Этика зрения: «Казнь Тропмана» Тургенева и взгляды Достоевского

Интерес к русской литературе в мире давний. Он заметно возрастает в наши дни. Толстой и Достоевский, Тургенев и Чехов, опираясь на уникальный многовековой опыт национальной истории, воплотив мечты и чаяния своего народа, явились гениальными выразителями общечеловеческих духовно-нравственных идеалов. Проблемы, столь остро и проникновенно воплощенные русской классической литературой, приобретают особую актуальность в наше время, когда утверждается новое мышление. Перед лицом глобальной опасности уничтожения всего живого люди начинают сознавать, что Земля наш «общий дом». В бессмертных романах русских классиков они ищут и находят ответы на самые сложные вопросы бытия, в них они черпают веру в торжество человечности, социальной справедливости, братства. Люди тянутся к русским книгам, потому что в них содержится суровая, но и вдохновляющая правда о мире – его противоречивой сложности, трагических коллизиях. Книги эти звучат как гимн Человеку-созидателю, способному преобразовать жизнь по законам красоты.
Свидетельством всемирного авторитета нашей классики служит зарубежная русистика – интенсивно развивающаяся ветвь науки о литературе. Никогда еще за рубежом так настойчиво и сосредоточенно не занимались изучением творческого наследия корифеев нашего классического искусства. Об уровне, достигаемом русистикой, можно судить по итогам многочисленных конгрессов, конференций, симпозиумов, проводимых национальными и международными организациями ученых-славистов. В странах Запада и Востока появляется все больше содержательных, ценных по материалу и его осмыслению монографий, сборников, научных публикаций. Происходит заметный, многообещающий процесс освобождения от стереотипов, заскорузлых штампов, десятилетиями накопившихся предубеждений. В эпоху перестройки и гласности все успешнее развиваются плодоносящие взаимосвязи советских и зарубежных литературоведов.
«Вопросы литературы» намерены регулярно знакомить своих читателей с наиболее значительными разысканиями зарубежных русистов. В этом номере журнала публикуются работы о Достоевском двух видных американских исследователей его творчества: Роберта Л. Белнапа (Колумбийский университет) и Роберта Л. Джексона (Йельский университет). Одновременно печатается статья Светланы Семеновой. Затрагиваемый в статье круг вопросов, связанных с нравственно-философскими исканиями Достоевского, слабо изучен, между тем он, на наш взгляд, заслуживает более пристального внимания.

Роберт Л. ДЖЕКСОН
ЭТИКА ЗРЕНИЯ: «КАЗНЬ ТРОПМАНА» ТУРГЕНЕВА И ВЗГЛЯДЫ ДОСТОЕВСКОГО
I
В конце четвертой книги платоновского «Государства» Сократ, доказывая, что душа есть единство в многообразии, приводит пример, в котором «ярость духа», или является естественным союзником разума: «Мне как-то рассказывали, и я верю этому, что Леонтий, сын Аглайона, возвращаясь из Пирея, по дороге, снаружи под северной стеной, заметил, что там у палача валяются трупы. Ему и посмотреть хотелось, и вместе с тем было противно, и он отворачивался. Но сколько он ни боролся и ни закрывался, вожделение оказалось сильнее – он подбежал к трупам, широко раскрыв глаза и восклицая: «Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем!»¹
Рассказанная Сократом история иллюстрирует феномен, известный нам по опыту: смятение чувств и инстинктов, неизменно сопровождающее наблюдение нами сцен насилия, безобразия и смерти. Для Тургенева и Достоевского зрелище таких сцен – особенно зрелище смертной казни – было чревато серьезными социальными, этическими и психологическими проблемами. И тот, и другой были потрясены, наблюдая за смертной казнью. Каждый из них «видит» ее по-своему, и каждый из них как бы предлагает варианты платоновской модели.
Рассуждения Тургенева и Достоевского по поводу смертной казни имеют несомненное отношение друг к другу – они соотносятся полемически.
Рассуждение князя Мышкина о смертной казни появляется в первой части романа «Идиот», опубликованной в январе 1868 года. Художественный очерк Тургенева «Казнь Тропмана»² (1870), хотя и основанный на собственном опыте – Тургенев действительно присутствовал во время описываемого события в январе 1870 года, – несомненно был написан с учетом подхода к этой теме Достоевского в «Идиоте». Достоевский в свою очередь негативным образом откликнулся на очерк Тургенева в письме к Н. Страхову в июне 1870 года³.
II
В январе 1870 года Жан Батист Тропман, молодой француз, двадцати одного года, был публично обезглавлен в присутствии двадцатитысячной толпы жадных до этого зрелища парижан. Его преступлением было хладнокровное убийство семьи из двух мужчин, беременной женщины и пятерых детей. До самого конца он настаивал, что у него были сообщники, но не смог представить никаких доказательств этого.
Тургенев в то время жил в Париже и был приглашен официальными лицами присутствовать при казни. Отчет об этом событии содержится в «Казни Тропмана» – очерке, состоящем из двенадцати глав. В отчете описан промежуток времени, проведенный автором с полуночи до момента казни в 7 часов утра: прибытие его в тюрьму; его разговоры с важными лицами, присутствовавшими при этом; установление гильотины и репетиция предстоящей на площади казни; последний допрос Тропмана и приготовление его к казни; его шествие к гильотине и сама казнь.
На протяжении очерка рассказчик уделяет значительное внимание жадному интересу к казня со стороны толпы. Но ему все более и более не по себе в роли свидетеля. «Ложный стыд», сообщает он в самом начале очерка, помешал ему отменить принятое решение и отказаться от приглашения присутствовать при казни. «Что касается до меня, – пишет он, – то я чувствовал одно, а именно то, что я не был вправе находиться там, где я находился, что никакие психологические и философские соображения меня не извиняли». Наблюдая приготовления к казни, он замечает: «Я не стал смотреть на эту репетицию, то есть не взобрался на гильотину: чувство какого-то моего, мне неизвестного, прегрешения, тайного стыда во мне постоянно усиливалось…». Он отказывается принять участие в завтраке (une collation), устроенном комендантом для присутствовавших перед началом казни. «Права не имею!» – твердил я самому себе в сотый раз с начала этой ночи». И во время шествия к камере Тропмана перед казнью в уме рассказчика снова мелькает мысль, что «мы никакого права не имеем делать то, что мы делаем, что, присутствуя с притворной важностью при убиении нам подобного существа, мы ломаем какую-то беззаконно-гнусную комедию…».
Ощущение рассказчика, что он находится там, где ему не подобает, увеличивается вплоть до того момента, когда в XI, предпоследней главе, описывающей саму казнь, это отвращение выражается в драматическом жесте. В кульминационном моменте описания последних минут, предшествовавших обезглавливанию, мы читаем: «Но тут я отвернулся – и начал ждать, – а земля тихо поплыла под ногами…». Короче говоря, рассказчик отводит глаза от зрелища собственно обезглавливания Тропмана. Прошло двадцать секунд перед тем, как он «взглянул» на спутника, схватившего его руку, чтобы его поддержать⁴.
Жест отвода глаз от обезглавливания как такового имеет в очерке принципиальное значение: он не только являет собой окончательное воплощение настойчивой мысли рассказчика о том, что он не имеет права находиться там, где он есть, но указывает направление одной из главных идей очерка – а именно что зрелище другого человеческого существа вовлекает в акт насилия самого зрителя. Тем самым жест рассказчика ставит вопрос об этике наблюдения, в свою очередь связанный с различными психологическими проблемами, относящимися к своеобразию интереса, порожденного сценой насилия.
Каковы бы ни были впечатления, упущенные Тургеневым-человеком, пока он стоял, отвернувшись в момент обезглавливания Тропмана 7 января 1870 года, нельзя сказать, что Тургенев-художник не был в курсе деталей казни Тропмана или морально-психологических проблем, ее окружающих; те двадцать секунд, в течение которых рассказчик отводил глаза от гильотины, не были тратой времени. Прежде всего, рассказчик прислушивался к гильотине, наподобие того как к ней прислушивается жертва⁵. В строках чрезвычайной ономато-поэтической силы он описывает звук ниспадающего гильотинного топора. «Потом что-то вдруг глухо зарычало и покатилось – и ухнуло… Точно огромное животное отхаркнулось…» Животные звуки «чудовища гильотины» составляют как бы унисон с «громадным визгом обрадованной, дождавшейся толпы».
После этих двадцати секунд – с точки зрения художественной этот интервал служит средством драматической ретардации – рассказчик возобновляет зрительное описание обезглавливания. Он пишет в начале главы XII: «Наше общество собралось на гауптвахту возле ворот, чтобы проститься с комендантом и дать несколько разойтись толпе. Туда пришел и я – и узнал, что, лежа уже на доске, Тропман вдруг судорожно откинул голову в сторону – так что она не попала в полукруглое отверстие, – и палачи принуждены были втащить ее туда за волосы, причем он укусил одного из них, самого главного, за палец…».
Невозможно подробно описать действие обезглавливания точно в момент, как оно происходит. Рассказчик, однако, представляет читателю драматическую картину события во время стрижки Тропмана перед казнью: «Я не мог отвести взора… особенно от этой тонкой, юношеской шеи… Воображение невольно проводило по ней поперечную черту… Вот тут, думалось мне, через несколько мгновений, раздробляя позвонки, рассекая мускулы и жилы, пройдет десятипудовый топор.., а тело, казалось, ничего подобного не ожидало… так оно было гладко, бело, здорово…»
Тем самым Тургенев не отмежевывается от вызывающих отвращение зрительных подробностей казни. С помощью собственного воображения и передаются слова других людей, он дает полновесное описание этого момента. Но именно проблема зрелища, зрения или видения в глубочайшем психологическом и этическом смысле занимает его в «Казни Тропмана». Его интерес к зрению знаменуется прежде всего серией ссылок на зрение в XI главе, посвященной непосредственно казни.
Глагол «видеть» или «взглянуть» появляется несколько раз. Центральный пассаж, доводящий до того момента, когда рассказчик отвел глаза от сцены, читается так: «Мне вдруг стало холодно, холодно до тошноты… ноги у меня подкосились. Однако я еще раз взглянул на Тропмана… Мимо его побежали на улицу те из нас, которые хотели видеть, как голова его скатится… У меня на это не хватило духа; с замиравшим сердцем остановился я у ворот…
Я видел, как палач вдруг черной башней вырос на левой стороне гильотинной площадки; я видел, как Тропман отделился от кучки людей, оставшихся внизу, и взбирался по ступеням (их было десять… целых десять ступеней!); я видел, как он остановился и обернулся назад; я слышал, как он промолвил: «Dites a monsieur Claude…» Я видел, как он появился наверху, как справа и слева два человека бросились на него, точно пауки на муху, как он вдруг повалился головой вперед и как подошвы его брыкнули…» (подчеркнуто мной. – Р. Л. Д.).
«Я видел», «я видел», «я видел», «я видел». Зрение здесь не то видение, которое свободно распоряжается собой и раскрывает внутреннее значение вещей; это зрение под ударом, пленное зрение, это – прикованный к месту глаз. В момент, когда он отворачивается, рассказчик замечает лицо молодого часового: «…он с тупым недоумением и ужасом пристально смотрел на меня…». Он, возможно, был «родом из какой-нибудь глухой деревеньки, из смирной и доброй семьи, – и теперь – что ему приходится видеть!» (подчеркнуто мной. – Р. Л. Д.). В такие моменты насилия, несвободы и гипнотической одержимости отвернуться, отвести глаза означает спасти видение от состояния «глаз без ощупи» и восстановить его этическую функцию прозрения и суда.
Описание последних минут Тропмана в главе XI искусно обрамлено пассажами в конце главы X и начале главы XII – двумя пассажами, маркированными ссылками на зрение и придающими этическую проблематику и направление тургеневской «Казни Тропмана». Тема зрения вводится в характерно приглушенной манере в самом конце главы X:

1. Платон, Сочинения в трех томах, т. 3, часть 1, М., 1971, с. 234.[↩]
2. Цит. по: И. С. Тургенев, Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах. Сочинения, т. 11, М., 1983.[↩]
3. См.: Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч. в 30-ти томах. Публицистика и письма, т. 29, кн. 1, Л., 1986.[↩]
4. Согласно Максиму Дюкану, который пригласил Тургенева присутствовать при казни Тропмана, промежуток был не более чем 14 секунд. См.: M. Du Camp, La place de la Roquette. Le quartier des condamnйs a morte l’echafaud, – «Revue des Deux Mondes». 1870, N 1, p. 205.[↩]
5. »Зрение, – пишет Гердер, – есть самое холодное из чувств, в то время как слух немедленно действует на душу». – Johann Gottfried Herder, Samtliche Werke, Vol. 4, Berlin, 1878, S. 44.[↩]