«Медный всадник» и «Записки сумасшедшего»

Важнейшая историко-литературная тема – Гоголь и Пушкин – поставлена самим Гоголем и, к счастью, довольно основательно им аргументирована. Взаимоотношению двух писателей посвящена обширная литература. Неоднократно подводились итоги сделанного. Напомню работы: В. Гиппиус, Литературное общение Гоголя с Пушкиным, «Ученые записки Пермского университета», вып. 2, 1931; Н. Петрунина, Г. Фридлендер, Пушкин и Гоголь в 1831 – 1836 годах, «Пушкин. Исследования и материалы», т. VI, «Наука», Л. 1969.

1

Творческие и дружеские связи Пушкина и Гоголя не были идиллическими. Гоголь преклонялся перед Пушкиным, своим учителем, но понимал, что его собственные убеждения во многом не совпадали с пушкинскими и, более того, противоречили им.

Пушкин высоко ценил талант Гоголя, сделал бесконечно много для начинающего писателя – поддержал его первый опыт, постоянно помогал советами, подсказав мысли «Ревизора» и «Мертвых душ», и, читая ему только что написанные произведения, объяснял свою идейную и эстетическую позицию¹. В то же время Пушкин с горечью отмечал, как все откровеннее проявлялось у Гоголя желание спорить с ним. Пушкина тревожили эти расхождения и особенно проявлявшаяся у его молодого друга тенденция к морализму.

Расхождения эти не всегда обнаруживались открыто, но иногда они давали о себе знать довольно отчетливо.

Без их тщательного изучения нельзя исторически-конкретно представить себе истинный характер взаимоотношений двух писателей в 30-е годы. Интересным и неизученным моментом их творческих связей является восприятие Гоголем поэмы «Медный всадник», отражением сложного отношения к которой явилась повесть «Записки сумасшедшего». Этот эпизод раскрывает, с одной стороны, характер освоения Гоголем художественных открытий Пушкина, а с другой – его неприятие пушкинского решения одной из важнейших проблем русской общественной жизни. Естественно, особого внимания заслуживает в этой связи вопрос: как же относился Пушкин к этой повести?

Известно, что выход первой части «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Пушкин приветствовал в письме к издателю «Литературных прибавлений» к «Русскому инвалиду» А. Ф. Воейкову (оно было напечатано 3 октября 1831 года). После письма-рецензии и установились близкие связи Гоголя с Пушкиным, которые особенно плодотворными были в 1833 – 1835 годах. Гоголь держал Пушкина в курсе своей напряженной работы в 1834 году, завершившейся изданием двух сборников – «Арабески» и «Миргород».

Выход этих сборников и обнаруживает неожиданно странную реакцию Пушкина: Гоголь читал ему отдельные повести, вошедшие в сборники, подарил их, просил в письмах сообщить свое мнение, а Пушкин не обмолвился о них ни одним словом! Более того, нам известно, что Гоголя очень интересовало мнение Пушкина именно об «Арабесках». Потому он послал ему два экземпляра сборника с просьбой один оставить у себя, а другой – с замечаниями – вернуть ему, автору: «Вычитайте мой и сделайте милость, возьмите карандаш в ваши ручки и никак не останавливайте негодование при виде ошибок, но тот же час их всех на лицо. – Мне это очень нужно. Пошли вам бог достаточно терпения при чтении!» ¹ Пушкин не откликнулся на эту просьбу, не вернул Гоголю сборника со своими замечаниями, не высказал в печати своего мнения о новом Гоголе. А ведь судя по повестям, хотя бы напечатанным в «Арабесках», Гоголь сделал большие успехи, далеко ушел от своей первой книги – «Вечера на хуторе близ Диканьки», он несомненно развивался и в своем новом качестве не мог не быть близким Пушкину! Чем лее вызвано тогда это молчание? Мы не знаем. Но оно знаменательно. Во всяком случае, оно требует объяснения.

Разъяснению, несомненно, поможет так называемая вторая рецензия Пушкина на «Вечера», вышедшие вторым изданием в январе 1836 года. Я говорю «так называемая», ибо фактически это была не рецензия на «Вечера», а статья о творчестве Гоголя 30-х годов. Действительно, в ней Пушкин значительное место уделил повестям из сборников «Арабески» и «Миргород» и, главное, характеристике общего пути развития Гоголя. Из этого ясно, что Пушкин не считал нужным рецензировать гоголевские сборники 1835 года, откликаться на каждый из них в его полном составе. Но не хотел и замалчивать в них то, что ему понравилось. Пушкин ждал удобного повода, чтобы высказаться. Таким поводом он посчитал выход второго издания «Вечеров»: о том, что оно подготовлено и уже прошло цензуру в конце 1834 года, он знал от Гоголя. По неизвестным причинам печатание «Вечеров» задержалось до января 1836 года. Получив их, Пушкин немедленно пишет статью о творчестве Гоголя и публикует ее в первом номере «Современника» – в создавшихся обстоятельствах он спешил высказать свое мнение.

Статья, как всегда у Пушкина, лаконична и глубоко содержательна. Он начинает с оценки гоголевского дебюта или, точнее, с воспоминания о своей рецензии, в которой приветствовал молодого писателя. «Читатели наши конечно помнят впечатление, произведенное над ними появлением «Вечеров на хуторе»: все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой.

Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина!»

Следующие строки статьи содержали впервые высказываемые критические замечания автору «Вечеров»! «Мы так были благодарны молодому автору, что охотно простили ему неровность и неправильность его слога, бессвязность и неправдоподобие некоторых рассказов, предоставя сии недостатки на поживу критики».

Данный пассаж важен прежде всего выражением личного отношения к Гоголю. Мы, пишет Пушкин, в свое время поддержали молодого писателя, не обратив внимания на серьезные недостатки его повестей, потому что верили в Талант Гоголя: «Автор оправдал таковое снисхождение. Он с тех пор непрестанно развивался и совершенствовался». Так была выражена капитальная мысль Пушкина: талант Гоголя развивается, это развитие связано со вступлением на путь поэзии действительности, в этом развитии есть разные тенденции; долг Пушкина подчеркнуть наиболее важные и плодотворные, чтобы именно по этому пути он следовал и дальше. Свою мысль Пушкин иллюстрирует активно – упоминанием программных, с его точки зрения, произведений и пассивно – замалчивая то, что считал отступлением от главного направления.

Доказательством «развития» Гоголя служат некоторые повести из «Арабесок» и «Миргорода». «Он издал Арабески, где находится его «Невский проспект», самое полное из его произведений. Вслед за тем явился «Миргород», где с жадностию все прочли и «Старосветских помещиков», эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и «Тараса Бульбу», коего начало достойно Вальтер Скотта». Кончалась статья оптимистическим выводом: «Г-н Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале».

Оптимизм был обоснован знанием только что написанной Гоголем комедии «Ревизор». Об этом Пушкин счел нужным сообщить читателям – к последним словам статьи он сделал примечание: «На днях будет представлена на здешнем Театре его комедия «Ревизор».

Итак, – главная мысль статьи, – талант Гоголя развивается, он идет все вперед. Новым словом по сравнению с «Вечерами» явились «Невский проспект», «Старосветские помещики», «Ревизор». В этом движении Пушкин не учитывает ряд повестей, во всяком случае замалчивает их. Почему не упомянуты «Портрет» и «Вий», понять, пожалуй, можно. Трудно объяснить отсутствие какого-либо отзыва о «Записках сумасшедшего». Умолчание это кажется загадочным. Тем более важно как-то разобраться в этом вопросе.

2

Прежде всего несколько слов об истории создания повести «Записки сумасшедшего». Известно, что к августу 1834 года относится составление первого развернутого оглавления подготавливаемого сборника «Арабески». Среди других произведений помечено: «Записки сумасшедшего музыканта«. Рукопись этого произведения не сохранилась, – видимо, повесть существовала лишь в замысле. Но в данном случае принципиально важно то, что речь в ней должна была идти не о сумасшедшем чиновнике, а о сумасшедшем музыканте.

Несмотря на то, что мы не располагаем никакими материалами, можно сделать вывод, что Гоголь замышлял написать произведение, в какой-то мере и степени обусловленное романтической литературой. Именно в 30-е годы тема безумия будет популярной у романтиков, она получит воплощение в поэзии (поэма И. Козлова «Безумная», стихи разных поэтов о безумии Торквато Тассо) и особенно в прозе (В. Одоевский, повесть Н. Полевого «Блаженство безумия» и т. д.).

В основе романтической концепции безумия лежит представление, что разум – это иго, а освобождение от него приносит свободу духа, наслаждение искусством, «блаженство безумия» возносит человека над толпой, живущей по законам абсурдной разумности. Как правило, героями-безумцами, сумасшедшими являлись люди одаренные, музыканты, поэты, художники.

Мы не знаем, как бы Гоголь – автор «Невского проспекта» и «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» – решил тему о сумасшедшем музыканте, но ясно, что замысел был связан именно с этой традицией.

Такой повести Гоголь не написал, а за два месяца – сентябрь и октябрь 1834 года – создал повесть о сумасшедшем чиновнике Поприщине, которая не имела ничего общего с романтической традицией понимания безумия.

«Записки сумасшедшего» Гоголя отличает оригинальность трактовки безумия: сумасшествие – это высвобождение человека от представлений, повелений и наставлений среды и общества, убивающих в конечном счете его личность, низводящих человека до функционального существования в положенном ему чине; это просветление человечности, раскрепощение духа. Человек, не желающий признавать над собой власть среды, в глазах окружающих – безумец; человек, стремящийся жить достойно и быть верным своей природе, – сумасшедший. Потому в этой концепции сумасшествия заложена мысль о двух планах, двух уровнях восприятия окружающей действительности и поступков главного героя. Сумасшествие – это не только определенное состояние духа, но и отношение окружающих и читателя к герою.

Я указал на оригинальность данной концепции, получившей свое воплощение в повести «Записки сумасшедшего». Этим я подчеркиваю принципиальное расхождение Гоголя с романтическим пониманием темы безумия, с одной стороны, а с другой – программную близость писателя иному направлению в литературе, которое решало эту тему в полном соответствии с фактами и явлениями современной общественной жизни.

Грибоедов, пожалуй, впервые показал дерзкое и отважное высвобождение своего героя Чацкого от законов и морали старого века. И чем больше проявлялась и осуществляла себя в поединках с обществом прекрасная личность Чацкого, тем яснее становилось окружающим, что перед ними сумасшедший.

Но наиболее полно и последовательно новая концепция безумия была раскрыта Пушкиным в поэме «Медный всадник», с которой он познакомил Гоголя зимой 1833 – 1834 годов.

Героем поэмы Пушкин сделал мелкого петербургского чиновника. Обстоятельства жизни – враждебные ему – воспитали в нем смиренность и покорность, принудили жить в бедности, лишили высоких порывов духа, сохранив лишь элементарные желания – служить, завести семью и детей. Любовь к Параше вдохновляла его единственную мечту.

Но и эта мечта об одиноком счастье обездоленного маленького чиновника была грубо разрушена императорским Петербургом. Пушкин сосредоточивает свое внимание на исследовании духовного мира покорного чиновника, в котором, под влиянием ударов судьбы, разрушения счастья, гибели любимого человека, зреет мятеж, идет высвобождение от навязанной ему смиренности, рождается страшная мысль, что существует реальный и истинный виновник его несчастий. Пушкин показывает, как, движимый злобой и ненавистью к императору, Евгений с безумной смелостью бросает ему вызов, грозит будущим возмездием.

Безумие, по Пушкину, – «неравный спор». Спор Евгения с Медным всадником – безумие: самодержавие беспощадно раздавит мятежника. Но Пушкин делает открытие: только безумный бунт и высвобождает человека из-под власти законов общества и среды, в которую он насильственно водворен, проявляет в нем основы личности, и прежде всего свободу, делающую его прекрасным, смелым и независимым.

Главный урок Пушкина – только протест, бунт, как бы безумно он ни выглядел со стороны («неравный спор»!), может спасти человека во враждебном обществе, сохранить личность от жестокого ее извращения социальной средой.

Гоголя всегда отличало глубокое понимание Пушкина. Поэма не могла не потрясти его. Открытие учителя не могло не взволновать, не увлечь Гоголя, хотя сама идея протеста была ему глубоко чужда. Доказательством и служит повесть «Записки сумасшедшего». Оттого он и отказывается от романтической концепции безумия и осваивает пушкинское открытие. Но осваивает, как увидим, по-своему, оставаясь самим собой.

Гоголь также делает героем чиновника, его сумасшествие станет предметом художественного исследования. В центре повествования – история зарождения самосознания Поприщина, которому открылась мысль о несправедливости общества, где человека превращают в чиновника, а место в жизни определяется не дарованиями человека, а его чином. Вот почему повесть «Записки сумасшедшего» – самое пушкинское произведение. И в то же время глубоко и принципиально гоголевское. Оригинальность его – в трактовке пушкинского открытия. Трактовка и выявляла решительное расхождение с Пушкиным.

В основе «Записок сумасшедшего» лежит общая и генеральная тема творчества Гоголя после «Вечеров» – тема безумия и абсурдности современного общественного строя, безумия в смысле откровенного и циничного отказа от истинно человеческой жизни и навязывания всем норм нелепого существования, превращающих человека в воинствующего пошляка, в ничтожество, в законопослушного носителя отпущенного ему чина.

«Записки сумасшедшего», как и «Невский проспект», с одной стороны, «Медный всадник» и «Пиковая дама» – с другой, – тоже петербургская повесть². Ее герой – титулярный советник Поприщин – порождение этого безумного чиновного столичного общества и одновременно его жертва. Общая концепция повести и выражена в ее заглавии – «Записки сумасшедшего». Некоторые исследователи полагают, что Поприщин только впоследствии становится сумасшедшим³. Это противоречит замыслу Гоголя и глубоко содержательному смыслу заглавия. Все дело в том, что Поприщин, ведущий дневник, – так сказать, изначально сумасшедший, только само понимание сумасшествия у Гоголя многозначно, лишено единичного устойчивого значения (менее всего оно приближается к клиническому его типу – мания величия, – как об этом часто пишут). И в этом ключ к пониманию повести.

Опираясь на традицию, Гоголь ведет повествование в двух планах, раскрывает события на двух уровнях. Один план – поприщинский. Он рассказывает о себе, о своей среде, об отношении к нему чиновников департамента. Мы узнаем о его службе, о его культурных интересах – ходит в театр, читает «Пчелку» («Северную пчелу» Булгарина), знает любовные стихи поэта прошлого века – Николева, которые приписывает Пушкину (значит, слыхал и о Пушкине). Он титулярный советник, то есть имеет не самый низкий чин; он дворянин и своим дворянством гордится.

Рассказывая о себе в «записках», Поприщин раскрывается в своей бездуховности, пошлости, лакействе, ничтожности. Он чиновник, но занимаемое им место так незначительно, что оно не дает ему «никаких совершенно ресурсов», – то есть ему не дают взяток. Оттого он беден и завидует тем, кто может брать взятки и кому их дают.

Все рассказанное на этом уровне – и о себе, и об окружающих – нормально и довольно точно описано. Не случайно Булгарин похвалил за верность изображения чиновничьей жизни. Нормально – ибо это есть снимок с действительности; нормально, поскольку подобная жизнь есть норма данного общества.

Параллельно существует второй уровень – восприятие этого же мира читателем. «Сгущение» и нагнетание «нормальных» для данного общества поступков, представлений, желаний, взглядов и интересов создает у читателя чувство нелепости подобного существования. Описанное Поприщиным отступление от человеческого достоинства, от человеческих чувств и замена их холопством и лакейством не может не вызвать у читателя представления о ненормальности жизни, в которой это происходит.

Вот, один из многих, пример восприятия Поприщиным директора департамента и его дочери в начале «записок»: «Наш директор должен быть очень умный человек. Весь кабинет его уставлен шкафами с книгами… А посмотреть в лицо ему: фу, какая важность сияет в глазах! Я еще никогда не слышал, чтобы он сказал лишнее слово. Только разве когда подашь бумаги, спросит: «Каково на дворе?» – «Сыро, ваше превосходительство!» Да, не нашему брату чета! Государственный человек. Я замечаю, однакоже, что он меня особенно любит. Если бы и дочка… эх, канальство!.. Ничего, ничего, молчание!»… «Святители, как она была одета! платье на ней было белое, как лебедь… Аи, аи, аи! какой голос! Канарейка, право, канарейка!.. Я кинулся со всех ног, подскользнулся на проклятом паркете и чуть-чуть не расклеил носа, однакож удержался и достал платок. Святые, какой платок! тончайший, батистовый – амбра, совершенная амбра! так и дышит от него генеральством».

Читательский уровень восприятия «записок» Поприщина корректирует его повествование. Скрещение, пересечение двух восприятий одного и того же, освещение описываемых событий как бы двумя лучами и выявляет авторскую позицию, авторское отношение и к событиям, и к Поприщину, и к его сумасшествию.

При этом подвижным является и каждый уровень освещения происходящего в повести. В самом деле, пока Поприщин рассказывает о своей жизни с позиций прочно закрепленных норм поведения человека в чиновничьем обществе, окружающие чиновники просто не замечают его существования: он один из массы. Но вот вдруг у него появляется желание, неположенное его чину, и сразу на него обращают внимание, замечая не личность Поприщина, а недопустимое отступление от канона. Отступника начинают называть сумасшедшим.

Так появляется новое понимание сумасшествия Поприщина его средой и в то же время немедленно меняются акценты восприятия того же явления и этих новых событий у читателя.

Гоголь избрал объектом художественного исследования хорошо ему знакомый тип петербургского пошляка, – Поприщин находится в одном ряду с Пироговым и Ковалевым. Размышляя о своей судьбе, он огорчается, что к сорока годам он дослужился только до титулярного советника. А бес честолюбия (на первом этапе) его мучит. Тогда, и опять же в соответствии с представлениями среды, он начинает лелеять надежду на выгодную женитьбу. Обстоятельства как бы благоприятствуют этой мечте – он посещает дом начальника департамента, у которого встречает его дочь.

Гоголем создается двойственная ситуация – то, что Поприщин хочет поправить свои дела выгодной женитьбой, нормально для этой среды (вспомним вожделенную мечту городничего «влезть в генералы» в случае, если дочка выйдет замуж за Хлестакова – ревизора). Но его мечта слишком дерзновенна. В данном обществе брать взятки – нормально, но нельзя брать не по чину! Можно стремиться к выгодной женитьбе, но не положено, даже в мечтах, замахиваться на генеральскую дочь. На недопустимость подобного поведения Поприщину и указывает начальник отделения:

«Разбесил начальник отделения. Когда я пришел в департамент, он подозвал меня к себе и начал мне говорить так: «Ну, скажи, пожалуйста, что ты делаешь?» – «Как что? Я ничего не делаю», отвечал я. – «Ну, размысли хорошенько! ведь тебе уже за сорок лет – пора бы ума набраться. Что ты воображаешь себе? Ты думаешь, я не знаю всех твоих проказ? Ведь ты волочишься за директорскою дочерью! Ну, посмотри на себя, подумай только, что ты? ведь ты нуль, более ничего. Ведь у тебя нет ни гроша за душою».

Поприщина, как вора, схватили за руку, строго напомнили, что он нуль, а не человек.

1. Н. В. Гоголь, Полн. собр. соч., т. X, Изд. АН СССР, М. -Л. 1940, стр. 348.[↩]
2. В работах Д. Благого «Гоголь-наследник Пушкина» (1954) и А. Докусова «Петербургская тема в творчестве Н. В. Гоголя» (1961) подчеркивалась близость Гоголя к пушкинской трактовке темы Петербурга. Развернутое обоснование темы «Пушкин и Гоголь о Петербурге» дано в 1966 году Г. Фридлендером в его комментариях к третьему тому Собрания сочинений Н. В. Гоголя («Художественная литература», М. 1966).[↩]
3. См., например, в книге Н. Степанова «Н. В. Гоголь. Творческий путь», Гослитиздат, М. 1959, стр. 269: «От сознания безвыходности своего положения Поприщин переходит к отчаянию и оканчивает сумасшествием. Мания величия, овладевшая им, становится своего рода утверждением ценности своей личности, подавляемой на протяжении многих лет».[↩]