«…Мне нужна надежда…» (По страницам переписки Р. Роллана и Ст. Цвейга)

Эпистолярное наследие Ромена Роллана громадно. Его письма к разным лицам, которые опубликованы на русском языке, – лишь незначительная часть тех, которые напечатаны на языке оригинала. Вдова Роллана Мария Павловна (1895 – 1985) в последние годы жизни горевала, что она не успеет завершить публикацию писем, – сколько интересных документов еще осталось в ее архиве! Мне доводилось слышать от нее, что переписка с Цвейгом в целом очень богата содержанием, много дает для понимания идейного мира обоих писателей, но именно эту часть роллановского наследия ей не удалось обнародовать. И она незадолго до кончины передала все материалы этой переписки издательству «Рюттен унд Ленинг» (ГДР), – пусть там! разберутся, прокомментируют, опубликуют. Теперь это двухтомное издание, включающее все письма Роллана и Цвейга друг к другу, какие удалось найти (около 800 писем, около 1600 страниц убористо напечатанного текста!), вышло в свет¹.

Многолетний заочный диалог двух писателей-гуманистов, как мне кажется, представляет интерес и для сегодняшних наших читателей. Причем интерес не только биографический или чисто литературный, но прежде всего идеологический. Здесь раскрываются с новых сторон перипетии драматических идейных исканий, через которые прошли в первые послеоктябрьские десятилетия лучшие западные мастера культуры демократического или либерального образа мыслей. Понятно, что в 30-е годы их искания обрели особо пронзительную остроту. Чтобы почувствовать в полной мере эту остроту, стоит ближе присмотреться к обоим собеседникам, начать с истоков их дружбы.

Получив в 1910 году книгу в подарок от незнакомого молодого австрийского литератора, Ромен Роллан написал ему: «С тех пор как я прочел Ваши стихи, я знаю, что мы многое чувствуем одинаково: поэзию колоколов, воды, музыки и тишины. И Вы – европеец. И я тоже, всем сердцем» (I, 31). Семь лет спустя Роллан в письме к Цвейгу свидетельствовал: «Вы принадлежите к числу тех редких мыслителей Европы, с которыми я связан братским родством» (I, 269). И в самом деле, их объединяло многое: убежденность в высокой миссии искусства, глубокая приверженность к наследию европейской культуры, интернациональная широта художественного кругозора. И – еще до первой мировой войны, а тем более впоследствии – острая неприязнь к шовинистическим и милитаристским поветриям, которые уже в начале нового века отравляли сознание миллионов людей по обе стороны Рейка. Цвейг вспоминал в своих мемуарах «Вчерашний мир»: когда он прочел «Жан-Кристофа», он понял, что это произведение «служит не одной, а всем европейским нациям». Этот роман «был первым сознательно общеевропейским романом, первым решительным призывом к единству»². То есть – призывом к миру, прозвучавшим в предчувствии мирового военного катаклизма. Сколь ни был далек молодой Цвейг от политики, он воспринял появление романа-эпопеи Роллана как событие большого общественного значения. Так и оценил он его в открытом письме Ромену Роллану – радостном, восторженном, – напечатанном в газете «Берлинер тагеблат» в декабре 1912 года.

Это письмо-статья положило начало многолетнему профессиональному сотрудничеству обоих писателей. Младший в течение почти трех десятилетий, бескорыстно и преданно, принимал участие в литературной судьбе старшего: это отражено в множестве писем. Цвейг переводил статьи и пьесы Роллана, перевел и роман «Клерамбо». Он добивался постановки роллановских драм (которые не шли в Париже) в австрийских и немецких театрах. Он прочитал о Роллане много публичных лекций в разных городах Европы. Заботами Цвейга к 60-летию Роллана был издан объемистый, представительный международный сборник «Liber amicorum» – «Книга друзей». А главное – он написал одну из первых монографий о жизни и творчестве Ромена Роллана: она вышла в 1920 году и была переведена на несколько языков; ее высоко оценил и Горький, и сам герой книги.

Югославский исследователь так определяет их отношения: «Роллан был руководителем и наставником. Цвейг – учеником и пропагандистом, но учеником независимым… Его литературный талант был тоньше, чем роллановский; но оы не обладал ни широтой дыхания, ни нравственной силой автора «Жан-Кристофа»³. Это определение, верное в своей основе, нуждается в уточнениях. Главное, что отделяло ученика от наставника, была известная узость социального кругозора.

И Цвейг отдавал себе в этом отчет. Его письмо-статья о «Жан-Кристофе» завершалось словами: «Ваша вера обращена к элите, к тонкому верхнему слою осознанного добра и справедливости, и в то же время к низам, к широкой пролетарской массе добра неосознанного…» (I, 50). Что до Цвейга – он склонен был опираться на духовную элиту, и только на нее.

Отсюда вытекали и неизбежные различия в плане творческом. Цвейг оценил в «Жан-Кристофе» эпический размах, «поперечный разрез через все современное общество» (I, 46). Много лет спустя он с восхищением отозвался об «Очарованной душе», где снова «жизнь охвачена в ее тотальности» (II, 551). Мастерство самого Цвейга в особенности проявляется там, где отдельная личность представлена крупным планом – в экстремальной ситуации, в напряжении страстей. Но действительность в ее социальной полноте оставалась ему недоступной, хотя он всю жизнь мечтал написать большое, масштабное повествование, – в его письмах не раз об этом говорится.

В этом смысле дистанция между обоими художниками была и осталась непреодолимой. Но Роллан все же оказал влияние на Цвейга – в плоскости скорее идеологической, чем эстетической. Он содействовал пробуждению его социальной мысли.

Художественные произведения Цвейга, как правило, далеки от политики. Письма Цвейга к Ромену Роллану – начиная с лета 1914 года – насыщены политикой. Оба писателя были потрясены началом всемирного побоища и оживленно обсуждали ход военных событий. Много раз вставал в их переписке вопрос о поведении и долге творческой интеллигенции перед лицом войны. Цвейг был восхищен мужеством и упорством Роллана, который печатал в Швейцарии одну антивоенную статью за другой, невзирая на травлю СО стороны националистов, и французских и немецких. Впоследствии Цвейг вспоминал: «Духовные силы Роллана, превосходящие мои, сделали и меня более сильным»⁴.

Ромен Роллан возлагал большие надежды на революционную Россию еще во время войны – начиная с 1915 года, с первой встречи с Луначарским. С апреля 1917 года тема русской революции, имя Ленина не сходят со страниц роллановского «Дневника военных лет». В переписке с Цвейгом они появляются гораздо позже и лишь эпизодически. Но Цвейг в течение всех лет войны уверенно называл себя интернационалистом. В 1919 году он с радостью подписал, вслед за Ролланом, «Декларацию независимости духа».

На исходе мировой войны Цвейга волновала и вдохновляла перспектива революции в Европе. Волновала – и вместе с тем пугала. Он писал Роллаиу 18 ноября 1918 года: «Зарождается новый мир в новых боях. Я чувствую в воздухе опьянение – священное опьянение радости и вместе с тем опьянение масс, которых дурманит запах крови. Горизонт озарен красным светом: что это – заря нового утра или отблеск гигантского костра, который обратит всю нашу культуру в пепел?» (I, 389). Он мечтал «написать книгу для миллионов бедных», «книгу для народа, которую каждый мог бы прочесть, понять и полюбить!» (I, 391). Но будни революционного движения в Германии и Австрии отталкивали его. Рабочие бастовали не только во имя идеала свободы, но и во имя повышения заработной платы, – Цвейга это шокировало, это не вязалось с его романтическими представлениями о революции. «При контакте с массами, – писал он в марте 1919 года, – почти невозможно сохранить чистоту души и характера» (I, 434). Дороже всего для него была его личная независимость. «Что удерживает меня от действия, так это необходимость определиться, кто ты – социалист, или большевик, или буржуа. А я хочу оставаться свободным человеком, я стесняюсь признаваться в любви к народу, когда он у власти. Я любил его, когда он был угнетен» (I, 396). Он горько жаловался Роллану на честолюбие Эйснера и Либкнехта и приходил к заключению: «Революция, которую я ждал всем существом, скомпрометирована: она задавлена тщеславием. Единственный идеал, который остается, – одиночество личности, невидимое братство, поверх государств и вдали от действительности» (I, 416).

Роллан реагировал на революционные события в Германии по-своему. Его статья «Кровавый январь в Берлине» проникнута глубоким уважением к немецкому трудовому народу, к силе «его здравого и человечного разума». С Цвейгом Роллан не спорил, скорей старался в дружеских письмах поднять его дух, хотя и ему самому в первые послевоенные годы приходилось нелегко. Надежды на объединение антиимпериалистических сил интеллигенции не оправдались, группа «Кларте» распалась под напором внутренних разногласий, волна послевоенного революционного подъема спала. И уже на пороге 20-х годов стала нависать над Европой угроза фашизма – еще до того, как этот термин вошел в политический обиход.

В статье «Кровавый январь в Берлине» Роллан отметил, что в Германии поднимают голову националисты, которыми руководят «только интересы капиталистической собственности», что «опасность консервативной, милитаристской и монархической реакции в Германии гигантски растет»⁵. Немного времени спустя Роллан – одним из первых писателей мира – заговорил об опасности, какую представил для человечества нарождавшийся итальянский фашизм.

Тут стоит заметить – несколько забегая вперед, – что взгляды Роллана и Цвейга на режим чернорубашечников были не вполне одинаковы. Цвейг находил у их главаря известные положительные черты («Нельзя отрицать, что Муссолини, благодаря своему большому уму, сделал немало хорошего: финансы в лучшем порядке, чем где-либо, развернуты большие общественные работы… Но непостижим страх этого человека перед свободным словом!» – II, 457). Роллан судил иначе – и заклеймил итальянский фашизм не только в статьях и письмах, но и в романе «Очарованная душа». Что же касается фашизма германского, то тут оба были солидарны. Их обоих крайне тревожило, что в центре Европы активизируются и наглеют милитаристские, националистические, расистские силы. Роллан говорил об этом в статьях, а Цвейг – в письмах к Роллану.

«Реакция в Европе усиливается», – писал он в октябре 1929 года. «Во Франции социализм душат новоявленные богачи, а в Италии – грубая сила, Германия все еще охвачена ненавистью. Повторяется то, что было в 1914 году: тогда народ из-за недостатка воображения не понимал, что значит война, а теперь он не понимает, что значит реакция» (II, 337). Год спустя он писал: «Я с растущим страхом наблюдаю ужасный разгул воинственных страстей во всей Европе. Финляндия, Польша, Венгрия, Испания, Италия, Югославия – из них половина уже приняла диктаторский режим, прочие за ними последуют. Завтра Германия, послезавтра Австрия; мы уже стоим лицом к лицу с врагом» (II, 393). В августе 1932 года он предсказывал близкую победу фашистского строя в Германии. «Гитлеровскую Германию будут приветствовать и Франция, и Италия; но первый удар обрушится на Польшу. Гитлеру надо будет как-то ублажить своих сторонников, которым он обещает золотые горы, а самый легкий способ избавиться от внутренних трудностей – немножко повоевать» (II, 472). После установления фашистской диктатуры в Германии Цвейг с глубокой горечью – и не без проницательности – размышлял о том, к каким роковым последствиям привел раскол рабочего движения. «Вот мы в Германии и пришли туда, куда нас влекло безумие националистов, а наши все сделали для того, чтобы проложить им дорогу. Нелепая и яростная борьба между Вторым и Третьим Интернационалом привела в Германии к уничтожению их обоих; теперь они могут братски объединяться – в тюрьме… Теперь наступит торжество реакции – в Германии она будет более жестокой, более беспощадной, чем в Италии, – более открытой и кровожадной… Считаю возможным, что начнется новая война, боюсь, что она будет направлена против России» (II, 493).

Оба они, и Роллан, и Цвейг, оценивали положение в послевоенной Европе во многом одинаково. Обоих волновало и возмущало наглое наступление фашизма, оба предвидели возможность новой войны, в европейском или мировом масштабах. Но как противостоять фашизму и войне? Тут между ними возникали труднопреодолимые разногласия. Они проявлялись еще в начале 20-х годов, – письма, опубликованные теперь, дают возможность яснее судить об этом.

И Роллан, и Цвейг хотели сплотить силы творческой интеллигенции во имя мира между народами. Но Цвейг ориентировался на сравнительно узкий круг виднейших деятелей культуры, а Роллан еще во время мировой войны привык к заочному общению с множеством простых людей – своих читателей и единомышленников – и не хотел терять этих людей из вида. Цвейг настойчиво пытался устроить международную встречу нескольких крупных писателей разных стран, чтобы установить взаимопонимание между ними; из этих попыток ничего не получилось. Роллан поставил себе другую практическую задачу: создать журнал демократического, гуманистического направления, обращенный к широкому кругу читателей. И это ему в итоге многих попыток удалось: в 1923 году в Париже начал выходить ежемесячник «Эроп», вокруг которого объединилось немало прогрессивных литераторов.

И Роллан, и Цвейг сотрудничали с группой «Кларте», не входя в нее. Насколько остры были внутренние разногласия между писателями, входившими в эту группу или тяготевшими к ней, показывает письмо Цвейга Роллану от 27 ноября 1920 года. «Потребность в том, чтобы организоваться, очень сильна!» – писал Цвейг. Но тут же добавлял: «Хоть бы Барбюс наконец понял, какой большой вред он – с лучшими намерениями – причинил делу интернационализма, когда связал его с политикой и ортодоксальным большевизмом! Если бы «Кларте» не занялась общественной борьбой, если б она на первых порах отказалась бы от борьбы и просто занялась бы собиранием сил, она бы завоевала весь мир» (I, 593). Роллан, как и Цвейг, не разделял идей «ортодоксального большевизма», трезво судил о левацком окружении Барбюса, спорил и с самим Барбюсом, – но не прекращал сотрудничества с коммунистами, не прекратил его и после распада «Кларте».

В начале 1927 года Барбюс организовал Международный комитет борьбы против фашизма. Стефан Цвейг отказался вступить в этот комитет: идея борьбы против фашизма, сказал он, ему сама по себе симпатична, но во главе ее не должен стоять коммунист, – ведь коммунисты не протестуют против «большевистских актов насилия…». О своем решении он сообщил Роллану, который ответил ему: он, Роллан, в принципе тоже противник всякого террора, всякого насилия, от кого бы оно ни исходило; но это не помешало ему подписать антифашистское воззвание Барбюса и вступить в созданный им комитет. «Необходимость поднять голос против фашизма и в защиту жертв этого ужасного черного террора так настоятельна, что я не могу тут отказаться от ответственности. Тем более, что такая роль связана с опасностями». Роллан с некоторой иронией отзывается о позиции Цвейга и Жюля Ромена: они хотели бы, чтобы борьбу против фашизма возглавляли «почтенные, разумные и умеренные лица». «Но когда и где бывало, чтобы почтенные, разумные и умеренные лица брали на себя инициативу опасных выступлений против вооруженного насилия? Они-то, как всегда, будут молчать, и поэтому мы вынуждены (на время, ради определенных целей) вступить в союз с теми единственными, кто осмеливается действовать и говорить» (II, 220 – 221). Роллан добавил, что в антифашистский комитет вступили и такие авторитетные ученые, как Поль Ланжевен и Бертран Рассел.

В 1932 году Роллан всеми силами помогал подготовке Амстердамского антивоенного конгресса, добиваясь, чтобы коммунисты объединились для совместных действий с социалистами, пацифистами, гандистами. В 1935 году он приветственной телеграммой солидаризировался с Международным конгрессом писателей в защиту культуры. Слабое здоровье не позволяло ему лично участвовать в подобных собраниях, а тем более выступать на них» Но он поддержал их, как мог. Стефан Цвейг был блестящим и опытным. оратором, много раз обращался к широкой аудитории с публичными лекциями. Для обоих конгрессов он мог бы быть неоценимо полезным участником. Но он на них не присутствовал.

Постепенно для Роллана становилось очевидно, что пассивное отношение его друга к антифашистскому движению – не случайность, не выражение лени или малодушия, а следствие определенной идейной позиции. Она сказывалась и в творческой работе Цвейга, В условиях нараставшего политического напряжения в Европе и во всем мире он склонен был относиться с недоверием ко всякой политике, сводить ее к нечистой игре честолюбий, – такой взгляд на политику сказался еще в 1929 году в его книге «Жозеф Фуше». А в мае 1932 года – когда Роллан был погружен с головой в подготовку Амстердамского конгресса – Цвейг поделился с ним новым литературным замыслом. «Мечтаю о книге об Эразме Роттердамском. Его судьба такова же, как наша. Как одинок он был в конце жизни, потому что он не хотел становиться на чью-либо сторону, ни за реформацию, ни против нее, и не видел смысла в той ненависти, которая разгоралась из-за этих поверхностных проблем» (II, 459).

Спор между обоими писателями продолжался в последующие месяцы – и до, и после установления гитлеровской диктатуры. Цвейг возлагал вину за раскол рабочего движения преимущественно и даже исключительно на коммунистов. Роллан склонен был винить обе стороны – но так или иначе горько упрекал руководителей германской социал-демократической партии и II Интернационала в целом в том, что они отказались от совместных выступлений с коммунистами, когда те их предлагали. И в любом случае он осуждал пассивность немалой части интеллигенции. Письмо к Стефану Цвейгу от 31 марта 1933 года, где Роллан четко и сжато излагал эти мысли, он опубликовал в своем сборнике «Пятнадцать лет борьбы» под названием «Письмо одному немецкому другу против отступничества немецкой социал-демократической партии». Оно содержит строки:

«Меня не так удручает грубый триумф фашизма, как почти полное отступничество противостоящих ему партий. Вы пишете, что социализм бездействует, ибо он слишком ясно видит, что, действуя, он потерпел бы поражение». Но история, говорит Роллан, дает немало свидетельств, что освободительная борьба неизбежно проходит через поражения. «Без Коммуны 1871 года и подавленной революции 1905 года невозможен был бы Октябрь 1917 года. Надо знать, на что идешь!.. Ни один из руководителей Второго Интернационала не имел права узурпировать руководство. Они обманули чаяния масс, доверившихся им. Ганди осудил бы их так же, как и Ленин. Ибо главное не в том- «Насилие или ненасилие». Главное: «Действовать»! Не дезертировать и не уклоняться в решающий час. Подлинное поражение – единственно непоправимое поражение – исходит не от врага, а от самого себя» (II, 505 – 506)⁶.

Общеизвестно, что важное место в духовной жизни и Роллана, и Цвейга занимала русская литература. Еще до начала первой мировой войны Роллан опубликовал «Жизнь Толстого», Цвейг начал работу над эссе о Достоевском (впоследствии написал и эссе о Толстом). Эти работы обоих писателей сами по себе заслуживают анализа и сопоставления. Но такая задача здесь не ставится. Нас в данном случае интересует эволюция отношения Роллана и Цвейга к нашей стране.

Понятно, что занятия русской литературой сами по себе влекли их обоих к размышлениям общего характера о России, ее судьбах и ее будущем. Оба они (Цвейг в письме к Роллану, а Роллан в письме к матери) отмечали, что, по сведениям книгоиздателей, во время войны значительно возросла популярность Толстого и Достоевского на Западе. Цвейг делал отсюда вывод, что читатели больше доверяют писателям, поэтам, чем газетным публикациям: именно художники большого масштаба помогают понять душу своего народа. «Я сам прочитал все 16 томов «Истории государства Российского» Карамзина, – поразительный труд, поразительное время. Мы все слишком мало знаем о Востоке» (I, 161).

Революцию в России они восприняли неодинаково. Роллан увидел в ней событие громадного всемирно-исторического значения. Он связывал социалистический переворот в России с перспективами революционного обновления мира, – и этот взгляд у него сохранялся и в моменты обострения разногласий с русскими большевиками. Главным предметом расхождений было ограничение свободы личности при диктатуре пролетариата, и в особенности – массовые репрессии, применяемые к политическим противникам.

1. Romain Rolland, Stefan Zweig, Brief wechsel 1910 – 1940, Berlin, 1987. Здесь и далее том и страница указываются в тексте. Для публикации на русском языке есть одна трудность: Роллан писал Цвейгу на своем родном языке, Цвейг писал Роллану тоже по-французски, реже – по-немецки. В двухтомнике, вышедшем теперь в ГДР, большая часть писем дается в переводе, а на русский язык приходится переводить не с французского, а с немецкого. Правда, фрагменты этой переписки цитируются в оригинале в монографии югославского ученого Д. Недельковича «Ромен Роллан и Стефан Цвейг» (Париж, 1970); для сверки немецких переводов я отчасти могу использовать и собственные выписки, сделанные в 1967 году в Архиве Ромена Роллана. Так или иначе, немецкие переводы, на мой взгляд, выполнены тщательно и вполне достоверны.[↩]
2. Стефан Цвейг, Статьи, эссе. Вчерашний мир. Воспоминания европейца, М., 1987, с. 289.[↩]
3. Dragan Nedeljkovic, Romain Rolland et Stefan Zweig, Paris, 1970, p. 331.[↩]
4. Стефан Цвейг, Статьи, эссе. Вчерашний мир. Воспоминания европейца, с. 316.[↩]
5. Ромен Роллан, Собр. соч. в 14-ти томах, т. 13, М., 1958, с. 79.[↩]
6. Ромен Роллан, Собр. соч. в 14-ти томах, т. 13, с. 347 – 348.[↩]