Миры-фантомы и рыночная оккупация. Герман Садулаев

Герман Садулаев — чеченец. Это первая попытка определения, которая приходит в голову. Его придумал сам автор — петербуржец, уроженец селения Шали, юрист, офис-служащий, автор нашумевшей книги «Я — чеченец». Впрочем, Садулаев не любит, когда его называют чеченским писателем. Его первая книга «Радио Fuck» не затрагивала национальной темы и повествовала о блудных буднях молодого горожанина, во многом став базисом для последующих книг «Пурга, или Миф о конце света» и «Таблетка».

Этот новый роман Садулаева чрезвычайно контрастен. И в этом контрасте — особенно в оппозициях «фантастичное-жизнеподобное», «ирреальное-реальное» — легко различимы черты постмодернистского необарокко. К примеру, совмещение реальности и иллюзии: дневная повседневность сэйлз-мэнеджера Максимуса Семипятницкого чередуется с параллельным стилизованным повествованием-сном. Сон о Хазарии можно трактовать как инъекцию мотивированной (в отличие от магического реализма) фантастики в ткань якобы реалистического текста.

Притчевость характерна для многих садулаевских вещей. Он не только включает в прозаический текст галлюцинацию, сон, поток сознания, но и пытается сконструировать новую чеченскую модель мира и этнического самосознания (эпос «Илли», видимо, по созвучию с ингушским песенным эпосом «Илли»; кстати, в своем «Асане» В. Маканин пытается сделать нечто подобное). Садулаев считает, что на месте вымерших за чеченские войны архаических нохчи формируется новый этнос, у которого свободолюбие замещается приспособленчеством: «Дело в изменении поведенческих стереотипов, нравственных установок и идеалов, в конечном итоге — в смерти старого мифа» («Илли». Знамя, 2006, № 11).

Естественно, современный миф может в полной мере стать мифом, только возбудив народную рефлексию, — «Илли» здесь вряд ли претендует на серьезное внедрение в массовое сознание. Это одна из форм игры, иносказательная, расширенная констатация горестного факта «чеченцы уж не те, что раньше»: «Каждый был равен в стае; только сила и храбрость делали вожаком. Только старость и мудрость возносили над прочими. Теперь же и в нашем племени есть большие и малые люди, есть те, кто сверху, и те, кто снизу, одни заставляют других, покорных их воле. Дети ли мы теперь матери волчице?» Новое мифотворчество в условиях информационного общества можно объяснить вымиранием старых идеологических систем, снятием давних заклятий, рассеиванием прежних истин и необходимостью новой веры, обретения своей генетической самости в эпоху глобализации. Мифологические конструкции неожиданно возникают даже в открывающей книгу «Я — чеченец» повести «Одна ласточка еще не делает весны»: «Жрец увидел Эра, указал ладонью на горы и сказал: там Асгард, Город Богов. Эр кивнул и спустился к реке. Зачерпнув ладонями воду, он умылся. Над рекой летали ласточки».

Неомифические установки (явь-сон, бред-реальность и т. д.) есть и в романе «Пурга, или миф о конце света». Там герой пьет, принимает наркотики, предается разгулу (так же, как и персонаж «Радио Fuck»), а ночью ему снится, что он узник Петропавловской крепости, анархист князь Кропоткин. А потом он еще путешествует во времени на мотоцикле ковбоя Мальборо и воочию видит кроманьонцев и неандертальцев. В «Таблетке» сон играет роль романа в романе. В судьбе снящегося Максимусу бедного кобыльего пастуха Саата не только просвечивают социально детерминированные отсылки к сегодняшнему дню (через карикатурно-аллегорические описания хазарских событий — намеки на российские выборы, войну в Чечне и пр.), но и воплощается свойственный необарокко взгляд на человека как часть всеобщего «распыленного бытия», а также идея вневременности истории относительно самого времени: «В Хазарском каганате или в шестом, или в восьмом, или в одиннадцатом веке был принят иудаизм. Иудаизм был принят или кучкой верхов, или широкими слоями, или оказал влияние на судьбу и культуру каганата, или не оказал»¹. Историческое чувство стирается не только из-за малоизвестности и давности происходившего, но и в контексте ежесекундно сменяющейся и обновляющейся информации о современности, в условиях которой событие очень быстро становится прошлым.

Комбинация авторского мифологизма и типических обстоятельств, игровой симуляции и заурядного персонажа иногда приводит к ощущению фрагментарности текста, его распада на жанрово несоотносимые части: и вправду, в романе Садулаева можно различить и мистифицированную притчу, и офисную трэш-прозу, и научно-популярный очерк, и ЖЖ-постинг. Дробность и жанровая многомерность — тоже черты необарокко.

Еще один его признак — эстетика избыточности — проявляется в неумеренности двух крайностей, присутствующих в романе: ultra-fiction и non-fiction. С одной стороны — гипертрофия чудесного, преображающие реальность таблетки, бегающий с авоськой по улицам Питера и предлагающий заключить контракт на тринадцать лет Сатана, напыщенное и необычное имя персонажа, байки о русалках, яркая стилизованность финальных бабушкиных рассказов и сквозной сновидческой части: «В славном городе Итиле, что на Волге на реке, в стольном городе кагана, хазарейского царя, жил да был пастух кобылий, младший сын отца Наттуха, сам по имени Саат». С другой — отрицание условности, эссеистичность долгих рассуждений, чрезмерное документальное погружение в профессиональную лексику и детали отдела импорта замороженных продуктов, где и работает персонаж: «Таможня не имеет возможности вскрывать и выгружать все контейнеры, полный досмотр проводится выборочно. Чаще всего, если случается серьезный косяк, или поступает оперативная информация, или у таможенного начальства конфликт с брокером и оно хочет показать, кто в доме хозяин».

Еще один имеющийся в «Таблетке» контраст: очень натуралистическое (через хазарский «рыбий клей» из потрохов или розовую, цвета грез, таблетку) воплощение абстрактной барочно-постмодернистской идеи обманности мира («общество спектакля» Г. Дебора и т. д.). Имеет место двойственность органического и химерического, когда ложность осязаемого мира никак не мешает его предельной физиологичности, доходя до оксюморона в сцене виртуального секса (противоречивость есть в самом этом словосочетании) голландца-поставщика и русской девушки.

1. Здесь и далее цит. по: Садулаев Герман. Таблетка: роман. М.: Ад Маргинем Пресс, 2008.[↩]