Мнимая загадка

Эстетическая концепция и позиция славянофилов в литературной борьбе своего времени не может быть понята в отрыве от их общесоциологических взглядов и места, которое они занимали в идейной борьбе своего времени. Вот это отвлечение от классовой позиции славянофилов, которая у них была прикрыта крикливыми заклинаниями о «национальном духе», народе, и представляется мне наиболее уязвимым местом в попытке А. Янова разрешить загадку славянофильской критики.

А ведь славянофильство – это определенное течение общественно-политической мысли, и без анализа его классовой природы все попытки понять литературно-критические труды представителей этого течения вряд ли могут быть успешными.

«Люди, – писал В. И. Ленин, – всегда были и всегда будут глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике, пока они не научатся за любыми нравственными, религиозными, политическими, социальными фразами, заявлениями, обещаниями разыскивать интересы тех или иных классов» ¹.

Итак, какую же классовую позицию занимали славянофилы в идейной борьбе предреформенного периода?

Это было время далеко зашедшего разложения феодально-крепостнического строя. Его несоответствие отчетливо выявившимся потребностям экономического развития становилось очевидным не только мыслящей части русского общества, но и самым махровым крепостникам. Отсюда следовавшие один за другим секретные комитеты по крестьянскому вопросу. И хотя Николай I, опасаясь, что реформа потрясет самые основы общественного и государственного строя, заявил, что лучше «не трогать ни части, ни целого», потому что «так мы, может быть, дольше проживем», крестьянский вопрос продолжал кошмаром давить на сознание представителей господствующего класса.

Революция 1848 года, участие в ней рабочего класса еще более напугали крепостников, показали всю опасность для них развития по «западному», капиталистическому пути. Звуки набата, возвещавшие очередной поджог барского имения, воспринимались тревожно и предвещали плантаторам недоброе.

Вот в этой накаленной атмосфере и родилось славянофильское течение. В его основе – страх перед развитием по западному пути, пути, породившем социальные потрясения и революции. Отсюда исступленная критика петровских преобразований, проклятия по адресу прогнившего Запада, призывы к отказу от ложных ценностей его культуры, проповедь самобытного развития.

И. Аксаков прямо говорил о своем страхе перед «красным фригийским колпаком». Паника перед революцией и побуждала славянофилов предупреждать правительство об опасности избранного пути развития, о растущем отчуждении правительства и народа, «публики» и народа. «Ложные начала исторической жизни Запада, – писал И. Аксаков, – должны были неминуемо увенчаться безверием, анархией, пролетариатством, эгоистическим устремлением всех помыслов на одни материальные блага и гордым, безумным упованием на одни человеческие силы…» ² Чем больше страна будет развиваться на основе петровской правительственной системы, вторил ему К. Аксаков, «тем более будут входить в Россию чуждые начала; тем более людей будет отставать от народной русской почвы, тем более будут колебаться основы Русской земли, тем грознее будут революционные попытки, которые сокрушат, наконец, Россию… Дай же бог, чтоб этого не было» ³.

Славянофилы хотели предотвратить растущую вражду народа к своим господам, преодолеть ту пропасть, которая разделяла их с народом, покончить с отщепенством русской дворянской интеллигенции, изменившей, по их словам, самым основным началам «русского духа».

Отсюда обличения «публики», ставшей чуждой народу по своему образу жизни, привычкам, нравам, одежде, языку, призывы к сближению с народом, к серьезному постижению его, к достойному изображению его в литературе. При этом «сближение» с народом принимало нередко карикатурную форму: когда К. Аксаков, отпустив бороду, стал ходить по Москве в кафтане и мурмолке, то, как иронически заметил один из современников, народ принимал его за персиянина. После предписания Третьего отделения К. Аксакову пришлось обрить бороду и снять свой кафтан.

Таковы, как нам представляется, истоки назойливого «народолюбия» славянофилов.

Его нельзя отождествлять с официальной народностью, но оно было близким к правительственной доктрине. Говоря о народе, славянофилы превозносили не его свободолюбивый дух и не борьбу с угнетателями. Они призывали к покаянию и прославляли тех, кто видел «высший подвиг в терпеньи, любви и мольбе» ⁴. Их привлекал образ терпеливого и безропотного Герасима из повести Тургенева «Муму» и набожного Акима из повести «Постоялый двор». И. Аксаков в письме к Тургеневу отмечал, что образ Акима действует на душу русского человека своим смирением⁵. Вот этой апологии тихого и покорного мужичка они требовали от литературы, изобличая критический реализм «натуральной школу», которая была предметом травли и со стороны официальной, сервильной публицистики. А. Янов признает, что литературно-критическая эстетическая программа славянофилов не могла не совпасть с казенной идеологией, но объясняет это не классовыми интересами помещиков, а результатом чрезмерной, доходящей до исступления любви к народу, почти религиозного преклонения перед ним. В этом странном объяснении не учитывается, что преклонялись-то славянофилы перед теми чертами патриархального крестьянина, которые служили оплотом самодержавия, державшегося, по словам Ленина, отчасти и неподвижностью крестьянства.

Славянофилы выступали как ревнители православия. Их разглагольствования о «благодати православной», о духе христианского смирения, свойственном русскому народу, невозможно читать без отвращения. Осыпая бранью «зло» и «ложь» Запада, И. Аксаков видел их в попытках «заменить человеческими учреждениями Божий постановления». Но, утешает апостол славянофильства, «не такова Русь. Православие спасло ее и внесло в ее жизнь совершенно другие начала, свято хранимые народом» ⁶.

Эти начала: религиозное смирение и покорность властям, пренебрежение к политическим правам, патриархальные нравы и замкнутая жизнь в пределах своей общины.

Все это, разумеется, наложило печать на славянофильскую критику. О том же, как далеко она зашла на этом пути, свидетельствует апологетический отзыв о посредственной повести Кохановской «Из провинциальной галлереи портретов», которую К. Аксаков назвал произведением «высшего художника». Что же так привлекло в ней критика? «Автор, – пишет К. Аксаков, – не только вынуждает читателя невольно оправдать темные поступки своих героев, но они оправдываются у него теми самыми лицами, которым приходится от них терпеть. Действия самые насильственные, самые, по-видимому, оскорбительные для нравственного чувства свободы, переносятся оскорбленными не только терпеливо, но охотно и добровольно… Тут такая художественная черта, до которой достигать удается весьма немногим» ⁷.

Но как же тогда быть с отрицательным отношением славянофилов к крепостному праву, к бездушному николаевскому деспотизму? Вяжется ли все это с пониманием славянофильства как консервативно-охранительного, а во многом и реакционного течения?

Но все дело в том, что невозможность дальнейшего существования крепостного права в эти годы была осознана многими сколько-нибудь дальновидными помещиками, видевшими, как туго натянуты струны, и с ужасом ожидавшими новой пугачевщины. Недаром М. Погодин трезво замечал, что дело не в западных влияниях, — они непосредственно не угрожают власти и собственности помещиков, – а в нарастании крестьянского недовольства. «Не Мирабо нам страшен, а Емелька Пугачев».

Ведь еще в 1839 году шеф корпуса жандармов Бенкендорф в докладе царю указывал, что между помещичьими крестьянами распространяется и усиливается мысль о вольности, что «весь дух народа направлен к одной цели, к освобождению… Вообще крепостное состояние есть пороховой погреб под государством и тем опаснее, что войско составлено из крестьян же…». И Бенкендорф подсказывал царю: «Лучше начать постепенно, осторожно, нежели дожидаться, пока начнется снизу, от народа» ⁸.

Славянофилы шли к отрицанию крепостного права не без колебаний и внутренней борьбы. И. Киреевский, например, считал отмену крепостного права несвоевременной. «…Я думаю, – писал он, – что такая всеобъемлющая перемена произведет только смуты, общее расстройство, быстрое развитие безнравственности, и поставит отечество наше в такое положение, от которого сохрани его бог!» ⁹

И. Киреевского пугало, что «родится небывалый антагонизм между сословиями, и тогда, чем это кончится, страшно и подумать» ¹⁰.

Ю. Самарин, наоборот, находил нужным не допустить разочарования народа. «Страшно теперь, когда он надеется, менее ли будет страшно, когда в нем заморят надежду и он отчается?» ## Ю. Самарин, Сочинения, т. II, М. 1878, стр.

1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 23, стр. 47.[↩]
2. «Иван Сергеевич Аксаков в его письмах», ч. I, т. 2, М. 1888, стр. 152.[↩]
3. К. Аксаков, О внутреннем состоянии России, «Ранние славянофилы», М. 1910, стр. 88.[↩]
4. «Русская беседа», 1859, т. II, отд. «Изящная словесность», стр. 2.[↩]
5. «Письма С. Т., К. С. и И. С. Аксаковых к И. С. Тургеневу», М. 1894. стр. 64.[↩]
6. »Иван Сергеевич Аксаков в его письмах», ч. I, т. 2, стр. 152. [↩]
7. »Русская беседа», 1859, т. III, отд. «Смесь», стр. 71 – 72. [↩]
8. »Крестьянское движение 1827 – 1869″, вып. 1,Соцэкгиз, М. 1931, стр. 31 – 32. [↩]
9. И. В. Киреевский, Полн. собр. соч., т. II, М. 1911, стр. 242.[↩]
10. Там же, стр. 253.[↩]