Казалось бы, где, как не здесь, ограниченный человеческий субъективизм может быть решительно искоренен. На первый взгляд, научный дискурс изначально диалогичен. Разнообразнейшие конференции, диспуты, симпозиумы, семинары, научные руководители, оппоненты, рецензенты и т. д. создают неповторимую атмосферу, в которой царят стройная полифония и гармония множества звучащих голосов. Но, вглядевшись пристальней, мы вынуждены будем с определенностью констатировать: наука в своей основе абсолютно монологична. Представим себе двух инженеров, изо дня в день ведущих диалог о предельно допустимой величине прогиба несущей балки строящегося здания, или двух врачей, готовых сколь угодно долго размышлять об анамнезе и этиологии у постели тяжелобольного. Этот самоценный и норовящий разомкнуться в бесконечность диалог способен вызвать у окружающих лишь тревогу и ужас, но никак не интеллектуальную радость. Ведь если на основании вполне конкретных формул и исследований спорящие не придут к какому-то единому мнению, здание, вероятно, рухнет, а больной, скорее всего, умрет.

Научный диалог может длиться ровно до тех пор, пока аргументированно не будет доказана та или иная позиция и не восторжествует то или иное монологичное слово. Ведь наука строится на четкой связи реалий с истиной, пусть истина при этом носит достаточно частный характер. Равнозначность множества реалий по отношению к истине при таком подходе априори невозможна.

Разумеется, вышеизложенное относится в первую очередь к точным наукам. С гуманитарным знанием дело обстоит несколько сложнее. Здесь истинность того или иного утверждения не может быть доказана с холодной точностью, что, по идее, должно открыть широкую дорогу диалогическому мышлению. Однако и в гуманитарных науках монологизм со странным упорством не желает сдавать свои позиции. Словно невидимый внутренний компас, как бы мы его ни поворачивали, неизменно продолжает показывать в одну сторону. Ученый-гуманитарий чутко вслушивается в чужое слово, внимательно рассматривает чужую точку зрения, но лишь затем, чтобы согласиться с ней и сделать своей, либо оттолкнуться от нее и заклеймить как неистинную. А потом твердо и решительно резюмировать: итак, я думаю, я считаю, я уверен.

Чужое слово воспринимается либо в качестве союзника в споре, либо в качестве объекта для критики, но никогда — в качестве равноценного с автором носителя истины. Любая научная статья, собственно, для того и пишется, чтобы на горе цитат и чужих мыслей водрузить монологическое знамя собственной концепции и до следующей статьи поставить в споре окончательную точку. И даже если в своей полемике я решительно и настойчиво начну утверждать, что мир диалогичен и полифоничен, соткан из равноценных суждений и голосов, это будет означать только то, что носители монологической модели мира являются для меня людьми ограниченными, недалекими и заблуждающимися. Сам Михаил Бахтин не может избежать этого парадоксального противоречия.

Инициатор «своего» диалога с культурами прошлого и миром мнений современников, Бахтин авторитарен, как всякий творец формы, и после Бахтина нам в пространстве его последнего смыслооформляющего высказывания делать нечего: кончен пир, умолкли хоры, изваянные эйдосы объектов совпали с искомыми гранями и стоят теперь памятниками встречи, роковой для них (их будущее состоялось) и результативно-неотменяемой для нас (попробуйте теперь прочесть Рабле вне карнавальных коннотаций, а формалистов — в стороне от воздвигнутого им поминального иконостаса)².

Итак, ни в быту, ни в науке мы не можем отыскать возможности диалога в бахтинском его понимании. Наверное, еще более бессмысленно искать его где-нибудь в области бизнеса, политики или образования. И проблема здесь не в чьей-то глупости или чьей-то злой воле, а в том, что монологизм естественен и привычен для человеческого сознания.

Для того, чтобы открыть дорогу диалогу, нужна какая-то решительная перемена привычного миропонимания, какой-то глобальный сдвиг естественного восприятия жизни.

Кладбище в еврейском местечке. Ассирия и таинственное тление Востока на поросших бурьяном волынских полях.

Обточенные серые камни с трехсотлетними письменами. Грубое тиснение горельефов, высеченных на граните. Изображение рыбы и овцы над мертвой человеческой головой. Изображения раввинов в меховых шапках. Раввины подпоясаны ремнем на узких чреслах. Под безглазыми лицами волнистая каменная линия завитых бород. В стороне, под дубом, размозженным молнией, стоит склеп рабби Азриила, убитого казаками Богдана Хмельницкого. Четыре поколения лежат в этой усыпальнице, нищей, как жилище водоноса, и скрижали, зазеленевшие скрижали, поют о них молитвой бедуина:

Азриил, сын Анания, уста Еговы.

Илия, сын Азриила, мозг, вступивший в единоборство с забвением.

Вольф, сын Илии, принц, похищенный у Торы на девятнадцатой весне.

Иуда, сын Вольфа, раввин краковский и пражский.

О смерть, о корыстолюбец, о жадный вор, отчего ты не пожалел нас хотя бы однажды?

Это — рассказ «Кладбище в Козине» Исаака Бабеля, входящий в цикл «Конармия». Он короток; в нем нет ни сюжета, ни действующих лиц. Есть только ряд имен, странных и чуждых уху. Но какая-то сила останавливает нас и не дает двинуться дальше в привычном повседневном беге, не дает бросить небрежный взгляд на другого и тут же забыть о нем.

1. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С. 309.[↩]
2. Исупов К. Г. Смерть Другого // Бахтинология: Исследования, переводы, публикации. СПб.: Алетейя, 1995. С. 104. [↩]