Молодой Эйхенбаум
Василий Сергеевич ЛЬВОВ, кандидат филологических наук, докторант кафедры сравнительного литературоведения Аспирантского центра Городского университета Нью-Йорка. В настоящее время ведет авторский курс по Серебряному веку в Хантерском колледже и курс по истории России XIX-XX веков в Колумбийском университете в Нью-Йорке. Автор работ по русской литературе первой половины XX века, истории литературоведения, русскому формализму. Email: basile.lvoffgmail.com.
Не так уж мало можно сказать о человеке по тому, ближе ему Пушкин или Лермонтов, Толстой или Достоевский, Пастернак или Мандельштам, — и точно так же многое становится ясно, когда из знаменитого опоязовского трио исследователь тяготеет не к Виктору Шкловскому и не к Юрию Тынянову, а к Борису Эйхенбауму.
Речь в данном случае даже не о гипотезах, Эйхенбаумом выдвинутых, — в конце концов, Шкловский был совершенно прав, когда без лишней скромности писал о себе и своих товарищах: «гении мы сообща» [Из переписки… 189], — ведь любая попытка строго разделить опоязовскую теорию на три части осуществима не более, чем стремление четко распределить по этносам жителей многонационального государства. И все же в случае с каждым из своих создателей опоязовская теория получает особую установку, если говорить опоязовским же языком. Так, в лице Шкловского ОПОЯЗ вызывающе техничен и эксцентричен. В лице Тынянова — эзотеричен, темен, как темна тыняновская стихология с ее понятиями о единстве и тесноте стихового ряда или о динамической археологии. С Эйхенбаумом же ОПОЯЗ наиболее человечен. Человечен в том отношении, что о судьбе отдельной личности и о смысле истории — равно как и о ценностях опоязовцев вообще — Эйхенбаум говорил и чаще, и более открыто, чем его соратники1. Достаточно обратиться к таким статьям Эйхенбаума, как «Речь о критике» и «Миг сознания», к его книге «Мой временник», а также к многочисленным письмам и дневниковым записям, им оставленным.
Конечно, говорить о человечности в эйхенбаумовской теории буквально было бы дурным импрессионизмом, а если и принять этот критерий, то при внимательном чтении окажется, что и Шкловский с Тыняновым были озабочены смыслом отдельной человеческой судьбы в пучине истории. Однако именно у Эйхенбаума легче всего будет обнаружить ответы тому исследователю, который ищет в формализме «содержания» — разговора не только о морфологии и закономерностях, но и, например, об «искусстве и эмоции»2, даже тогда, когда Эйхенбаум касается этой темы лишь затем, чтобы отделить индивидуальные, личностные переживания от эстетических.
Эта самая человечность опоязовских работ Эйхенбаума, если увлечься ею, в какой-то момент неизбежно приводит нас к его ранним, доопоязовским текстам. В этих текстах, как будет показано ниже, уже содержались важнейшие темы, развивавшиеся Эйхенбаумом впоследствии, и вместе с тем в них по большей части еще отсутствовал тот блистательный опоязовский максимализм, мастером которого Эйхенбаум стал в 1920-е годы, схлестываясь на страницах журналов и газет со своими идеологическими противниками. Тот максимализм, который нажил ОПОЯЗу врагов и снискал ему славу своей намеренной, богатой на парадоксы и открытия слепотой3 к «здравому смыслу», когда отрицалось, казалось бы, очевидное — например, какое бы то ни было влияние социальной истории или авторской воли на сущность литературы.
Именно отсутствие такого максимализма нужно добросовестному и сдержанному исследователю. В ранней критике Эйхенбаум предвосхищает некоторые опоязовские идеи, но без теоретического темперамента опоязовцев, как сказал бы Тынянов, и избегая того решительного отграничения литературы от прочих искусств, а поэтики — от прочих дисциплин, которое проводили опоязовцы, называя себя спецификаторами, и которого еще не было у молодого Эйхенбаума с его открытостью философским вопросам4.
Обо всем этом важно было упомянуть в самом начале, поскольку иначе не были бы ясны те убеждения, которые стоят на кону всякий раз, когда встает вопрос о ранней критике Эйхенбаума. Ведь говорить о ней можно не только затем, чтобы показать, как творческая эволюция привела Эйхебаума к ОПОЯЗу, но и затем, чтобы доказать: Эйхенбаум сформулировал свои важнейшие положения до ОПОЯЗа, и потому все опоязовское в его теории вторично. В этой статье рассматривается и попутно интерпретируется несколько значимых перекличек между ранней и опоязовской критикой Эйхенбаума, последнее же слово — за читателем.
Шаг в сторону
Эйхенбаум был старше Шкловского и Тынянова и занялся критикой раньше них. Если Шкловский начал публиковать свои критические статьи с 1919 года, а Тынянов, первая работа которого была напечатана в 1921 году, еще позднее, то Эйхенбаум регулярно выступал в печати уже с 1912 года, меж тем как первая его статья появилась еще в 1907-м. Озаглавленная «Пушкин-поэт и бунт 1825 года. (Опыт психологического исследования)», она вышла в ежемесячном журнале «Вестник знания».
Если взглянуть на издания, для которых писал Эйхенбаум, видно, что он был профессиональным журналистом. В 1912 году Эйхенбаум печатается в еженедельнике «Запросы жизни» и в журнале «Против течения», а с 1913-го уже сотрудничает с целым рядом журналов и газет. В газете «Русская молва» Эйхенбаум — обозреватель иностранной литературы, а в таком солидном журнале, как «Русская мысль», — сотрудник литературного отдела. Среди прочих изданий, в которых Эйхенбаум публикуется до революции, — журналы «Заветы», «Северные записки», «Русская школа», газеты «Речь» и «Биржевые ведомости».
Важно понимать, что литературная журналистика для Эйхенбаума ни тогда, ни позднее вторичным занятием не являлась и что дело критика было для него равнозначно делу ученого. С самого начала Эйхенбаум мыслил науку как способ участвовать в «литературном сегодня» (тыняновский термин) — и в этом он совпадет со Шкловским и Тыняновым; это же станет особенностью опоязовской теории, которую Борис Энгельгардт будет упрекать как раз в смешении критики и поэтики5. Эйхенбаум же, став опоязовцем, назовет это «журнальной наукой», вспоминая о том, как в 1910-е годы «авторитет и влияние перешли постепенно от академической науки к науке, так сказать, журнальной» [Эйхенбаум 1987: 378-379], когда настоящая, иными словами, актуальная наука творилась на страницах журналов и газет, а не в сугубо научных трудах университетских ученых.
Но опоязовцы, выстраивая отношения с окружающим миром «в порядке дискуссионном» (как написал однажды Шкловский), заостряли противоречие между своей журнальной наукой и официальной академической, обитавшей в университетах, меж тем как эйхенбаумовское поколение в начале 1910-х годов вполне органично сочетало университетскую науку с литературной критикой. Здесь сказывался синкретизм, изначально характерный для Серебряного века. В книге «Формализм в России» Катрин Депретто пишет, что в Санкт-Петербургском университете (где учились все три опоязовца) «поэзия и университетская наука постоянно переплетались» [Депретто: 58]; следует сюда же добавить критику. Депретто пишет, что для той поры характерна была «фигура студента — филолога и поэта» [Депретто: 58], — и далее следует перечень имен, которые с литературной критикой связаны не меньше, а часто даже больше, чем с поэзией: Константин Мочульский, Николай Недоброво, Виктор Жирмунский и др. Назван и Эйхенбаум.
Но как наука неотделима была для Эйхенбаума от критики, так и настоящая критика, по его мнению, нуждалась в научности — в теоретически-ответственной постановке вопросов, в методологически-осознанном их решении, в наличии системы идей у критика, а главное, в сознании им своего предмета — в первую очередь литературы как таковой. Потому Эйхенбаум очень рано противопоставил себя двум главенствовавшим видам критики — публицистической и импрессионистской, которые, с его точки зрения, перечисленными только что качествами не обладали.
Публицистическую школу Эйхенбаум не принимал из-за того, что, уделяя внимание идеологическому и бытовому «содержанию» литературных произведений, она плодила, по словам Эйхенбаума, «многотомные, тяжелые и, вместе с тем, односторонние труды, в которых совершенно тонула индивидуальность писателей и игнорировалась художественная эмоция читателей» [Эйхенбаум 1913: 330]. Очевидно, подразумевались такие труды, как «История русской интеллигенции» Дмитрия Овсянико-Куликовского, написанная на материале русской классики.
Именно в той мере, в какой публицистической критике противостоял импрессионизм, Эйхенбаум отдавал ему должное. Но к 1910-м годам, считал Эйхенбаум, импрессионизм уже выполнил свою задачу, одержав верх в «борьбе «непосредственности» с «рассудочностью»» [Эйхенбаум, Никольский: 130], на этом себя исчерпав. Резкую критику импрессионизма находим в посвященной Мережковскому статье Эйхенбаума и Юрия Никольского, его университетского товарища, как и он, участника Пушкинского семинария Семена Венгерова (первая половина статьи принадлежала Эйхенбауму). Эйхенбаум обрушивается на Мережковского, говоря: «Д. С. Мережковский, как исследователь русской литературы и как ее «тайноведец», — это то, что требует сейчас серьезного, принципиального отпора.
- См.: [Серман].[↩]
- См.: [Эйхенбаум. Размышления…]. [↩]
- Ср.: «Борис Михайлович Эйхенбаум> еще недавно отстаивал пресловутую теорию имманентного развития литературы не потому, что он был неспособен понять выдвигаемую против нее аргументацию, а потому, что хотел беречь свою слепоту, пока она охраняла поиски специфического в литературе» [Гинзбург: 37].[↩]
- См. главу 4 «Знакомство Эйхенбаума с книгой Семена Франка «Предмет знания»» в кн.: [Кертис]. См. также §1 «Философски обоснованная эстетика» в работе: [Харламов]. [↩]
- См.: [Энгельгардт: 114-116]. [↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №6, 2016
Литература
Веселовский А. Н. Избранные статьи. Л.: Художественная литература, 1939.
Гинзбург Л. Я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб.: Искусство, 2002.
Депретто К. Формализм в России: Предшественники, история, контекст / Авториз. перевод с франц. В. Мильчиной. М.: НЛО, 2015.
Из переписки Ю. Тынянова и Б. Эйхенбаума с В. Шкловским / Вступ. заметка, публ. и коммент. О. Панченко // Вопросы литературы. 1984. № 12. С. 185-218.
Кертис Дж. Борис Эйхенбаум: Его семья, страна и русская литература. СПб.: Академический проект, 2004.
Орлов Вл. Б. М. Эйхенбаум // Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л.: Советский писатель, 1969.
Серман И. З. Б. M. Эйхенбаум и проблема истории // Revue des еtudes slaves. Т. 57. F. 1. 1985. С. 73-82.
Харламов А. В. Эстетические исследования Б. М. Эйхенбаума в 10-е — 20-е гг. XX века. Дис. <...> канд. филос. наук. М.: МГУ, 2004.
Шкловский В. Б. Собр. соч. в 3 тт. Т. 1. Повести. Рассказы. М.: Художественная литература, 1973.
Шкловский В. Б. Гамбургский счет: Статьи — воспоминания — эссе (1914-1933). М.: Советский писатель, 1990.
Эйхенбаум Б. М. Новое о Гончарове: Из писем И. А. Гончарова к М. М. Стасюлевичу // Запросы жизни. 1912. № 47. Стлб. 2695-2702.
Эйхенбаум Б. М. Рец. на кн. > Ю. И. Айхенвальд. Силуэты русских писателей. Вып. II // Русская мысль. 1913. № 9. С. 330-331.
Эйхенбаум Б. М. О Чехове // Северные записки. 1914. № 7. С. 167-174.
Эйхенбаум Б. М. Молодой Толстой. Пб.; Берлин: Изд. З. И. Гржебина, 1922.
Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. Л.: Госиздат, 1924.
Эйхенбаум Б. М. Размышления об искусстве. 1. Искусство и эмоция // Жизнь искусства. 1924. 11 марта.
Эйхенбаум Б. М. Лесков и современная проза // Эйхенбаум Б. М. Литература: Теория. Критика. Полемика. Л.: Прибой, 1927.
Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л.: Советский писатель, 1969.
Эйхенбаум Б. М. О литературе. М.: Советский писатель, 1987.
Эйхенбаум Б. М., Никольский Ю. А. Д. С. Мережковский-критик // Северные записки. 1915. № 4. С. 130-146.
Энгельгардт Б. М. Формальный метод в истории литературы. Л.: Academia, 1927.
Any Carol. Boris Eikhenbaum: Voices of a Russian Formalist. Stanford: Stanford U. P., 1994.