Именем искусства
Никогда раньше, как ныне, не выходило столько романов о людях творческого труда – писателях, актерах, «киношниках»… Катаев, Федин, Гранин, Юрий Трифонов, Солоухин, Астафьев, Бондарев, Нагибин, Грант Матевосян, Друцэ, Булат Окуджава, Слуцкие, Каверин, Проскурин, Маканин, Михаил Рощин…
Чуть ли не весь алфавит.
Похоже, что в этом случае мы имеем дело еще с одним «взрывом» в ряду других современных катаклизмов – экологических, демографических, энергетических и еще бог весть каких. Таково наше время: катаклизм, взрыв, бум – экстремальные эти словечки постепенно стали самыми обиходными. В книготорговле бум и в жанре мюзикла взрыв…
Почему такое произошло именно с темой художника – не сразу и объяснишь. Сказать, что многие писатели поддались моде, – значит ничего не сказать, потому что и мода не возникает вдруг, даже смена мини-юбок на брюки-«банан» тоже, надо думать, имела свои серьезные причины.
К тому же моде, о которой речь, можно сказать, уже несколько тысяч лет: тема художника начинает свой отсчет с античных времен. В отечественной классике непременно вспомнишь образ живописца Михайлова в «Анне Карениной», среди персонажей Чехова можно найти, кажется, всех представителей творческого мира: пейзажисты, хористки, беллетристы, актеры… Пронизаны этой темой и все пласты советской литературы – Булгаков, Олеша, Платонов, Леонов… И если, к примеру, Константин Паустовский ею начинал («Романтики»), то Юрий Тынянов пришел к ней в самые зрелые свои годы, создав книги о Пушкине, Кюхельбекере и Грибоедове, которые резко переломили отношение к жанру «творческого портрета», подняли его до уровня большой прозы.
Примеров из всех времен предостаточно, и тем не менее нынешняя ситуация – особенная. Ни в 20-е, ни в 40-е годы никакого такого заметного бурления вокруг этой темы не наблюдалось. Напротив, на ней скорее лежала тень определенной непрестижности, какой-то стыдноватости, что ли. «И вообще писать о писателе – последнее дело, – прочтем мы рассуждение на этот счет в романе «Время и место» Юрия Трифонова. – Это уж когда совсем не о чем, когда человек лишен впечатлений, не знает жизни, далек от людей, тогда, с горя, о писателе. Литература такого рода всегда худосочна». Даже некий идейный оттенок возникал в этом случае: можно ли было писателю отвлекать людей на свои внутрицеховые страсти, когда время настоятельно требовало от него показать настоящего героя – на лесах Днепрогэса, в Арктике, на Магнитке!..
Не потому ли Серафимович так и не довел до конца задуманный роман о жизни современного писателя, прототипом которого предполагал взять своего любимца – Михаила Шолохова. И остались неосуществленными схожие замыслы у Фурманова, Фадеева, Олеши, хотя писатели принимались за них полные сил и заготовки для предполагаемых романов, как теперь явствует из архивов, были собраны богатейшие. Опубликованные уже в поздние годы, они заставляют искренне пожалеть о несвершившемся. Это были бы, несомненно, замечательные произведения, убедительные художественные свидетельства становления советской литературы.
Работая над «Как закалялась сталь», Николай Островский написал было эпизод, рассказывавший, как по прошествии многих лет на квартире Риты Устинович собрались первые комсомольцы и у них возникла идея: «Вот написать бы хоть об одном, с его малых лет и до последних дней, и чтобы книга эта была огнем каленая… Кто знает, может быть, один из здесь присутствующих зарисует и нас острым пером…»
Однако при окончательной редактуре романа автор снял этот эпизод – ему показалось нескромным писать об «одном из присутствующих», который, дескать, владеет острым пером… Сам Островский, обращаясь к молодым литераторам, неизменно советовал быть в высшей степени щепетильными, когда речь заходит о них самих как творцах.
Тем примечательней, в сравнении с минувшими десятилетиями, кажется этот нынешний «взрыв». Читая одну за другой истории о киноактерах, архитекторах, циркачах, поэтах, певицах, порой задаешься невольной мыслью: есть ли в современной прозе материи более насущные, чем эти?
Впрочем, как тут ни иронизируй, а ведь вот какие страсти всколыхнулись вокруг бондаревского сюжета о несостоявшемся кинофильме режиссера Крымова или вокруг судьбы некоего живописного полотна, как она была прослежена Даниилом Граниным. Надо видеть, сколь серьезно взволновали эти «искусствоведческие» истории самую широкую публику, людей, никак не связанных с профессиональными музами.
На вопрос о причинах могут быть разные ответы. Один из них лежит под рукой: это «лирики» таким образом выражают своими романами протест против стремления «физиков» стать законодателями общественного мнения, выйти в лидеры и гегемоны. «Что-то лирики в загоне», – с горькой ноткой воскликнул в свое время поэт Борис Слуцкий. Вот теперь «лирики» и решили постоять за себя, рассказать миру всю правду о своих делах и днях.
Другой ответ: все дело в необычно возросшем интересе людей, целых народов к своей культурно-исторической традиции. Во всех национальных литературах нашей страны складываются целые библиотеки книг на эту тему, начиная от таких фундаментальных, как «Путь Абая» Ауэзова или «Навои» Айбека, и до все новых и новых романов, повестей, киносценариев, пьес. Об основателе новой азербайджанской литературы Мирзе Фатали Ахундове; о Чокане Валиханове, замечательном просветителе, утверждавшем на казахской почве идеи Белинского и Чернышевского; о Бабуре, оставившем потомкам свой исповедальный «Бабур-наме», произведение мирового значения; о казахском поэте-бунтаре Махамбете Утемисове… Есть романы о Тарасе Шевченко и о непревзойденном туркменском поэте Махтумкули, об Авиценне, чей поэтический дар не менее ценится соплеменниками, чем его талант врачевания… В качестве героев художественных произведений несколько даже неожиданно можно увидеть Андрея Рублева и Аполлона Григорьева, Александра Агина, первого иллюстратора «Мертвых душ», появились произведения о Лескове и Майкове, Имре Кальмане и Тредиаковском. Выходят все новые художественные истории о Пушкине, Лермонтове, Блоке…
Этой библиографической справкой, вставленной по ходу разговора, мне хотелось одно сказать: такова объективная реальность, нравится она нам или нет. Ведь совершенно не обязательно все должны быть в восторге от напора книг на искусствоведческую тему. Наверное, и сегодня есть люди, которым романы о том, как пишут романы, по-прежнему кажутся делом малопрестижным.
Не по нраву это было, например, Твардовскому. В его письмах начинающим можно найти среди прочего и такую инвективу: «Тема не запретная, но, вообще говоря, когда пишутся стихи или даже повести, романы о великих людях искусства, то они (произведения) выглядят весьма бледно в сравнении с теми могучими образами, которые порождены в нашем представлении этими людьми искусства. Мне кажется, что это напрасный труд, – я имею в виду не только Вашу поэму, но и вообще такие вещи, так называемого «биографического жанра». Жизнь, живая и грубая, не выявленная в искусстве – вот истинно благодарный материал искусства, а не «отражения с отражения». Само искусство не может порождать явлений искусства…»1.
Так Твардовский писал автору поэмы о Шаляпине.
Петра Палиевского встревожил тот факт, что в литературе, взятой в мировом масштабе, можно заметить все более энергичное вторжение героя, который «гений без гения, но обладающий всеми признаками гениальности и умеющий заставить себя считать гением». Романисты только тем и заняты, что пытаются разобраться, действительно ли перед ними носитель «священного дара», вместо того чтобы в своих романах представить, какой жизненной реальностью порожден такой «претендент на лавры». В своей статье «К понятию гения» П. Палиевский называл в этой связи книги о художниках, принадлежащие перу Сола Беллоу («Герцог»), С. Моэма («Луна и шестипенсовик»), братьев Стругацких («Хищные вещи века»), фильм Бергмана «Лицо». В них, по мысли критика, «нам показывают не то, чем же гений гениален, а его ужасные терзания среди почему-то обязанных почитать его «мещан»…2
Другому литературоведу, А. Латыниной, автору статьи «Кого увенчивает муза?», такая тревога, прозвучавшая в статье П. Палиевского, показалась преувеличенной: выходит, «что это не обыватель травит гения, а «гений» в ожесточенном ожидании славы третирует ни в чем не повинного, такого простодушного обывателя»3. Самой А. Латыниной представляется, что угроза, напротив, идет с другой стороны: в романах последнего времени мы так рьяно взялись разоблачать «гениев», что самое занятие художеством оказалось под подозрением, вследствие чего «литературу такого рода критики не жалуют, а писателя часто упрекают за узость взгляда и незнание жизни»4.
Автора статьи «Кого увенчивает муза?» особенно удручает то обстоятельство, что в центре современных книг (для примера подробно разбирается повесть Глеба Горбовского «Под музыку дождя», посвященная молодым живописцам и композиторам) вопрос о подлинности дарования вообще не встает, все больше говорится о необходимости для художника быть добропорядочным, трудолюбивым… Всего же больше волнует героев – и автора вместе с ними – механизм популярности, мирской славы, им в этом случае просто недосуг задумываться о природе таланта, о первоосновах творчества, миссии художника в современном мире. Критик прямо обращается к прозаикам: «Хочется задать вопрос: почему проблема успеха нынче так потеснила все иные проблемы, издавна волновавшие писателя, коль скоро он брался за перо, чтобы исследовать судьбу своего собрата?»5
А. Латынина в сегодняшней критике не одинока. С серьезными претензиями к романам этого рода выступил в ряде статей последнего времени Игорь Дедков. Он говорит: искони героями отечественной литературы были Макар Девушкин да Башмачкин, бабка Дарья да Пряслины, а тут вдруг хлынули артисты, живописцы, кинорежиссеры, пресытившиеся заграничными поездками лауреаты, томная художническая элита. Не отворачиваемся ли мы тем самым от одной из самых дорогих традиций нашей литературы?
Вслед за ними и критик Наталья Иванова не без иронии замечает: «Сейчас литература как бы «ловит свой хвост», сама на себя оглядывается, как бы сама себя моделирует»6.
На все эти упреки можно было бы ответить с привычной фатальностью: любое «да» в литературе непременно вызывает соответственное «нет» и «однако»… Но настораживает тот факт, что предостерегающие нас от увлечения художнической темой критики – люди весьма серьезные, как раз те знатоки современной литературы, которые особенно остро чувствуют любой крен и слабость несущих опор. Как не прислушаться к ним?
Нет, и нам далеко не все по душе в этом «буме». Странно, что жизнь художников особенно охотно берутся изображать авторы малосильные, начинающие, а потому и лишенные многого, чего требуют от своих героев. Худо и то, что тему художника, образ художника часто тревожат всуе, немало романов, где выбор его на роль ведущего героя не имеет никаких внутренних обоснований. Книга может быть о чем угодно, о производстве или экологических проблемах, но герою-резонеру, повествователю нужна какая-то профессиональная прописка (герой без места службы издавна вызывает подозрение, подобно тем, что из когорты тунеядцев), – так пусть у него будет – решает автор – красивая роль писателя, киноработника! Благо в этом случае не нужно специально изучать профессиональный антураж, слава богу, это не соцстрах или кибернетика, в писательском деле всем все ясно…
Когда автор романа без трепета подходит к художнической теме, он похож на человека, рубящего сук под собой. Он не понимает, на чью мельницу льет воду, когда всуе употребляет писательское имя, без нужды плодит героев одного плана, количество которых в современной прозе растет с таким угрожающим ускорением…
Критик Василь Фащенко, рассказывая на страницах «Дружбы народов» о том, как выглядит «бум» художнической темы в сегодняшней украинской прозе (ей посвящены произведения Н. Бичуй, Б. Грищука, В. Дрозда, С. Жураховича, А. Мороза, Ю. Мушкетика, В. Стефака и др.), предваряет свой обзор как раз аргументацией тех, кому в увлечении этой темой видится определенная угроза для современной романистики, заведомое сужение горизонтов действительности. Проблема, волнующая самого критика, выражена уже в заглавии статьи: «Служение людям или самоистязание избранных душ?».
Завершает же В. Фащенко свой обзор на достаточно остро звучащей ноте: «Преимущественный интерес к изображению мелочных самоистязаний избранных душ уходит корнями в застойные явления духовной жизни недавнего прошлого. Боязнь всей правды, благодушие, унылая служба, а не служение народу (о чем откровенно говорили делегаты VIII съезда писателей СССР) уводили многих авторов в узкие мирки индивида с претензией на непонятные страдания.
- А. Твардовский, Собр. соч. в 6-ти томах, т. 6, М., 1983, с. 163.[↩]
- П. Палиевский, Литература и теория, М., 1978, с. 168, 171.[↩]
- »Знамя», 1985, N 7, с. 227.[↩]
- Там же, с. 225.[↩]
- »Знамя», 1985, N 7, с. 231.[↩]
- »Литературная учеба», 1986, N 1, с. 86.[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.