Мастер слова и кисти

«Максимилиан Волошин – художник. Сборник материалов», «Советский художник», М. 1976, 237 стр.

Содержание сборника «Максимилиан Волошин – художник» значительно шире того, о чем возвещает заглавие. Речь идет прежде всего о многогранной личности Волошина, о его жизни, посвященной искусству, о его дружбе с писателями, художниками, артистами. Все иллюстрации – от редчайших фотографий до репродукций с волошинских акварелей – воспринимаются как необходимое дополнение образа, воскрешенного воспоминаниями Е. С. Кругликовой, А. П. Остроумовой-Лебедевой, Вс. Рождественского, Марины Цветаевой, Силуэт этого образа дается в стихотворении «Коктебель», помещенном в начале сборника:

Моей мечтой с тех пор напоены

Предгорий героические сны

И Коктебеля каменная грива;

Его полынь хмельна моей тоской,

Мой стих поет в волнах его прилива,

И на скале, замкнувшей зыбь залива,

Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

Здесь ключ к пониманию и характера поэта, и его произведений: Волошин не мыслит себя вне Крымского берега и моря; краски, которыми он пользуется, похожи на краски древних мастеров: они словно получены из горных пород, минералов, раковин, соков и корней растений. Но это лишь одна грань. Другая – вечно юная душа путешественника, и не такого, кто смотрит на мир сквозь стекла вагона и равнодушие путеводителей, а странника, с посохом в руке истаптывающего пыльные дороги. Так же увлеченно-неутомимо странствовал он по векам, постигая душу эпохи через произведения живописи и литературы.

В истории искусств немало случаев, когда один человек объединял в себе дар писателя и художника. Независимо от того, что являлось преобладающим, творчество обогащалось от подобного сочетания. В волошинских стихах заметно доминирование пластических образов. На наших глазах происходит постепенное рождение картины, акварели, рисунка. Каждая строка здесь равносильна мазку кисти или карандашному штриху. Все, о чем повествует поэт, зримо, выпукло, осязаемо. В зависимости от темы меняется способ изображения. В одном случае (крымский цикл) контуры четкие, завершенные, строгие. В других – описания переходных состояний природы или движений души – линия отсутствует, на смену является либо расплывчатый, размытый мазок, либо широкие декоративные пятна:

В дождь Париж расцветает,

Точно серая роза…

Красный в сером – это цвет

Надрывающей печали.

Другая серия стихотворений навеяна живописью, скульптурой, архитектурой прошлого. Поэт описывает ощущения, возникающие при встрече с произведениями искусства. Наконец, еще одна разновидность: стихотворения, в которых Волошин передает свои чувства через колорит любимых картин:

В сердце сияние «Вечери»

Леонардо да Винчи.

О пышность паденья, о грусть увяданья!

Шелков Веронеза закатная Кана,

Парча Тинторетто… и в тучах мерцанья

Осенних и медных тонов Тициана.

В душе взволнованной торжественно поют

Фанфары Тьеполо и флейты Джиорджоне.

Но Волошин не просто поэт-пейзажист, не просто зоркий наблюдатель, влюбленный в прекрасное. В его творчестве значительное место занимают темы взаимосвязи эпох, крушения и возрождения цивилизаций, судьбы народов и крупных исторических личностей. Среди героев Волошина Степан Разин и протопоп Аввакум, Робеспьер и Сен-Жюст, Петри Наполеон… Лейтмотивом его лирики становится тема России, родины, ее прошлое, настоящее и грядущее. В стихотворениях этого цикла Волошин остается художником, но уже не акварелистом, а творцом широких полотен и фресок.

И хотя в годы крушения старого мира Волошин был охвачен сомнениями и тревогой за судьбу страны (эти настроения выразились в ряде стихотворений того периода), его не покидала вера в правильность избранного народом пути, в конечное торжество справедливости:

Верю в правоту верховных сил,

Расковавших древние стихии,

И из недр обугленной России

Говорю: «Ты прав, что так судил».

Возникнет праведная Русь,

Я за нее одну молюсь

И верю замыслам предвечным.

Хорошо известны слова Волошина: «То, что мне пришлось в зрелые годы пережить русскую революцию, считаю для себя великим счастьем», А разве не знаменательно его признание: «Дар речи возвращается только после Октября».

Он выпустил сравнительно мало книг. Но, как совершенно справедливо заметил Брюсов, «М. Волошин никогда не забывает о читателе и пишет лишь тогда, когда ему есть что сказать или показать читателю нового, такого, что еще не было сказано или испробовано в русской поэзии» ¹.

Что касается волошинской живописи и ее теоретической основы, то обращает на себя внимание одно обстоятельство. В статье «О самом себе», помещенной в этом же сборнике, поэт ратует за «научную» живопись, за сближение задач художника и ученого, сетует на отсутствие в живописи таких необходимых, по его мнению, жанров, как художественная метеорология, геология, ботаника, зоология и социология. Главным критерием достоинства картины Волошин считает точность. «Я горжусь тем, что первыми ценителями моих акварелей явились геологи и планеристы, точно так же, как и тем фактом, что мой сонет «Полдень» был в свое время перепечатан в крымском журнале виноградарства. Это указывает на их точность». Но Волошин идет еще дальше: «Пейзажист должен изображать землю, по которой можно ходить, и писать небо, по которому можно летать, т. е. в пейзажах должна быть такая грань горизонта, через которую хочется перейти, и должен ощущаться тот воздух, который хочется вдохнуть полной грудью, а в небе те восходящие токи, по которым можно взлететь на планере».

Ограниченность подобного взгляда очевидна. Очевидна и его опасность для поэзии и живописи: пейзаж – не топографический снимок, использовать его в качестве пособия, вероятно, не первостепенная цель искусства. Мастера пейзажа, будь то Моне или Левитан, пленяют непосредственностью, спонтанностью, отсутствием расчетливости. В практике самого Волошина, в частности в его акварелях, элемент ты натурализма почти не проступают, но заметна некоторая искусственность, излишняя строгость, суховатость.

К сожалению, взаимосвязь поэзии и живописи в творчестве Волошина отражена в сборнике далеко не полно. За исключением статьи поэта «О самом себе», где изложены самые общие принципы теории и практики живописи, и нескольких отдельных замечаний очевидцев и автора предисловия, не приводится никаких материалов, которые позволили бы составить четкое и цельное представление обо всех аспектах преломления изобразительного искусства в литературном наследии Волошина.

Из воспоминаний, опубликованных в сборнике, наиболее волнующими, на наш взгляд, являются те, что оставила Марина Цветаева. Это не значит, что три остальные статьи читаются с меньшим интересом, – в каждой из них есть сведения, обогащающие наше представление о Волошине. Но при всех своих достоинствах они не выходят за рамки обычных мемуаров.

Так, Е. Кругликова воскрешает 1901 год, когда Волошин впервые посетил ее парижскую мастерскую. Очень скупо, сухо, информационно сообщается о некоторых событиях того сезона, чуть подробнее рассказано о путешествии в Испанию. Лаконизм Кругликовой напоминает набросок, но отнюдь не виртуозный, не такой, который иногда стоит законченной картины. В записках Остроумовой-Лебедевой рука художника проступает отчетливей, однако автор уделяет больше внимания красотам Коктебеля, чем хозяину гостеприимного дома. Когда нужно описать Карадаг, море, степь – находятся точные, оригинальные слова. Как только речь заходит о Волошине и тех, кто его окружает, – возникают общие места: «Иногда он сам рассказывал очень образно и живо о своих путешествиях, об интересных, исключительных людях, которых встречал во время своих странствий. Говорил он очень хорошо».

Прочитав этот очерк, невольно задаешься вопросом, почему составители предпочли его воспоминаниям других людей, хорошо знавших Волошина, например Андрея Белого или С. Шервинского. Куда больше сообщает читателю Вс. Рождественский. Он никогда не забывает, что пишет о творческой личности, и выделяет то, что характеризует Волошина как поэта и художника. К числу наиболее удачных эпизодов мы бы отнесли сцену встречи Волошина с Андреем Белым: портреты двух поэтов, их характеры, взаимоотношения переданы несколькими очень точными, образными фразами.

Совершенно иной подход у Марины Цветаевой. Она создает прежде всего художественное произведение, «Живое о живом»… Так озаглавлен ее рассказ о Волошине. Когда один поэт пишет о другом, он обращает внимание на детали, которые ускользнули бы от взгляда обычного наблюдателя и даже дотошного исследователя. Есть, правда, опасность пристрастной, необъективной оценки, непонимания чужой образной системы или ее принижения. Но, может, потому Цветаева и почувствовала Волошина так обостренно, что и сама она, и поэтика ее абсолютно не похожи на волошинский мир. Именно она с ее горячностью, упрямством, пристрастностью оценок должна была рассказать – и рассказала! – о живом «Максе». Вместе с тем воспоминания Цветаевой – это рассказ о самой себе, о своем становлении и самораскрытии через Волошина. «Все, чему меня Макс учил, я запомнила навсегда».

Как известно, Волошин был одним из первых критиков, оценивших дарование Цветаевой. Он сделался и ее наставником. Нынешняя публикация воспоминаний Цветаевой совпала с публикацией ее писем Волошину, относящихся к периоду их знакомства². Эти письма во многом дополняют ее статью.

Книгу «Максимилиан Волошин – художник», несомненно, с интересом встретят и специалисты, изучающие русскую литературу и искусство первых десятилетий XX века, и широкие круги читателей. Эта книга явилась одним из первых изданий, посвященных 100-летию со дня рождения Волошина, которое недавно было широко отмечено в нашей стране.

1. Валерий Брюсов, Собр. соч. в 7-ми томах, т. VI, «Художественная литература», М. 1975, стр. 341.[↩]
2. См. «Новый мир», 1977, N 2.[↩]