Молодой Эйхенбаум

Василий Сергеевич ЛЬВОВ, кандидат филологических наук, докторант кафедры сравнительного литературоведения Аспирантского центра Городского университета Нью-Йорка. В настоящее время ведет авторский курс по Серебряному веку в Хантерском колледже и курс по истории России XIX-XX веков в Колумбийском университете в Нью-Йорке. Автор работ по русской литературе первой половины XX века, истории литературоведения, русскому формализму. Email: basile.lvoffgmail.com.

Не так уж мало можно сказать о человеке по тому, ближе ему Пушкин или Лермонтов, Толстой или Достоевский, Пастернак или Мандельштам, — и точно так же многое становится ясно, когда из знаменитого опоязовского трио исследователь тяготеет не к Виктору Шкловскому и не к Юрию Тынянову, а к Борису Эйхенбауму.

Речь в данном случае даже не о гипотезах, Эйхенбаумом выдвинутых, — в конце концов, Шкловский был совершенно прав, когда без лишней скромности писал о себе и своих товарищах: «гении мы сообща» [Из переписки… 189], — ведь любая попытка строго разделить опоязовскую теорию на три части осуществима не более, чем стремление четко распределить по этносам жителей многонационального государства. И все же в случае с каждым из своих создателей опоязовская теория получает особую установку, если говорить опоязовским же языком. Так, в лице Шкловского ОПОЯЗ вызывающе техничен и эксцентричен. В лице Тынянова — эзотеричен, темен, как темна тыняновская стихология с ее понятиями о единстве и тесноте стихового ряда или о динамической археологии. С Эйхенбаумом же ОПОЯЗ наиболее человечен. Человечен в том отношении, что о судьбе отдельной личности и о смысле истории — равно как и о ценностях опоязовцев вообще — Эйхенбаум говорил и чаще, и более открыто, чем его соратники¹. Достаточно обратиться к таким статьям Эйхенбаума, как «Речь о критике» и «Миг сознания», к его книге «Мой временник», а также к многочисленным письмам и дневниковым записям, им оставленным.

Конечно, говорить о человечности в эйхенбаумовской теории буквально было бы дурным импрессионизмом, а если и принять этот критерий, то при внимательном чтении окажется, что и Шкловский с Тыняновым были озабочены смыслом отдельной человеческой судьбы в пучине истории. Однако именно у Эйхенбаума легче всего будет обнаружить ответы тому исследователю, который ищет в формализме «содержания» — разговора не только о морфологии и закономерностях, но и, например, об «искусстве и эмоции»², даже тогда, когда Эйхенбаум касается этой темы лишь затем, чтобы отделить индивидуальные, личностные переживания от эстетических.

Эта самая человечность опоязовских работ Эйхенбаума, если увлечься ею, в какой-то момент неизбежно приводит нас к его ранним, доопоязовским текстам. В этих текстах, как будет показано ниже, уже содержались важнейшие темы, развивавшиеся Эйхенбаумом впоследствии, и вместе с тем в них по большей части еще отсутствовал тот блистательный опоязовский максимализм, мастером которого Эйхенбаум стал в 1920-е годы, схлестываясь на страницах журналов и газет со своими идеологическими противниками. Тот максимализм, который нажил ОПОЯЗу врагов и снискал ему славу своей намеренной, богатой на парадоксы и открытия слепотой³ к «здравому смыслу», когда отрицалось, казалось бы, очевидное — например, какое бы то ни было влияние социальной истории или авторской воли на сущность литературы.

Именно отсутствие такого максимализма нужно добросовестному и сдержанному исследователю. В ранней критике Эйхенбаум предвосхищает некоторые опоязовские идеи, но без теоретического темперамента опоязовцев, как сказал бы Тынянов, и избегая того решительного отграничения литературы от прочих искусств, а поэтики — от прочих дисциплин, которое проводили опоязовцы, называя себя спецификаторами, и которого еще не было у молодого Эйхенбаума с его открытостью философским вопросам⁴.

Обо всем этом важно было упомянуть в самом начале, поскольку иначе не были бы ясны те убеждения, которые стоят на кону всякий раз, когда встает вопрос о ранней критике Эйхенбаума. Ведь говорить о ней можно не только затем, чтобы показать, как творческая эволюция привела Эйхебаума к ОПОЯЗу, но и затем, чтобы доказать: Эйхенбаум сформулировал свои важнейшие положения до ОПОЯЗа, и потому все опоязовское в его теории вторично. В этой статье рассматривается и попутно интерпретируется несколько значимых перекличек между ранней и опоязовской критикой Эйхенбаума, последнее же слово — за читателем.

Шаг в сторону

Эйхенбаум был старше Шкловского и Тынянова и занялся критикой раньше них. Если Шкловский начал публиковать свои критические статьи с 1919 года, а Тынянов, первая работа которого была напечатана в 1921 году, еще позднее, то Эйхенбаум регулярно выступал в печати уже с 1912 года, меж тем как первая его статья появилась еще в 1907-м. Озаглавленная «Пушкин-поэт и бунт 1825 года. (Опыт психологического исследования)», она вышла в ежемесячном журнале «Вестник знания».

Если взглянуть на издания, для которых писал Эйхенбаум, видно, что он был профессиональным журналистом. В 1912 году Эйхенбаум печатается в еженедельнике «Запросы жизни» и в журнале «Против течения», а с 1913-го уже сотрудничает с целым рядом журналов и газет. В газете «Русская молва» Эйхенбаум — обозреватель иностранной литературы, а в таком солидном журнале, как «Русская мысль», — сотрудник литературного отдела. Среди прочих изданий, в которых Эйхенбаум публикуется до революции, — журналы «Заветы», «Северные записки», «Русская школа», газеты «Речь» и «Биржевые ведомости».

Важно понимать, что литературная журналистика для Эйхенбаума ни тогда, ни позднее вторичным занятием не являлась и что дело критика было для него равнозначно делу ученого. С самого начала Эйхенбаум мыслил науку как способ участвовать в «литературном сегодня» (тыняновский термин) — и в этом он совпадет со Шкловским и Тыняновым; это же станет особенностью опоязовской теории, которую Борис Энгельгардт будет упрекать как раз в смешении критики и поэтики⁵. Эйхенбаум же, став опоязовцем, назовет это «журнальной наукой», вспоминая о том, как в 1910-е годы «авторитет и влияние перешли постепенно от академической науки к науке, так сказать, журнальной» [Эйхенбаум 1987: 378-379], когда настоящая, иными словами, актуальная наука творилась на страницах журналов и газет, а не в сугубо научных трудах университетских ученых.

Но опоязовцы, выстраивая отношения с окружающим миром «в порядке дискуссионном» (как написал однажды Шкловский), заостряли противоречие между своей журнальной наукой и официальной академической, обитавшей в университетах, меж тем как эйхенбаумовское поколение в начале 1910-х годов вполне органично сочетало университетскую науку с литературной критикой. Здесь сказывался синкретизм, изначально характерный для Серебряного века. В книге «Формализм в России» Катрин Депретто пишет, что в Санкт-Петербургском университете (где учились все три опоязовца) «поэзия и университетская наука постоянно переплетались» [Депретто: 58]; следует сюда же добавить критику. Депретто пишет, что для той поры характерна была «фигура студента — филолога и поэта» [Депретто: 58], — и далее следует перечень имен, которые с литературной критикой связаны не меньше, а часто даже больше, чем с поэзией: Константин Мочульский, Николай Недоброво, Виктор Жирмунский и др. Назван и Эйхенбаум.

Но как наука неотделима была для Эйхенбаума от критики, так и настоящая критика, по его мнению, нуждалась в научности — в теоретически-ответственной постановке вопросов, в методологически-осознанном их решении, в наличии системы идей у критика, а главное, в сознании им своего предмета — в первую очередь литературы как таковой. Потому Эйхенбаум очень рано противопоставил себя двум главенствовавшим видам критики — публицистической и импрессионистской, которые, с его точки зрения, перечисленными только что качествами не обладали.

Публицистическую школу Эйхенбаум не принимал из-за того, что, уделяя внимание идеологическому и бытовому «содержанию» литературных произведений, она плодила, по словам Эйхенбаума, «многотомные, тяжелые и, вместе с тем, односторонние труды, в которых совершенно тонула индивидуальность писателей и игнорировалась художественная эмоция читателей» [Эйхенбаум 1913: 330]. Очевидно, подразумевались такие труды, как «История русской интеллигенции» Дмитрия Овсянико-Куликовского, написанная на материале русской классики.

Именно в той мере, в какой публицистической критике противостоял импрессионизм, Эйхенбаум отдавал ему должное. Но к 1910-м годам, считал Эйхенбаум, импрессионизм уже выполнил свою задачу, одержав верх в «борьбе «непосредственности» с «рассудочностью»» [Эйхенбаум, Никольский: 130], на этом себя исчерпав. Резкую критику импрессионизма находим в посвященной Мережковскому статье Эйхенбаума и Юрия Никольского, его университетского товарища, как и он, участника Пушкинского семинария Семена Венгерова (первая половина статьи принадлежала Эйхенбауму). Эйхенбаум обрушивается на Мережковского, говоря: «Д. С. Мережковский, как исследователь русской литературы и как ее «тайноведец», — это то, что требует сейчас серьезного, принципиального отпора.

1. См.: [Серман].[↩]
2. См.: [Эйхенбаум. Размышления…]. [↩]
3. Ср.: «Борис Михайлович Эйхенбаум> еще недавно отстаивал пресловутую теорию имманентного развития литературы не потому, что он был неспособен понять выдвигаемую против нее аргументацию, а потому, что хотел беречь свою слепоту, пока она охраняла поиски специфического в литературе» [Гинзбург: 37].[↩]
4. См. главу 4 «Знакомство Эйхенбаума с книгой Семена Франка «Предмет знания»» в кн.: [Кертис]. См. также §1 «Философски обоснованная эстетика» в работе: [Харламов]. [↩]
5. См.: [Энгельгардт: 114-116]. [↩]