Что происходит в рассказе «Бобок»?. Перевод с английского Елены Погорелой

Над строками одного произведения

Британский кружок «неоформалистов» сложился в 1970 году как свободное объединение ученых-славистов (и не только славистов), занимающихся поэтикой — причем не обязательно в формалистском ключе. Участники объединения встречались дважды в год; особенностью их деятельности с самого начала были неформальные «общие обсуждения» (Collective Analysis) — любой из членов кружка мог предложить к разбору стихотворение или короткий рассказ, которые затем подвергались «пристальному прочтению» присутствующих в течение пары часов. Как правило, «неоформалисты» готовились к обсуждению и представляли свои наблюдения в письменном виде заранее.

Кружок неоформалистов, позднее ставший интернациональным, продолжил свои — хотя и менее частые — встречи в Оксфорде под руководством профессора Дж. Эндрю. С 1976 года работы кружковцев публиковались в журнале «Эссе о поэтике» или в специальных тематических выпусках; спустя несколько лет организаторы «Collective Analysis» (чаще всего в этой роли выступал Р. Милнер-Галланд) ввели в обычай оформлять заключительную, итожащую часть беседы в виде полноценной научной статьи.

За прошедшие с 1976-го годы Р. Милнер-Галланд руководил обсуждениями таких произведений, как стихотворение Н. Заболоцкого «Время», рассказ Борхеса «Алеф», «Сказание о житии и преставлении Великого князя Димитрия Ивановича, царя русского» анонимного автора, «Пятно на стене» Вирджинии Вульф, «Старуха» Д. Хармса, «Зимняя дорога» Пушкина, рассказ А. Чехова «Ионыч», «Крейцерова соната» Толстого и, наконец, «Бобок» Достоевского; последние четыре произведения обсуждались совместно с О. Соболевой. Представленная в журнал «Вопросы литературы» статья «Что происходит в рассказе «Бобок»?» написана по следам и в формате подобного обсуждения.

Робин МИЛНЕР-ГАЛЛАНД, Ольга СОБОЛЕВА

ЧТО ПРОИСХОДИТ В РАССКАЗЕ «БОБОК»?

После того, как в 1873 году Достоевский, в большинстве своих произведений отличающийся «повышенным» многословием, опубликовал удивительно лаконичный рассказ под названием «Бобок», один из наиболее выдающихся исследователей его творчества счел возможным заметить:

Маленький «Бобок» — один из самых коротких сюжетных рассказов Достоевского — является почти микрокосмом всего его творчества <…> В рассказе «Бобок», как в фокусе, собраны лучи, идущие и из предшествующего и из последующего творчества Достоевского¹.

И хотя может показаться неуместным начинать разговор о литературном произведении, заранее заручившись мнением именитого специалиста, в данном случае это необходимо: бахтинское замечание, сделанное во втором издании его знаменитой работы о Достоевском, можно сказать, спасло «Бобок» для читателей — или, во всяком случае, заставило серьезнее отнестись к его замыслу. Достаточно лишь обратиться к презрительной и испуганной прижизненной критике рассказа («»dances macabres» средневековья, «романы ужасов» романтизма, страшные рассказы Эдгара По бледнеют перед невыразимым ужасом этой «литературной шутки»»²), чтобы понять значение бахтинской оценки; в то же время на Западе «Бобок» все еще часто рассматривается в качестве мрачной сатиры на современное Достоевскому общество³ либо «странной краткой повести о светской жизни мертвецов»⁴. И дело не в том, что оба эти суждения несправедливы, а в том, что они заведомо недооценивают значение рассказа в сравнении с бахтинским его толкованием, на котором мы бы хотели остановиться подробнее, прежде чем решить, что мы можем к нему добавить или в чем — выйти за его пределы.

Из числа «важнейших идей, тем и образов» творчества Достоевского, явленных в рассказе «Бобок» «в предельно острой и обнаженной форме»⁵, М. Бахтин выделяет следующие: «все позволено», если в мире нет Бога и бессмертия души; тема исповеди без покаяния; тема «бесстыдной правды»; «тема последних моментов сознания»; тема сознания, находящегося на грани безумия; тема сладострастия, охватившего высшие сферы сознания и мысли; тема сплошной неуместности и «неблагообразия» жизни, оторванной от народных корней и народной веры; скандальные сцены… Наконец, действие рассказа мыслится Бахтиным совершающимся не только «здесь и сейчас», но и в целом мире и вечности: он посвящает несколько страниц разговору о предполагаемых источниках и «предшественниках» сюжета, в основном — из классического мира античности, что, в общем, не удивительно, ибо анализ рассказа «Бобок» помещен Бахтиным в той главе, где впервые звучит жанровый термин «мениппея» и вводится понятие карнавализации как повторяющегося явления в истории европейской литературы. Более того, Бахтин представляет «Бобок» в виде своеобразной мистерии, в свою очередь становящейся для него вариантом развития мениппеи.

Предлагая «Бобок» для совместного аналитического обсуждения на неоформалистской конференции (Оксфорд, 2008), мы не сомневались в том, что этот короткий рассказ заслуживает внимания не только как ключ к более известным и масштабным произведениям Достоевского, но и сам по себе, и что подход Бахтина, сколь бы ценным он ни был, не исчерпывает прочтения, способного пролить свет на природу и смысловое многообразие этого текста. Прежде чем перейти непосредственно к изложению нашего анализа, мы хотели бы принести особую благодарность трем исследователям: Каталин Кроо, Роберту Риду и Джейн Бриггс, — которые откликнулись на наше предложение прислать в письменной форме свои наблюдения над текстом, что способствовало углублению его интерпретации при подготовке материалов дискуссии. Большинство же участников конференции — а было их гораздо больше, нежели возможно здесь перечислить, — присоединились к устному обсуждению рассказа, и каждому из них нам бы хотелось выразить глубокую признательность.

Каталин Кроо и Роберт Рид сосредоточились на структуре рассказа — вопрос, которому Бахтин, что характерно, уделяет сравнительно небольшое внимание (может быть потому, что, согласно его извечному убеждению, произведение, достойное анализа, должно быть a priori отмечено «романностью», какими бы ни были его внешние — формальные — признаки). К тому же Бахтин, несмотря на его глубокий интерес к «слову» в литературе, о нарративной природе рассказа говорит очень мало: все участники дискуссии согласились с тем, что «Бобок», по сути, есть изумительный, и очень ранний, пример использования не романной, а «сказовой» техники, неизменно пропадающей при переводе. Возможность услышать голос заведомо ненадежного, безусловно пребывающего, что называется, «не в себе», возможно, пьяного и — вполне вероятно — полубезумного рассказчика предлагает нам ключ к пониманию «Бобка» и сопутствующего ему смысла (или смыслов).

Впрочем, утверждать, что рассказчик действительно сошел с ума либо находится на грани помешательства, было бы ошибкой; полезное замечание на этот счет предусмотрительно предложил Ф. Кафка:

Замечание Макса о Достоевском, о том, что в его произведениях слишком много душевнобольных <…> совершенно неправильно. Это не душевнобольные. Обозначение болезни есть не что иное, как средство характеристики, причем средство <…> очень действенное⁶.

Бахтин также принимает рассказчика всерьез, по крайней мере — в значительной степени. В конце концов, не будем забывать, что именно рассказчик поведал эту историю редактору «Гражданина» (в реальности, разумеется, — самому Достоевскому), испытав своего рода катарсис в результате всего им пережитого. И хотя в предисловии Достоевский и старается нас убедить, что перед нами — «записки одного лица» и что их автор — «это не я; это совсем другое лицо», его уверения оказываются несостоятельными, как только мы узнаем имя этого человека — «Иван Иваныч»: имена «достоевских» героев всегда индивидуально значимы, следовательно, такой «Иван Иваныч» может рассматриваться не иначе как «everyman» («человек вообще»). Кроме того, говоря о «голосе рассказчика», нужно заметить, что уже в самом конце текста, в нескольких последних предложениях, разговорный, неуместно шутливый и умышленно отталкивающий тон резко меняется, когда рассказчик неожиданно понимает, что у мертвых есть свои тайны, скрытые от живущих:

1. Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Художественная литература, 1972. С. 246, 250. [↩]
2. Мочульский К. Ф. М. Достоевский: жизнь и творчество. Paris: YMGA-Press, 1980. С. 319.[↩]
3. «Задачей «Бобка» было изобразить <…> духовную нищету и внутреннее измельчание прежнего правящего класса» (Frank Joseph. The Mantle of the Prophet, 1871-1881. Princeton: Princeton U. P., 2003. P. 117). Перевод здесь и далее мой. — Е. П.[↩]
4. Belknap R.L. Dostoevsky, Fyodor Mikhailovich. New Haven; L.: Yale U.P., 1985. P. 104. [↩]
5. Бахтин М. Указ. соч. С. 246.[↩]
6. Кафка Ф. Дневники. М.: Известия, 1988. С. 133. [↩]